Изольда оторвалась от шитья и смерила вошедших строгим взглядом. Её спина была прямой, взгляд холодным.
— Ваше преосвященство, сэр Рэджинальд, сир д’Ампфри, — она переводила взгляд с одного на другого. — Что вам угодно? Что случилось такого, что вы позволили себе ворваться в мои покои?
Она поняла, что беда пришла за ней, но ещё не верила, что её нельзя отвести, ей казалось, что нужно лишь напомнить им, как раньше, что она герцогиня, и они отступят. Но епископ заговорил, с нею так, как говорил он обычно с грешниками и заблудшими: скорбно, возвышенно и отстранённо:
— Ваша светлость, ваша душа во власти Сатаны, вы отошли от света истинной веры, и слуги врага рода людского находят у вас убежище, — епископ смотрел на герцогиню с непритворной скорбью, и не отрывал от неё взгляда, хотя в комнатах были другие люди: две женщины в ярких одеждах и шалях играли в карты, да так и застыли, не докончив движения, их глаза расширились от испуга и они замерли двумя большеглазыми птенцами какой-то диковиной птицы. Кроме них, у окна сидела седая косматая старуха, она клевала носом, и, казалось, даже не заметила вошедших. Рядом со старухой в большом блюде курились тонкой струйкой дыма пахучие травы.
— Я не желаю слышать подобных наветов! — холодно ответила Изольда. — Я молюсь Господу нашему за здоровье своего супруга и за спасение души его, и мои друзья, — она обвела женщин взглядом, — молятся вместе со мной. Все мы желаем лишь одного, чтобы болезнь отпустила супруга моего, его светлость герцога Жоффруа, и он выздоровел.
— Господу не угодны молитвы язычников, не прошедших таинства крещения и не отрекшихся ото зла, не приведённых к святому причастию. Здоровье его светлости герцога Жоффруа, за которое мы все молимся, всё хуже. Мы привели в дом богопротивных колдунов, и Господь отвернулся от нас. Покайтесь же, ваша светлость, и передайте в руки святой церкви этих отступников.
— Вы забываетесь, Жан! Именем герцога приказываю вам, прочь!
— Очень жаль, — отвечал епископ, — видит Бог, я не хотел насилия, но церковь, как строгий родитель должна порой силой возвращать детей своих на путь истинный. Прошу вас, сиры, отведите герцогиню в западную башню, и поступите с отступниками как должно.
— Нет! — прошептала Изольда, бледнея. — Вы не посмеете! Нет!
Но двое рыцарей взяли её под локти, мягко, но настойчиво. Когда она пыталась вырваться, пальцы до боли сжались на её руке, и тогда она поняла, что уже ничего не исправит. Женщины отчаянно кричали и бились в руках стражников.
— В темницу, — услышала Изольда спокойный, деловой приказ.
Так герцогиня оказалась в заточении в башне, на которую взбиралась раньше раз или два, чтобы окинуть взглядом всю Асиньону, изрытую расселинами долину и громаду здешних гор, старых, пологих, но всё же внушительных. В заточении время тянется медленно, и ни еда, ни сон не приносили больше радости герцогине. Она осунулась и похудела, в голове её носились мысли: она ненавидела предателя Жана, который недавно казался ей всего лишь мальчишкой, проклинала его со всей горячностью, на какую была способна, проклинала мужа, допустившего всё это, но следом тут же вспоминала о его болезни, и слёзы сами текли из её глаз, не зная стыда. Она горячо молилась о своём вызволении и об исцелении Жоффри, молила служанок, приносивших ей еду и свежую постель, передать его светлости записку от неё, и вечно перепуганная Маргарита даже взяла у неё записку, зажав её в потной ладони, но после отказывалась с ней говорить, и бледнела, лишь только Изольда заводила речь о герцоге. Ах, как не хватало ей старой нянюшки, строгой и верно! Но много уже минуло времени с того дня, как предали старую Фриду земле, и одно лишь было утешением все эти годы — исполнилась мечта нянюшки, и встретила она смерть свою в Святой земле, за что простятся ей грехи. Но ни мига не раздумывала бы Фрида, принимая записку от своей воспитанницы, и достало бы ей ума сделать, как должно, а от Маргариты не было толку! Изольда отчаянно сжимала ладони в кулаки и пыталась сдержать слёзы, и с новой силой охватывала её ненависть и к супругу, и к епископу, и к Асиньоне.
Раз в неделю к ней приходил Жан. Он всё твердил о раскаянии, говорил долго, искренне и убеждённо, но герцогиня не желала его слушать, не желала его видеть, она устремляла, лишь только он заходил, взгляд в окно и принималась повторять слова молитв, пока те не теряли всяческий смысл.
Но однажды его слова достигли её ушей, и она вздрогнула, встрепенулась, как орлица, повернулась к нему.
— Вижу, вы услышали меня, ваша светлость. Казнь состоится завтра, на рассвете. Торжество истинной веры очистит души заблудших грешниц и позволит им предстать перед судом Его чистыми, ибо все грехи их будут искуплены страданиями земными. Вам же следует задуматься о душе, и раскаяться, тогда я смогу вернуть вас в лоно Святой церкви. Скажу вам ещё раз, что я не враг вам, ваша светлость, и что всё, что я делаю, призвано спасти вашу душу. Герцог покаялся передо мной и Господом, и рассказал мне, что ходил к нечистой ведьме, и просил её колдовать для него. Этим он навлёк на себя проклятье, и вы, ваша светлость, лишь укрепляете его, созывая нечестивцев и богопротивных колдунов.
— Мне не в чем себя упрекнуть, — привычно отвечала Изольда, — только ради здоровья моего супруга, его светлости герцога…
Она не договорила, потому что Жан и без того знал ответ, а сама мысль о том, что ей предстоит завтрашним утром смотреть на казнь подруг, с которыми она разделяла своё горе все последние годы, которые утешали её то пространными разговорами о звёздах и их предсказаниях, прочитать которые едва ли можно со всей уверенностью, то ночными слезами, которые проливая они вместе с нею, моля Господа о милости. Какое дело кому, какому из богов молились они, если они молились лишь о том, чтобы болезнь, само название которой Изольда страшилась произносить даже в мыслях, отступила, и оставила её мужа, её рыжего Жоффри. Какое кому дело, — устало думала герцогиня, — карты, бусины или распятье окажутся омытыми слезами. И теперь сама мысль о казни её подруг казалась ей столь ужасной, что причиняла телесную боль и заглушала собой все прочие мысли, и к вечеру ей стал чудиться запах дыма, сажи и горелой плоти, а пролившийся в её окна малиново-рыжим огнём закат словно жёг огнём как пламя костра, и она стала кричать и молила выпустить её, отворить двери, но ответа не было, и тогда она накрылась с головою одеялом, рухнув от усталости у самого порога, уснула, приложив ладонь к шершавым, грубо отёсанным доскам двери.
Такой, лежащей на пороге в ворохе покрывал, и застала её Маргарита, бледная и дрожащая. Она сунула Изольде в ладонь записку, тут же затворила дверь и поспешила прочь, молясь, чтобы никто из людей епископа не заметил её преступления. Изольда очнулась ото сна, от цепкой и вязкой дремоты, лишь когда Маргарита, шепча молитвы одними губами, унимала дрожь. обняв себя руками, спрятавшись в своей каморке где-то между несчётными витками лестницы. Изольда прочла записку, и в душе её затеплилась надежда.
Следующим утром Изольда была взволнованна, но улыбалась и даже шутила, ласково обращалась к служанкам, которых прислали к ней, чтобы умыть её и расчесать, убрать волосы и помочь одеться, расспрашивала их о всяких пустяках и с готовностью выслушивала жалобы, и оттого им на короткий миг показалось, что всё теперь как прежде, и они радостно отвечали своей ласковой герцогине, которою полюбили ещё во Франции, и которою словно бы подменили в последние годы. Однако Изольда испросила разрешения выйти на казнь в простом чёрном плаще, в знак своего смирения, и девушки поняли, что герцогиня не станет прежней, а епископ не смел отказать в её просьбе, и Изольда вышла из заточения на Божий свет в чёрной монашеской ризе.
Толпа собралась на площади. Христиане и асиньонцы не смешивались, сторонясь друг друга, пешие рыцари выстроились в торжественный полукруг, их мечи были обнажены и остриями упёрты в землю, так что казалось, будто сотня распятий горит пламенными отблесками рассвета. Изольду под локоть поддерживал Шарль де Крайоси. Как же давно она не видела его! И сколь много могла бы ему сказать, но лицо паладина было сурово, сосредоточено, и он будто бы постарел за время её заточения. Здесь же был и епископ — он стоял у единственного кресла, обитого красным бархатом, чуть позади, положив ладонь на высокую спинку. И если бы не это кресло Изольда не различила бы в сидящем на нём человеке своего супруга.
Его тело по-прежнему было мощным, но как-то раздулось и обрюзгло, положение его было неестественным, но главное — лицо. Его покрывал белый полотняный платок с прорезями для глаз, снизу из-под платка торчала, топорщась, рыжая, изрядно поседевшая борода, пепельного цвета губы и самый краешек носа. На самом платке, был начертан крест, что делало вид совсем уж жутким, и сидящий в кресле казался Изольде мертвецом. Тем страшнее было, что он порой шевелился, шумно, со свистом дышал и был её мужем.
Впрочем, едва только поняв, что в кресле сидит её Жоффри, она хотела кинуться, обнять его ноги, молить о прощении для себя и тех несчастных, ради казни которых все вышли на площадь. Она рванулась, но сир де Крайоси удержал её. На его суровом лице она прочла решимость, и, миг поколебавшись, смирилась с судьбой. И всё же самым страшным в теперешнем облике Жоффри казался ей этот платок, потому что она не знала, что он скрывал, и в мыслях её рисовались образы один омерзительней другого.
Изольда с трудом сумела оторвать взгляд он пепельно-серых губ Жоффри, затем только, чтобы дыхание из её груди вышиб вид трёх столбов с заботливо уложенным хворостом у подножий. К столбам привязаны были её подруги: совсем ещё юная Марта с ниспадающими едва не до пояса вьющимися чёрными локонами, блестящими и тугими — с нею, обнявшись, она плакала ночами, или слушала её, когда та гадала на картах… казалось, у самой Марты замирало сердце, когда вытягивала она из колоды новую карту, дополняющую сложившуюся картину, и голос её, бывало, дрожал, когда она шептала предсказания герцогине. Справа от неё с заломленными за спину руками Роза, она плакала и кричала, но, кажется, так давно, что слёзы уже не лились из её глаз, а крик перешёл в глухой хрип. Она дёргала плечами безо всякой надежды, тщетно, но отчаянно и беспрестанно, будто верёвки могут сами спасть, а судьба её перемениться. Раньше, до того как предатель Саборне учинил расправу, Роза была величественна и спокойна, в каждом её слове сквозила уверенность и волшебство, каждое её заклинание отдавалось раскатами и вселяло тайный ужас, а вместе с ним и надежду, за которую Изольда цеплялась, и которой жила все последние годы, не видя и не зная ничего другого, кроме молитв, колдовства и шёпотов о том, какое ещё злодейство сотворил её супруг. Старуха Ольдгрен была привязана к левому столбу, но она, одна из всех троих, не казалась испуганной. В какой-то миг глаза взгляды их пересеклись, и Изольда увидела в старых глазах… насмешку? Неужели ведьма так верит в своих бесов, что не боится огня? Холод пробежал по спине Изольды, и впервые мелькнула мысль — не прав ли епископ?