– Ты что – ходила в магазин? Я же тебе запретил! – возмутился он и добавил расстроено:
– Блин. Это я виноват. Оставил тебя без обеда. Надо было заказать из ресторана.
– Ещё чего! – нахмурилась Соня. – И запомни – ты не можешь мне ничего запретить! Тоже мне, тиран нашёлся. Давай, мой руки – быстро.
Он постоял, не зная, как быть – то ли продолжать сердиться, то ли послушаться. Выбрал второе, торопливо умылся и с аппетитом накинулся на еду.
– Что дома? – изображая безразличие, спросила Соня, убирая за ним посуду.
– Нормально. Забрал шмотки.
Она застыла с тарелкой в руках. А как же обещанный разговор про женитьбу? Дима тут же ответил на её мысли:
– Отец с женой за городом. Оставил ему записку и Наташке сказал.
– Что сказал?
– Что женюсь.
– И сказал, на ком?
– А ей-то какая разница? Она всё равно тебя не знает.
– А Катю она знала?
– Не помню… нет. Буду я всех домой водить…
– Ну и какая была реакция? – нетерпеливо спросила Соня, даже забыв съехидничать насчёт «всех».
– Ну… вообще-то она обалдела. Расспрашивала. Но я пока не стал ничего рассказывать.
– Дима… – Соня уставилась ему прямо в глаза. – Эта Наташа… Скажи честно – у вас что-нибудь было?
– С ней? Спятила? Я её с детства знаю, она же почти сестра.
Но что-то в его интонациях ей не понравилось, да и глаза он невольно отвёл. Соня резко встала и отвернулась от него к раковине. Тарелка полетела из её рук, и Соня не успела её подхватить. Она присела, собирая осколки.
– Сонечка… ну чего ты? Соня…
Она вскинула голову:
– Дима! Если ты будешь мне врать, я всё равно почувствую. И тогда всё, конец!
– Я… я не вру. Просто… Она и правда, чего-то от меня хотела… раньше. Короче… пыталась в койку залезть. Но это давно было… года три назад. Ну, девчонка молоденькая, влюбилась. Я-то к ней как к маленькой всегда относился и не воспринимаю её никак. На фиг мне этот геморрой? Больше ничего не было, честное слово! Она повзрослела, стала умней…
– И действует теперь похитрее, да?
– Да с чего ты взяла! Ты её даже не видела!
– Вы в одном доме живёте.
– У неё парень есть! Ну, успокойся, Сонечка… Пусть чё хочет, то и думает. Мне всё равно, ты же знаешь!
– Она красивая?
– Соня!
– Ответь!
– Ну… ничего себе так. Соня, для меня только ты – красивая. Мой вкус не изменишь.
– Ага… особенно если сравнить меня с Катей… сразу ясно, что мы в одном стиле!
– Ну при чём тут Катя? Куклы – они все одинаковые… Соня!
Она вырвалась из его рук и убежала в комнату. Разумеется, Дима её нагнал, обхватил обеими руками и принялся целовать. Соня сначала сопротивлялась, но быстро обмякла…
На этот раз всё было медленнее и красивее – они больше не терзали друг друга, как бешеные, а смаковали, растягивали удовольствие, при этом глядя друг другу в глаза, словно разговаривали, без слов обсуждали каждое ощущение. Потом вдруг опять сорвались с катушек, и понеслись, полетели в межзвёздное пространство.
– Какая ты потрясающая… – прошептал он, когда они снова смогли говорить. – Ты такая… скажи, ты только со мной – такая?
Дима нависал над ней, сверля её взглядом, и она, не зная, что отвечать, просто впилась ему в губы. Он тотчас отозвался – жадным, глубоким поцелуем.
– У меня крыша едет, Соня… – произнёс он, когда её отпустил. – От желания и ревности.
– К кому ревновать? – усмехнулась она. – До тебя я была бревном.
– Я… подумать не мог, что ты можешь… так любить меня. Даже не надеялся.
– Я тоже. Митя… У меня никогда и никого больше не будет, я знаю. Но ты… у тебя столько соблазнов.
– Сонь… Пойми. Я на это не падкий, как некоторые. Нет, конечно, лет там в семнадцать… каждую хотел. Я ж не пацан уже, голову не теряю, да и всех насквозь вижу. Сонь, я ведь думать ни о ком не могу – тобой брежу.
– Надолго ли?
– Ну, как мне тебя убедить? Скажи как, я всё сделаю!
Соня молчала. Она лежала и думала, что нельзя так себя вести – это смерти подобно. Дима нравится и будет нравиться девушкам, и, если она станет ревновать его к каждой, то просто сойдёт с ума, да и его доведет до ручки.
– Нам надо договориться… Давай… давай не говорить о других. Иначе мы погибнем.
– Да… да, мы должны доверять друг другу. Доверяй мне, пожалуйста, Сонечка!
– Я постараюсь…
Она уже одевалась.
– Куда ты?
– Мне надо убрать посуду.
– Я вымою!
Он, действительно, вышел за ней на кухню, помог собрать с пола оставшиеся осколки и вырвал у Сони губку.
Она опустилась на табуретку:
– А ты всегда так помогаешь дома?
– У матери всегда помогал. Мы раньше очень просто жили. А у отца, конечно, есть домработница. Жена, дочь, вот ещё – буду я там посуду мыть! – засмеялся Дима.
– А здесь зачем моешь?
– Потому что! – насупился он.
– А мы с сестрой всегда спорили, кому убирать. В итоге всё убирала мама… – Соня приложила ладонь к щеке. – Господи, Мить… что мне с Анькой-то делать? Она ещё Женю кое-как слушала, он на неё влияние имел, а теперь…
– Как ты его имя-то произносишь! Ласково… с таким уважением… – замер он с губкой в руках.
– Митя!
– Только не вздумай звонить ему! – тотчас обернулся он. – Слышишь, не смей! Я… я сам её найду и поговорю.
– И что ты ей скажешь? – безнадёжно махнула рукой Соня. – Что я обманула её? Она тебя любит.
– Разлюбит! Слушай… а вы, значит, не родные сестры?
– Нет.
– Так вот почему я не догадался! Вы абсолютно не похожи. А маму свою родную ты совсем не помнишь?
– Совсем. Разве что какие-то образы смутные… как во сне. А может, придуманные наполовину.
– Ты о ней часто думаешь, да?
– He-а. С чего бы?
– А твоя… приёмная мать? Ты к ней сразу привыкла?
– Да… как будто влились друг в друга – раз и навсегда.
– Ты её мамой звала?
– Нет. Только за глаза или про себя.
– Почему?
– Она сама не хотела. Вроде как она знала мою настоящую мать. Возвела её память в культ и считала кощунственным, если я назову мамой другую.
– Чудно…
Соня грустно кивнула – ещё как чудно! И чудовищно глупо.
– Знаешь, я Аньке всегда завидовала, что она её мамой зовет. А сердилась – знаешь на кого? На свою героическую маму-Аллочку.
– Героическую?
– Да… тёмная история. Она Мару спасла в детстве, и за это мама меня удочерила. Честно говоря, все сомневались сильно, что я дочь этой самой подруги, но мать-то была убеждена на все сто, целый культ развела вокруг неё. Точнее, мы думали, что убеждена… так нам это внушала… До сих пор не могу понять, зачем? Бред какой-то… Но мама такая была – придумает себе историю, и не сдвинется с неё потом ни на шаг. Приятней ей, что ли, казалось, что я не совсем чужой ребёнок? А мне – мне всё равно… Наверное, она хорошая была, эта Аллочка, жалко, что умерла… но как постороннего человека жалко. Может, и правда, она – моя кровная мать… так много совпадений – и имя, и умерла в том же возрасте, и муж…
– А ты на неё похожа, что ли?
– Да, Мара говорила – очень похожа. Только я мечтала, чтобы она любила меня не за Аллочку… не за её подвиги, а просто – саму по себе. Мне в детстве всегда хотелось услышать, что это я сама так Маре понравилась, что она меня забрала, – улыбнулась Соня.
– Наверняка так и было! – горячо сказал Дима.
Соня уставилась в пространство. Было – теперь Соня знала точно. До конца она поняла это только недавно, из пьяной ревнивой болтовни Вовы на поминках, но главное – из завещания, в котором Мара впервые в жизни каракулями вывела, что и почём…
Мать всегда была очень предусмотрительна в вопросе своей будущей смерти. Даже заболевая обычным гриппом, она хватала бумагу и ручку и начинала строчить, как ей казалось, тайком, указания девочкам – на случай своего неожиданного ухода. Записи эти постоянно дополнялись и редактировались. Там было всё: где лежат документы и квитанции за квартиру, куда звонить, если отключат свет, где спрятаны деньги и каких врачей надо посещать ежегодно. А уж когда начались эти сердечные приступы и вызовы неотложек, потом – больницы… Тогда Мара, испытывая Сонино терпение, заговорила о завещании вслух.
Разумеется, девочкам всё доставалось поровну – и мамина доля квартиры, и дача. Можно было и вовсе завещание не писать, но Маре это почему-то казалось важным. Она постоянно вдалбливала Соне, где искать: в чёрной папке, вместе с документами. Заверенное нотариусом, оно лежало в общей тетради на сорок листов, исписанной всевозможными советами на все случаи жизни. И ещё – в той же тетрадке нашлось запечатанное письмо, на котором старательным квадратным почерком было выведено: «Соне – лично. Читать только после моей смерти». Аньке такого письма мать не оставила.
Соня смогла заставить себя вскрыть конверт только спустя девять дней. Судя по содержанию, мать написала его в больнице – но в которой из двух последних? То ли и впрямь, перед самой кончиной, в ту самую ночь, когда Соня ушла от неё вечером, успокоенная, что матери лучше, а может, и в предыдущий раз – за месяц до этого, когда с ней случился первый инфаркт. Судя по некоторым фразам, скорее, первое. Впрочем, какая разница? Главное, когда мать писала, она считала, что скоро уйдёт. Каждое слово навсегда впечаталось Соне в душу – она помнила это письмо наизусть.
«Деточка моя, любимая моя доченька. Теперь мне уже можно тебя так назвать.
Я должна сейчас признаться тебе. Я очень виновата перед тобой. Мне надо было побольше узнать про твою настоящую маму, про Аллочку, но я боялась, вдруг окажется, что у тебя есть и другие родные, и они предъявят на тебя права. Но не только поэтому. Теперь я могу сказать, хотя не знаю, сможешь ли ты мне это простить.
Я вообще не знаю, была ли она твоей мамой… Да, совпадения есть, но ведь надо же было всё проверить. Знаешь, Аллочка была такой же необыкновенной, как ты, очень похожей на тебя внешне. Я её очень любила в детстве, она столько для меня сделала, вот и подумала сразу – ты ведь можешь быть её дочерью. Имя всё-таки очень редкое, правда? Но уверенности-то не было никогда. А я тебе всё по-другому ведь. Ведь для тебя это очень важно, а я…