й несправедливостью и сторонника немедленной интеграции куда-нибудь и во имя чего — то светлого, ибн Валида. Сей достойный муж не был потомственным демократом, а наоборот, усердно служил любой власти находясь на посту начальника ЖЭКа, пока не достал власть последнюю и не был отправлен на пенсию. Пенсия была маленькая, и ибн Валид счел своим священным долгом вступить в титаническую борьбу (он так и писал в местной оппозиционной газете: «….в титаническую борьбу») с зажравшейся властью, которая не позволила зажраться ему. «Вы слышали, эти взяточники, эти пидарасы, эти ограши…» «Во первых, здравствуй, ибн Валид» — смиренно поприветствовал его святой. «Во вторых, не взяточники, а коррупционеры, в третьих, не пидарасы, а геи, в четвертых, не ограши, а кровосмесители, а в пятых, ты о ком это?» — подал голос Халаф, указывая глазами участкового стражника Гаруна (которого все торговцы в квартале прозвали Гарыном за толстый живот и неуемную склонность пробовать все съедобное, лежавшее на их прилавках. Гарун называл эту процедуру «сертификацией качества, дабы убедиться, что подданные нашего многоуважаемого шаха (да продлит Аллах его дни на радость всем нам) не приведи Аллах, не заболеют животами, попробовав сих продуктов», а продавцы — бессовестными поборами). «Как о ком?» — оторопело спросил ибн Валид, но узрев блюстителя порядка, немедленно перевел разговор на звезд местной эстрады. «Безобразие, голышом на сцене» — продолжил он. «Совсем?» — спросил Халаф, чьи глаза заблестели, как у Клинтона. «Ну…. что-то осталось, но этого мало. Где соответствие менталитету? Наши славные предки переворачиваются в могилах!» гневно восклицал ибн Валид. «Наши предки, да успокоит Аллах их души не смотрят телевизора» — вмешался в разговор святой. «Кроме того, у кого это предки славные, а? Насколько я знаю, твой отец, мир праху его ограбил своего отца, твоего деда, а свою мать, твою бабку сдал в дом престарелых. А бабка твоя была содержанкой прокурора. Так что, все вы оппозиционеры такие.» — наехал Халаф на ибн Валид, для того, чтобы Гарын все слышал. «Ты мне должен 120 динаров! 20 за стрижку, 100 в счет долга. Вам же платят иностранные разведки, у вас денег полно!» — шумел Халаф, радуясь возможности подложить свинью ибн Валиду, который в свою бытность начальником ЖЭКа, отказал ему в бесплатном ремонте квартиры, цирюльни и дачи, и вообще, надоел всему базару, так как Гарын, в дни появления ибн Валида драл с торговцев в три раза больше обычного, мотивируя это тем, что при виде ибн Валида у него начинается приступ аллергии, что повышает его расходы на лекарства. Святой прикрыл глаза, и начал медитировать (выписка из протокола). Ве это безобразие закончилось тем, что тройку препроводили Куда Следует, а именно, в ближайшее отделение полиции. Там, где следует, им наваляли, как следует, забрали все деньги, взяли подписку о невыезде, (с ибн Валида взяли так же подписку о невые…., ну, мол, что больше выё…. не станет, кроме того, стражники долго издевались над «попозиционером», и кричали ему: «Назвался правозащитником — становись раком»), после чего отпустили, пригрозив, что в следующий раз будет хуже. Когда Халаф, через несколько часов явился в отделение, с требованием вернут ему его кровные 300 динаров, а не то он в противном случае, дойдет до самого шаха, ему предложили на выбор следующее: убраться самостоятельно, получить 30 ударов палкой по пяткам, и быть вынесенным на носилках, посидеть в камере суток этак 30, или просто по шее из любви к правоохранительным органам. А на реплику, что его свояк работает младшим ординатором у старшего ассистента подавальщика афтафы Следящему за Извержением Стула Его Пресветлого Величества, в полиции ему посоветовали убраться восвояси, а то, мол, отделают его по-свойски, да так, что никакой свояк не поможет. Короче, это самое хуже настало, и хуже было некуда. Халафа упрятали за решетку. В камере, куда его бросили, сидела разношерстная публика. Сосед справа был вор-карманник, которому шили оскорбление властей за то, что когда его взяли с поличным при извлечении кошелька из сумки какой-то женщины, он не просто оказал стражникам сопротивление, но и кричал, почему, мол за кошелек волокут в темницу, а за кражу железнодорожных составов избирают в парламент, что мол за несправедливость такая, а? На нарах слева сидел импотент в возрасте, который спьяну залез на соседку, которой он не нравился. Короче, верхи не могли, низы не хотели, на вопли низов соседи вызвали стражников, которые забрали и насильника, и жертву. Насильника отправили за решетку, жертву — в Романы, мотивируя это тем, что если низы не захотят, верхи не вскочат. Святой был святым подлинным, и решил, что оставлять друга (каким бы Халафом он не был) в беде недостойно мусульманина, а святого тем более. Помолившись Аллаху Всевышнему, святой решил заручиться поддержкой земной власти, тем более, что он уже успел снискать себе благоволение Власти Небесной праведной жизнью и чистыми помыслами. Святой когда-то учился в Высшей Духовной Семинарии, где штудирование священных текстов перемежалось со сдачей экзаменов по теории марксизма-ленинизма и истории ВКП (б, м, х и вообще, на), и где на одной и той же стенке мирно соседствовали портреты Блаженного Августина, апостола Павла, Хомейни и плакат «Родина-мать зовет». У Августина, Павла и Хомейни были бороды и добрые глаза, короче, они выглядели как портреты дедушек на коробке шоколада, или, скажем, семейную галерею какого-нибудь славного рода. Плакат «Родина — Мать зовет» не вписывался в данный антураж, хотя бы потому, что у Родины (или у Матери) были большие сиськи, что донельзя волновало семинаристов, и подвигало их на деяния, никак не вяжущиеся с саном духовного лица. Кроме того, некоторые семинаристы, доведенные до психоза воздержанием, перемежавшимся с онанизмом, утверждали, что апостол Павел как-то хитро косит глаза в сторону плаката с Мамашей Родиной, а по утрам Хомейни взирает на них с укоризною. На книжных полках «Житие 12 имамов» смирно лежало рядом со сборником хадисов Абу-Ханифы, а сочинения средневековых мыслителей, выводивших родословную человека от Адама покоились на одном стеллаже с писаниями Дарвина. Наш святой был святым с самой юности, короче, «не вынесла душа поэта гнилых базаров и понтов», мозги так же не выдержали попыток скрестить самый передовой строй в мире с идеей Царства Божия, ему претило проведение паралеллей между Юдифью и Павликом Морозовым, с явным креном в сторону последнего, и он бросил семинарию, избрав себе нелегкую ипостась «диссидентствующего священнослужителя с незаконченным высшим образованием». Но один из его сокурсников, вовремя просекший пользу своевременных коленопреклонений, что в храме Божием, что на партсобрании, и с одинаковым усердием впитывавший в себя мудрость «Бхагават-Гиты» (которую порой путал с «Кама Сутрой», применение коей на практике требует не мудрости Боговнушенной, а скорее, разряда по гимнастике, наработанного соленым потом), и «Моральный Кодекс Строителя Коммунизма» (кстати, начисто скатанный с Десяти Заповедей) сделал очень неплохую карьеру, став Далай-Ламой Всея Региона, Где Так Сильно Пахнет Нерусским Духом. Был он мужик неплохой, и порой помогал старым знакомым, хотя это был не совсем тот случай. (За это можно и в отставку. Все-таки, попытка защитить без пяти минут оппозиционера. Был бы вор или, там, бандит, еще куда ни шло, можно было бы кивнуть на советы Совета Европы, а так……. Ай-яй-яй. Нехорошо.) «Нехило устроился» — подумал святой, подойдя к особняку Далай-Ламы. (Особняк издалека напоминал Стоунхедж, но кельты к его постройке не имели никакого отношения. Отношение к его постройке имели турки, которые, как водится, сперва сперли половину денег и стройматериалов, потом покаялись, и бесплатно соорудили подземный гараж). Сперва святого пару часов мариновали в приемной, мол, его святейшество на партсобрании. Из-за дверей одного из кабинетов доносились вопли и призывы Аллаха, Христа и Иеговы в свидетели. Там представители различных конфессий, во имя Господа делили выделенный государством бюджет:
— Таки вам не 45 % а шиш вместо причастия и штоб вы жили так же, как мы в плену Египетском.
— Сокрушу грешника, изыди, великая русская интеллигенция, а то пресвятым распятием жидовскую морду распишу!
— Во имя Аллаха, эти деньги собраны из «Нязир гутусу», поэтому, крайнюю плоть вам вместо ваших претензий!
Святой хотел было войти и поприветствовать официальных служителей разных конфессий, и заодно намекнуть им, что негоже храм Божий в «Exchange» или, там, в филиал Межбанковской Биржи превращать, но тут нахальный секретарь с бородой а la Калинин пригласил его в роскошный кабинет, уставленный идолами, увешанный иконами и амулетами от сглаза и порчи. Над креслом Далай-Ламы красовался лозунг «Учение Инь — Янь всесильно, потому, что оно покайфу». «Так, значит, в раю нас, номенклатурных работников, тоже в отдельный сектор поместят?» вопрошал у Далай-Ламы толстенький начальник уезда. «Поместят, поместят»-успокаивал его добрый Далай. «И иномарки с государственными номерами выдадут?» — не унимался тот. «Выдадут, выдадут» — терпеливо втолковывал Представитель Небесной Канцелярии, которому нетерпелось избавиться от назойливого посетителя. «А этот Янь не армянин, случайно?» — решил выказать неусыпную бдительность государственный служащий. «Ну что ты, ни в коем случае. Он хороший, свой. Из Вьетнама. Раньше часами торговал около метро» ответствовал Пастырь. «Ну, спасибо тебе, Учитель. А что передать настоятелю храма у меня в районе?» «Передай ему 500 динаров» — улыбнулся пастырь, но денег не дал. «Ну, я пойду. Да благословит тебя и твой род Всевышний». «Твой так же» — милостиво улыбнулся пастырь. «А, здорово, здорово. Давненько мы не виделись.» — поприветствовал Далай-Лама святого, который скромно стоял в углу, дожидаясь завершения беседы. «Что-то случилось?» — спросил он, хотя находился в курсе дела. «Да вот, понимаешь, товарища моего посадили. А ты у нас человек уважаемый, может замолвишь за него словечко где надо, а?» «Постараюсь, хотя ничего не могу обещать. Выпить хочешь?» —