— Кирилл Андреевич, сделай милость, освободи меня от Трофима, упрашивал Бахрушин Тудоева. — Этот куль с прелой мякиной решил нас учить уму-разуму. А у меня сегодня еле хватит дня. Запродаю сено ипподрому. Обещали приехать для окончательных торгов с железной дороги. А он всюду суется и высказывает свои дурацкие суждения, не выходит из правления. Выручай, дорогой.
— Да я уж, Петр Терентьевич, всяко его от тебя ослобоняю, оправдывался Тудоев. — Два раза его на кладбище, на родительские могилки, водил. В старом дягилевском доме битый час сидели. Кукурузу показывал. Раков даже звал половить. Что я могу?
— А ты, Кирилл Андреевич, еще придумай что-нибудь, — наступал Бахрушин. — Попа, в конце концов, найди. Панихиду-то ведь надо отслужить! Опять, глядишь, часа три на это уйдет.
— А где его взять, попа… Разве в город мотануть!
— И мотани. Мою машину можешь взять. Город покажи. В музей своди… Мало ли… В ресторане пообедай. До копейки отдам. Мой гость, шут бы его побрал. Туда да сюда, опять день пройдет. А там, глядишь, может быть, и я посвободнее буду. Домаюсь с ним сколько положено. А может быть, он раньше срока укатит.
— Будет исполнено, Петр Терентьевич. В лепешку расшибусь, а отманю его от тебя.
Бахрушин вздохнул свободнее в надежде, что старик в самом деле освободит его от Трофима. Но не прошло и часа, как снова появился Трофим.
— А я, Петрован, опять к тебе в контору. Тудоев сказал, будто ты нынче будешь продавать Бахруши железной дороге, так боюсь, как бы ты, добрая душа, не продешевил.
Бахрушин еле сдержался, чтобы не выругаться калеными словами.
— Нет уж, ты мне лучше не подсобляй, Трофим. У меня здесь все-таки не американская биржа, а правление колхоза.
— Ну и что? Один черт на дьяволе. На железных дорогах везде плуты. Что у вас, что у нас. И вся суть в проценте чиновнику.
— Трофим! — начал было закипать Петр Терентьевич. — У нас другие порядки. Другие.
— Оно, может быть, и так, — не отставал Трофим. — Оно, может быть, и другие порядки, а деньги те же, только по-разному называются. И там без доллара плохо, и тут без рубля нехорошо. Бизнес есть бизнес. Цыпленок тоже хочет пить и есть… Так будто пелось при Керенском…
Бахрушину много стоило, чтобы не выгнать Трофима. Но с Трофимом Тейнер.
И кто знает, как он может повернуть эту вспышку Бахрушина.
Нужно было держать себя в руках. Поэтому Петр Терентьевич как можно вразумительнее сказал:
— Трофим, а что, если бы у тебя на ферме я стал так же соваться в каждое дело?
— Брат! Я бы тебе поклонился в ножки. В наших американских правилах наказывается выслушивать всякие советы, даже глупые. Не годен — не принимай. А я ведь хочу по себе памятку в Бахрушах оставить. Уж чего-чего, а покупать и продавать я мастер… Кому платят доллар, а мне всегда полтора. Я хоть цент, да выторгую.
Далее терпеть брата Петр Терентьевич был уже не в силах. И он решил на минуту оставить его одного и зайти к секретарю парткома Дудорову, чтобы тот в случае приезда представителей новостроящейся дороги объяснил им все как есть, а затем свел бы их в сельсовет и оттуда вызвал бы Бахрушина по телефону.
Вернувшись, Петр Терентьевич еще долго выслушивал наставления Трофима.
Трофим твердил:
— Святым можно быть только в раю, потому что там, окромя праведников, никого нет. А земля населена живоглотами и удавами. И если ты не проглотишь удава, он проглотит тебя. К примеру, мой сосед был богаче меня. Хотелось ему слопать мою ферму. И слопал бы, да я забежал вперед. Он и не знал, что его долговые в моих руках… Надеялся на отсрочку от компании… Хотел выкрутиться моей фермой… А я его цап-царап! Плати! Суд в нашем округе скорый и правый. Очухаться старик не успел, как его ферма перешла ко мне. Все перешло ко мне. Только рухлядь выдал ему, жалеючи… Езжай куда хочешь, старый удав!
Петр Терентьевич решил не поддерживать далее разговора, не задавать вопросов, не выражать удивления и не опровергать. Он молча смотрел на брата и думал, что рядом с Трофимом его дед, тряпичник Дягилев, был куда более терпимым стяжателем и умеренным хищником.
А Трофим, любуясь собой, продолжал чуть ли не нараспев изрекать:
— А что такое ваши колхозы? Это такие же фермы, как у нас. Только сообща и без головы.
— Без какой головы? — не удержавшись, спросил Петр Терентьевич.
— Без хозяина. Ты-то ведь на манер приказчика. У тебя ничего своего здесь нет. И ты тут как карандаш, которым пишут.
— Карандаш, которым пишут?
Задав этот вопрос, Петр Терентьевич посмотрел в упор на Трофима, и тот понял, что продолжать разговор не следует.
Поэтому он сказал уклончиво:
— Все мы карандаши в руке божией…
— Увильнул? И правильно сделал. Нам, Трофим, лучше не говорить, кто чем и как пишет. Это грамота не для всякой головы. Жалеючи говорю…
— А что меня жалеть, Петрован… Я ведь как-никак потверже тебя на земле стою. На своей земле. На собственной. Меня с нее не выгонишь и не переизберешь, как тебя. Я хозяин. А ты?
Это задело Бахрушина за самое дорогое, сокровенное. Теперь перед ним сидел не просто спорщик, а злой и враждебно настроенный к нему человек. И Петр Терентьевич сказал:
— Не лезь в драку, Трофим. Разъедемся мирно! Ты ведь только сам себе кажешься пиковым тузом, а на самом-то деле ты пыль. Дунь — и нет тебя. Ты ничто. У тебя даже нет настоящих слов умного поборника капитализма. Ты как был мелким хапужником, так и остался им. За спиной таких, как ты, ничего нет. И впереди у тебя тоже ничего нет. Тьма. Тебя уже давно нет в мире. Тебе только чудится, что ты есть, как чудится иногда безногому, что у него чешутся пятки. Тебе только кажется, что ты споришь со мной. А ты споришь с собой. Тебе хочется разувериться в том, что ты увидел здесь. Разувериться потому, что увиденное здесь рушит твое понятие о мире, населенном удавами и живоглотами. И ты увидел, что можно жить, не проглатывая друг друга. И ты боишься в это поверить, но и не можешь этого не признать. Потому что признать это — значит зачеркнуть самого себя. А это нелегко, особенно в твои годы. Но я ничем не могу помочь тебе. Тебе нельзя растолковать даже того, что отлично схватывают пионеры.
Вошел Тудоев.
— На этом и прекратим, мистер Бахрушин, вмешательство во внутренние дела.
— Вон ты где! — обрадовался Тудоев. — А я старые дягилевские карточки выискал. Полная семейная выставка. И он, и бабка твоя, и ты, маленький… Даруня в молодые годы и маманя твоя во всей красе и в лисьей шубе… Пойдем!
— Пойдем, — нехотя подымаясь, ответил Трофим и обратился к брату: Серчать не надо, Петрован. Договорим вдругорядь. Хорошо бы при Тейнере… Бывай здоров!
Утро у Петра Терентьевича явно было испорчено, и он, махнув рукой, плюнул в сторону закрывшейся за Трофимом двери.
XXIII
Федор Петрович Стекольников появился в Доме приезжих вечером. Его встретила Тудоиха и сказала, что мистер-свистер пошел на речку купаться, а Трофим Терентьевич ловит с Кириллом Андреевичем рыбу и будет ночевать в лесу, как в молодые годы.
— Это хорошо! — обрадовался Стекольников. — Пусть ловит рыбу и варит уху да меньше путается под ногами у Петра Терентьевича.
— Это да, Федор Петрович. Как таракан, в каждую щель лезет, в каждые щи норовит попасть! — пожаловалась Пелагея Кузьминична. — В наших делах он дуб дубом, а обо всем берется судить.
— А мистер как? — спросил Стекольников.
И старуха неопределенно ответила:
— Круглый он. Увертливый. Катается туда-сюда, как шарик на льду, и не ухватишь. На словах-то он беда какой, медовый пряник, а по делам-то — кто его знает… Я ведь шибко беспартийная, Федор Петрович.
— Да будет вам, Пелагея Кузьминична, на себя наговаривать… Вон, кажется, он возвращается.
Тудоиха посмотрела из-под руки на закат.
— Он! И ты, стало быть, узнал его через столько лет!
— А откуда это вам известно, Пелагея Кузьминична?
— На уши-то я пока, Федор Петрович, не жалуюсь.
— Да, я знавал его, — сказал Стекольников и, осмотрев себя, подтянув легкие тканевые сапоги, застегнул на все пуговицы чесучовый китель, пошел навстречу Тейнеру.
— Алло, Джон, — приветствовал его Стекольников. — Пусть ты не помнишь меня, но я узнал тебя…
Джон остановился, всмотрелся в лицо Стекольникова, потер лоб, потом постучал кулаком по темени, будто желая этим поторопить свою память, подпрыгнул и запел:
— «Расцветали яблони и груши…» Шашлык на тесаке… Спирт из котелка… Ударь меня по голове, капитан, вот этим камнем. Может быть, ты выбьешь из нее свое имя…
— Федор, — подсказал Стекольников.
— Федор! — крикнул и снова подпрыгнул Тейнер. Они обнялись.
— «Прощай, любимый город, уходим завтра в море», — пропел Тейнер. — Ты научил меня первым русским песням… Ты подарил трофейную кружку с музыкой… А теперь дай мне по-русски в морду, Федор, за то, что я забыл твое имя. Так могут забывать только американцы… Нет, нет. Ты не говори мне… Американцы очень забывчивый народ. Я знаю. Я очень хорошо знаю.
— Да будет тебе, Джон. Я ведь тоже забыл твое имя… Но сразу узнал тебя, когда ты снимал Кирилла Андреевича. Мы квиты.
— Квиты! Да. Это очень хорошее и короткое слово. Мы — баш на баш. Тогда пойдем в мой отель де Бахруши, у меня найдется кое-что для встречи. Тейнер взял под руку Стекольникова и потащил к Дому приезжих.
Потом он оглянулся на речку и сказал:
— Всякая река может стать Эльбой, если этого захотят люди… Если они могут захотеть… Но об этом потом. А теперь скажи мне, Федор: хочешь ли ты, чтобы я обнял земной шар?.. Или, может быть, тебе кажется, что у меня для этого коротки руки?.. Тогда я могу достать солнце, пока еще оно не очень далеко закатилось, и подвесить его в авоське, которую я сегодня так удачно купил в сельской лавке. Пусть оно светит нам, как на Эльбе. Как на Эльбе!
Стекольникова радовала безудержная болтовня Джона. Этот весельчак, потолстев, полысев и обрюзгнув, оставался таким же, как и прежде, жизнелюбивым. В эти минуты казалось, словно оба они вернулись на памятный берег Эльбы и словно их не разделяли долгие годы тягостного и напряженного «мира» и холодной «дружбы» двух стран, державших в своих руках счастливые ключи обоюдного благополучия и пороховые нити судеб десятков народов и жизней миллионов семей.