сбросил каштан Айрику свой длинный лист, вернее, венчик своих листьев, похожий на ладонь — пятерню, и зажал юноша его в кулаке, а потом прилег у корней большого дерева — и оставил там лежать свое тело…
А душа его вышла из плоти и увидела тропку, посыпанную ярко-белым светящимся песком. Вела эта тропка в полной темноте, будто бы через лес, но это был другой лес, черный, и деревья так плотно сомкнулись вдоль дороги, как будто это были стены. И Айрик пошел по белой горящей тропе, и не было в черном небе ни луны, ни звезд — одна только тьма…
«… — Он хочет спастись. Пойми же ты, рыба холоднокровная — он больше хочет спастись, чем жить!..
— А я? — фэйри подняла свое острое личико с двумя черными дырами глаз, которые, казалось, росли и приближались к мальчику. Сейчас она стояла на мелководье, ярко белея нагой кожей, и волосы ее, концами растворяясь и сливаясь с водой, клубились сухой пеной. Внизу от них дыбились маленькие бурунчики.
Она нагнулась вперед — совершенно нечеловеческим жестом, как змейка, и Айрик собрал всю свою силу воли, чтобы не отшатнуться. Только пальцы его крепче стиснули фляжку со святой водой.
— Ты? — он надеялся, что голос его звучит твердо и презрительно. Что голос его не дрожит. — Что ты хочешь этим сказать, ты, нелюдь?..
— Слушай меня, однодневка. Неужели вы не умеете слушать никого, кроме себя?..
Голос ее, высокий, странно картавящий, не мог исходить из человеческого горла. Но нотки, которые в нем прозвенели, Айрик узнал, как человеческие — печаль, усталость, боль. (Не поддавайся, отчаянно одернул он себя, это же эльф, нелюдь, им никогда нельзя верить…) только один жест больно цеплял его, надрывая сердце — тоненькие пальцы ее руки все время вертели, теребили надетое на указательный мягкое колечко Эйриковских волос…
— Да, однодневка, я тоже хочу спастись.
— Чего ж тебе терять? — прошептал он, завороженно следя за трепетом пальцев крошечной, ему по плечо, девушки — жившей здесь, наверное, еще до того, как дед его деда запищал в колыбели…
— Мне? Мою душу.
…- У вас же нет души, — ляпнул Айрик пораженно — и тут же пожалел об этом. Фэйри сделала шаг назад, в воду, и из ее черных глаз изливалось такое ледяное презрение, что мальчика протрясло. С чего я взял, что она похожа на девочку? — мелькнуло у него в голове. Скорее уж на старушку…
Даже ее тело, не знающее человеческого стыда, а потому смущения и не вызывавшее, не могло обмануть. Это была девочка-старец, умное и чуждое, и очень несчастное существо, протянувшее ему руку через бездну.
— Прости, — быстро сказал Айрик, поражаясь сам себе. Мог ли он подумать, что, придя спасать брата любой ценой, будет болеть сердцем о нелюде, чьими кознями оный брат погублен?.. — Прости… фея. У вас есть душа, я знаю. То есть не знал, но… знаю теперь.
Она к тому времени уже погрузилась в воду по грудь и отвечала, не поднимая глаз:
— Мне не нужны твои извинения. Ты не можешь помочь мне.
— Но как? — вскричал Айрик, и внезапно пробудившееся эхо разнесло его горесный голос над водой. — Мой брат мог бы помочь тебе?.. Что нужно сделать?..
— Если кого-то из нас… полюбит человек, — голос феи стал совсем тихим, она говорила, низко склонив голову, и вода съедала ее слова. Человек… Существо с краткосрочным телом и вечной душой… Тогда, дойдя до Сердца Мира… Сердца Мира, Предела Стремлений… Места, где спасенный обретает всю свою любовь… То, что он приносит с собой, обретает там бытие. Ты не поймешь этого, человек… Но это так и есть. Человек может принести с собой в Сердце Мира… и любого из нас. Только если он воистину любит… И позовет по имени — там, на Пределе Стремлений… Тогда я могла бы быть там. Ибо для спасенной души не может быть недостач. И твой брат мог бы… Но он не захотел. Не захотел, и теперь убивает свою любовь, сочтя ее темной, и мы не сможем встретиться там… Это безнадежно, безнадежно, безнадежно.
Она говорила, мягко покачиваясь, обняв себя за плечи, и странные ее волосы — длина которых всегда была ровно до глади воды — мягко пенились среди кувшиночных листьев. Голос ее иссяк, перейдя в какое-то тихое журчание, и Айрик внезапно понял, что она плачет. Прозрачные слезы катились по ее лицу, ничуть не меняя его выражения, как не бывает у людей, и жемчугом сыпались в воду, не оставляя на ней кругов.
— Я скажу ему! — крикнул Айрик, пронизанный холодом ее горя до самых костей — нет, еще глубже, до самой души. — Я скажу… Если ты рассказала мне правду про Короткий Путь, и я догоню его — то я…
Но не было уже девы над водой, она без плеска ушла в глубину, и последнее, что успел подумать Айрик, глядя на еще колеблющиеся кувшинки это что слезы у нее, должно быть, пресные на вкус, как озерная вода…
Он сел, привалясь спиной к каштану. Я могу умереть, подумал он, я очень не хочу и боюсь, но так может случиться. И те, кто найдет меня здесь, подумают, что я покончил с собой, и похоронят меня вне церковного двора, как изгоя… И никто никогда не узнает, что так действительно было надо. Но ты же не трус, сын Хенрика, спросил его кто-то изнутри груди, и этот голос был строг. Ты ведь знаешь, что так придется поступить, и неважно, что будет после этого.
Нет, я трус, беззвучно крикнул Айрик, сжимаясь на земле и презирая себя всем сердцем. Он как бы видел это со стороны — свою пресмыкающуюся в корнях фигурку и огромную, бледную луну над лесом, ее искаженное зовом лицо, обращенное в высоту… Я трус и сын труса, но я сделаю это, и будь я проклят, если остановлюсь. Я не посрамлю меч своего отца.
Мальчик обнял каштан за шершавый ствол и затрясся в рыданиях. Ему было всего четырнадцать лет, и он очень боялся. Более всего он боялся, что окажется неправ.
— Каштан, каштанушка, каштанчик… — прошептал он, чувствуя к дереву нечто вроде любви — он, как-никак, был их с Эйриком побратим. И побратим по ощущению старший, могущий защитить. Потом он вытер мокрое лицо о кору, не заботясь о том, что мог перемазаться и ободраться, и, все еще всхлипывая, потащил из ножен меч своего отца.
(Не посрами, сказал в уголке сознания дядя Эдерик, выходя на миг из тени, и снова скрываясь в тень…Мою душу… — напомнила девушка-фэйри, поднимая белый, как у утопленницы, худенький палец с волосяным колечком…)
…Айрик вытянул меч из ножен и, стиснув зубы, полоснул себя по сгибу руки. Там, где тянулась белая полоса прошлого шрама. Порез оказался слабым и не сразу набух кровью. Айрик застонал от безнадежности („Крови должно вытечь не много, но и не мало, ровно столько, чтобы встать у черты, не переходя ее… Ты должен потерять сознание, но остаться в живых…“), перекрестился и полоснул еще раз. На этот раз кровь потекла обильно и такими сильными толчками, что едва не залила Айрику колени. Он лег навзничь, отстранив подальше порезанную руку, чтобы не запачкать себе всю одежду, закрыл глаза и стал считать. Сквозь теплый пульс боли он слышал свой мерный внутренний голос, вместо цифр уже называющий какие-то слова, кажется, стихотворные, кажется, какую-то балладу, которую пел менестрель на давнем пиру, когда Эйрик еще был
(жив)
здоров… Здоров!!! А не жив!!! Он жив, и он будет жив, потому что я спасу тебя, я спасу тебя, брат…
Краткий Путь, Краткий Путь, отчаянно воззвал Айрик, когда его сознание уже погружалось в туман. Пусть, когда я очнусь и, пошатываясь, подойду к воде, чтобы попить и омыть засохшую кровь, я вернусь не один. Пожалуйста, Господи, пожалуйста. Прости меня, помоги мне, пожалуйста, если можно.»
— Он шел по черной земле, и это была первая из пяти — Земля Страха. Остальные звались Землями Опустошения, Надежды, дальше — сейчас, погоди, я вспомню — а, Земля Страдания, и последняя — Одиночества. Так вот, он шел и молился, и ни один страх не мог подчинить его себе. К нему приходили разные образы из его снов, и его мертвая матушка звала его, и черный волк гнался за ним, и какие-то вражеские воины грозили из тени — но Айрик, не оборачиваясь и сжимая каштановый лист, все шел вперед. И дошел наконец — до глубокой борозды в земле, пересекающей дорожку, и понял, что это граница меж Первой Землей и Второй. Он стиснул в кулаке каштановый лист и воззвал:
«Эйрик, Эйрик, цветет ли каштан?»
И показалось ему, что издалека, будто бы с края земли, отзывается знакомый голос:
«Айрик, Айрик, каштан наш в цвету».
Тогда он понял, что брат его жив, и что пока он успевает в срок. Тогда он перешагнул борозду и оказался на Второй Земле, там царило вечное утро, и солнце еще не взошло, но небо уже светилось бледным светом… Дорожка все так же ярко блестела, но черный лес при свете стал зеленым, и то была Земля Опустошения…
«… Айрик сидел в самом начале пути, сжимая голову руками. Плакать он уже не мог, а встать и пойти не умел себя заставить. Потому что он знал, кто там ждет его за поворотом тропы, стоя поперек дороги. Тот, при виде кого он развернулся и с криком бросился бежать сколько-то — непонятно, сколько — времени назад.
Его отец, с багровым раздутым горлом, с обрывком веревки на шее. С ужасной улыбкой, которая была тем страшнее, что касалась безмерно любимого лица.
А ведь он уже был близок к границе. Даже увидел ее — тонкую полосу на земле — и успел возгордиться, что прошел-таки всю первую землю, что не боится ничего…
„Ничего?“ — спросила услужливая память.
„А что ты скажешь на это?“ — тут же предложила Первая Земля, и появился ОН…
Ну, встань же, Айрик, иди. Нельзя же сидеть тут вечно.
„Не могу. Там… ОН.“
„Ну и что? Время идет. С каждой минутой из твоего брата уходит жизнь. Просто пройди мимо него. Если заступит путь — оттолкни.“
„Но я НЕ МОГУ!“ — отчаянно крикнул Айрик в темноту, но ответа ему не было.
А вдруг он что-нибудь скажет?.. Откроет мертвый рот и… Тогда у Айрика, наверное, разорвется сердце.
…Спасла его мысль, такая простая, что казалась неимоверной. Ведь это ж твой отец, дурак, сказал у Айрика в голове ясный голос, пожхожий на его собственный. Наверно, это и был он сам — та чистая часть его души, что сохранила здравый рассудок. Это твой отец, и он тебя любит, а ты любишь его. Никто из вас не причинит другому зла. Вставай, иди, не теряй время.