Сказал он так, отвернулся и добавил вполголоса:
— А Клеверную Пустошь я у тебя и так отберу!
— Накося выкуси! — вспылил Пантелеймон, а потом уже посмирнее: — Послушай, Банифаций, я — самый достойный, поскольку царством-государством владею! Я твою дочь своей женой, царицей сделаю, всё по закону! Подумай! Мы же по-родственному и объединить свои государства можем, это ж, представляешь, какие возможности?! Тебе какая разница за кого её отдавать?!
— Иди с Богом, сосед! Уходи, по-хорошему прошу, не доводи до греха! — Не видать тебе Агнессы моей! В зеркало посмотри, на тебе морщин больше, чем лошадей в твоём табуне!
И распахнул двери перед гостем.
В гневе вернулся Пантелеймон домой.
Закрылся у себя в опочивальне и пил горькую. Потом посуду бил в ярости и крушил всё подряд, что под руку попадётся. Подходил к зеркалам своим, смотрелся долго, всматривался и так, и эдак да повторял зло:
— Морщин — как лошадей в табуне! Развалина старая!!! О-о-о, горе мне! Что делать, что делать мне грешному?!!!
Долго ли так убивался Монарх — незнамо, да только стенания его услышал старый слуга Порфирий. Постоял Порфирий по ту сторону дверей, прислушался, головой скорбно покачал, а потом смелости набрался и постучался.
В ярости распахнул Пантелеймон двери опочивальни.
— Чего тебе, холоп?! Назови мне хоть одну весомую причину, по которой ты посмел беспокоить меня и я не отрублю тебе твою дерзкую голову!
Ни один мускул не дрогнул на лице слуги царского. Помолчал он, вздохнул тяжко и отвечает:
— Не вели казнить, Государь, вели слово молвить! Был я твоим слугой верным, им и останусь до конца дней своих! И кто как не я, батюшка мой, выслушает тебя?! Кто как не я совет даст?! Поскольку пожил я и повидал много на своём веку, я ещё твоего папеньку нянчил, и мудростью меня Бог одарил.
Заходили желваки на скулах разъярённого Царя, брови сгустились, зубы заскрипели. Но как ни свиреп был, а сдержался он, прошёл в свои покои, а двери оставил открытыми: входи, мол.
Вошёл слуга старый, двери прикрыл от глаз чужих, стулья поднял с пола, осколки посуды собрал.
А Пантелеймон присел на краешек кровати своей из красного дерева и смотрел на него в ожидании. И было видно, что усмиряет он пыл свой внешне, да только внутри ещё огонь пламенем пылает.
— Горе мне! Влюбился я, Порфирьюшка! Места себе не нахожу! Не знаю, что делать!
Замер Порфирий, подумал мгновение и подошёл ближе.
— Отчего ж горе, Царь-батюшка? С каких это пор любовь горькою стала?! Разве есть на земле что-то, что сравнится с любовью по сладости своей и радостью сейчастия? И времени со дня кончины матушки нашей Царицы прошло достаточно, полно скорбеть, пора и о счастии подумать! Достоин ты его!
— Да не оспорю я слова твои, слуга мой верный, а горе-то в том, что влюбился я в красну девицу, которая мне в дщери годится! Вот как!
— И в том какая печаль, Государь мой, — отвечает Порфирий, — не в старую бабку же влюбляться, понятное дело — красна девица на то и рождена, чтобы покорять сердца наши красотой да молодостью своей.
— Да ты ж посмотри на меня! — Вскочил Пантелеймон, яростно подвинул к себе осколок зеркала, — стар я, Порфирьюшка! Древний да ветхий, весь морщинами изрытый!
— Кто ж тебе такое сказал, Царь-батюшка?! И у старости свои страсти! Старое дерево скрипит да не ломается!
— Спасибочки, утешил! — язвительно морщится Пантелеймон, — вот деревом меня ещё никто не называл.
— Полноте гневаться, Государь! — говорит слуга, — уж я-то знаю какое сердце у тебя горячее, какой нрав добродушный и какая душа широкая. А морщины твои — следы от улыбки твоей доброй.
— Ой, льстееец… — улыбнулся Царь, — а ведь всё равно, Порфирьюшка, как ни крути, а годы-то со счетов не сбросить.
Помолчал Порфирий, подумал немного, потом встал, двери плотнее прикрыл и подошёл ближе.
— Вот что я тебе скажу, Царь-государь: вижу, вижу всерьёз ты чувства свои кажешь, сердце не обманешь… Неужто до такой степени стоит эта красна девица твоего вожделения?! Неужто забыть-таки невозможно? А может отвлечься чем? На охоту, на рыбалку, на кулачные бои пойдём! Переоденемся в крестьян и пойдём.
— Правда твоя, Порфирий, серьёзны чувства мои. И никакими рыбалками и охотами не отринуть меня от мыслей моих греховных. Люба мне эта девица, и жизнь без неё не мила мне боле!
— Тогда слушай, Государь. На свете чудес очень много, чего только не придумают люди! Есть и нерукотворные чудеса неведомо кем сотворенные. Но вот, говорят, есть на свете чудо непостижимое для ума нашего — яблочко молодильное!..
— Боюсь я чар колдовских да сил тёмных! — отмахивается испуганно Пантелеймон, — не к добру это всё!
— Отчего же не к добру? Это как посмотреть. Тут, Царь-батюшка, любые средства хороши!..
— Нет, нет! Даже не заикайся! Боюсь я!!!
Тогда Порфирий поднёс к лицу Государя осколок зеркала и спрашивает:
— Так ты на юной деве жениться хочешь, или нет?!
Закручинился Царь пуще прежнего, скуксился, отбросил зеркало и застонал нервно:
— Ох, доведёшь ты меня до сумасшествия! Ладно, так и быть, давай — сказывай, где это яблочко молодильное найти?!..
— Эй, сыновья мои любимые! Где вы?!
— Здесь мы, батюшка!
— Туточки мы!..
Утром спозаранку, чуть рассвет забрезжил, постучал Царь в спаленки к детям своим…
Сам-то он глаз не сомкнул всю ноченьку, думку думал тяжкую, решался на дело рисковое, важное для него. Одно дело пойти туда, не знаю куда, и добыть яблоко колдовское, а другое дело — кого послать?! Перебирал он в мыслях своих людей верных и преданных, всех подданных — богатырей ратных, мужей учёных, работный люд и прочих. И чем больше думал, тем больше понимал, что и послать-то некого. Не доверить им такое. Да и стыдно. Что узнает один, про то прознает и весь народ. Смеху не оберёшься.
И тут в голову ему пришла шальная мысль — а не послать ли кого-то из сыновей на дело это колдовское нечистое?! Федота, например. А что, он парень зрелый, косая сажень в плечах, и умом вроде Господь одарил. Объяснить ему, что к чему, родной ведь — должен проникнуться, понять.
Сковало грудину у Пантелеймона от мыслей этих, череп сдавило: жалко кровинушку посылать незнамо куда, да боле всего себя жалче — любовь штука коварная, опутала путами невидимыми по рукам и ногам!
«А ну как не справится?! — размышляет Царь, — Федот хоть и головастый, да уж больно мнительный, осторожный… Вот Иван, к примеру, хоть и молод, да удалью поделиться с кем хошь может, рисковый, бесшабашный, такой не то что яблоко — всю яблоню с корнем притащит!»
И чем больше думал Пантелеймон, тем больше приходил к решению, что послать-то надо обоих!
… — Вот что, сыновья мои дорогие, присаживайтесь поудобнее — я сейчас вам кое-что страшное говорить буду. А то ну как упадёте.
— Не могу я сидеть, пока ты, батюшка стоишь, — говорит Федот.
А Иван завалился на трон царский, да ещё и ноги на подлокотник закинул — ох, и дерзок, плут эдакий!
Посмотрел на них Царь, и тоже присел на краешек скамьи.
— Давай, говори свою страшилку, жуть как интересно! — улыбается Иван.
Федот на брата посмотрел с укоризной, головой покачал, да ничего не сказал, вздохнул только.
— Взрослые вы у меня, — печально молвит Пантелеймон, — жанить скоро вас надо будет, эээх! Невесту себе не присмотрел, Федотка?! А?
— Не, — покраснел Федот, — рано мне ишшо жаниться!
— А я присмотрел! — хвастает Иван, — Авдонька, али Анфиска, а может даже Варварушка, али Татьянушка! Они все красивые, я даже не знаю… И это только те, в которых вчера влюбился!
— Вот ты дурень, — говорит Федот, разве ж это так делается?! Кто ж так влюбляется? Сначала же надо определиться, на одной остановиться, с родителями её познакомиться, о приданом узнать, дом построить, а потом уж и сватов засылать! Да, батюшка?
— Эхе-хе, — только и сказал Пантелеймон в ответ.
— Не хочу сватов, — улыбается Иван, — сам хочу! Через балкон залезу ночью и украду!
Федот опять языком поцокал с осуждением и глаза закатил к потолку, мол — дурень же, что с него взять!
— Вот, дети мои, об этом и речь пойдёт, — облегчённо оживился Царь, тема-то сама собой в нужное русло легла, — много годков ужо прошло со дня смерти матушки вашей, земля ей пухом, царствие ей небесное… А я-то между прочим не старый ишшо… Вопчим, царевичи мои, жаниться я надумал! Влюбился намедни в девицу одну, мочи нет! Простите, что принял решение, не посоветовавшись с вами, но меня всё равно не переубедить: решил, значит решил!
— Ой! — округлил глаза Федот.
— Ух-ты! — разлыбился Иван, — Урррааа, батюшка женится! Вот погуляеееем!
— Ну, как бы поздравляем! — робко говорит Федот, — ты, батюшка, жаних завидный, царство-государство богатое, да и внешностью Бог не обидел — выглядишь от силы на тридцать три!
— Спасибо на добром слове, Федотка, токма зеркала не обманешь! А я вот по этому вопросу вас и позвал. Думаю, что избранница моя согласилась бы со мной под венец пойти, ежели я бы помоложе был…
— Да не старый ты вовсе…
— Молчи, Федот! Невеста-то моя — даже моложе тебя будет, во как! В этом-то и прамблема! Разница в годах у нас больно великоватая.
— Делаааа!.. — сдвинул шапку на глаза Иван.
Пантелеймон покраснел немного, засмущался, но взял себя в руки.
— Но оказывается, соколики мои, прамблему-то эту решить можно! Хоть энто и трудно очень…
— Костьми ляжем, батюшка, но поможем, как бы не было трудно! — торжественно говорит Федот. У него аж голос сел от волнения.
— Все трудности решаемы, ежели только захотеть! — заявляет вдруг Иван весело, — поскольку трудности энти существуют у нас в голове! Во как! А в мире их нет! Совсем. И ежели мы чего-то пожелаем, то и получить это завсегда сможем!
Царь посмотрел на сыновей с умилением и сказал:
— Вопчим, как бы то ни было, а жаниться я смогу!