Только я как увидела тебя тогда там, в интернате, поняла, что не смогу уйти без тебя. Сонечка, но ведь со мной тебе всё равно было лучше, чем в интернате, правда? Я знаю, что ты никогда не сможешь (и не должна, конечно) забывать свою маму, она живёт в твоём сердце на первом месте. Я не смею тянуть на себя одеяло, я должна уважать твои чувства. Никогда не забуду, как ты тогда произнесла: «Отчего же? Я помню свою маму, её зовут Алла!» Я старалась дать тебе возможность говорить про неё, но ты молчала, такая скрытная. А может, берегла мой эгоизм?
Поэтому мне так тяжело сейчас признаваться тебе в своей, возможно, ошибке, но я должна – вдруг ты захочешь найти каких-то родных теперь, когда остаешься одна? А ведь я лишаю тебя воспоминаний, ввергаю в неопределённостъ. Пойми, мне нечем было заполнить твою память, нечего рассказать о настоящих родителях, хотя я не сомневаюсь, что твоя мать, даже если это не моя Аллочка, в любом случае была куда лучше меня. Сонечка, но я же старалась сделать для тебя всё, что могла? Только, наверное, не получалось. Наверное, ты осуждала меня за Володю, но я не могла ничего поделать с собой – он имел на меня такое влияние… я его любила. Ты потом поймёшь. Или нет, лучше не надо… Пусть любят тебя, а ты – позволяй…
А я ещё могла кричать на тебя и командовать тобой… Когда ты была моей помощью, опорой, защитой – да, защитой, даже когда ты была совсем маленькой, ты мне давала силы для существования. Я была такой одинокой, пока не встретила тебя. Если бы не было тебя, не было бы и Анечки. Сонечка, я даже ругала себя за то, что люблю тебя больше неё – Володя был прав. Вот Ира говорила, что больше любишь того, с кем больше трудностей – но это неправда. Больше любишь того, в ком имеешь часть себя. Ты не показывай это письмо Анюте – она не поймёт, решит, что я её не люблю. Сонечка, я не требую ничего в ответ – будь всегда собой, не требую… но так надеюсь…
Всё-таки я что-то смогла сделать для тебя напоследок – Женя замечательный, надёжный, мужественный, а ты такая скромная, замкнутая, ты никогда бы ни с кем сама не познакомиласъ. Я видела, как он на тебя смотрел, когда мы с тётей Ирой вас представляли – он сразу тебя распознал и даже сказал Ире: мол, спасибо, таких девушек я никогда не встречал. Значит, он умный человек. Здесь моё сердце спокойно. Вот что делать с Анечкой, я не знаю… У неё плохая наследственность, это моя беда и вина.
Знаю, знаю, Анечка для тебя – родная сестра, ты поможешь ей, она ведь такая же глупая, как и я. И за меня ты помолишься своему Богу. Видишь – я, как обычно, всё на тебя переваливаю. Прости, что я была злая, неласковая и грубая.
Ну, не сердись, я прямо слышу, как ты ругаешься, что я так пишу!
Ты сегодня была у меня в больнице, знала бы ты – как мне хотелось попрощаться с тобой, но я боялась тебя напугать. Ты меня отчитала, что я ходила одна в коридор, а у меня по сердцу разливалось тепло, что ты обо мне заботишься. Очень надеюсь, что ты не будешь слишком переживать.
Да, Соня, часть денег я заранее сняла со счёта, в тетрадке об этом ни слова. Я боюсь, что Анечка неправильно поймёт. Эти деньги лежат в комоде, в пакете с моим бельём – Аня в жизни не полезет разбирать мои шмотки. Кстати, вещи можно отдать в деревню дяде Лёшиной сестре – там много бедных людей. Бельё тоже почти неношеное, трусы – отбеленные, пусть не брезгуют. Эти деньги – тебе на свадьбу с Женей, твоё приданное, я откладывала их лично для тебя, не вздумай потратить на что-то другое, я буду сердиться!!! И ещё – не давай Анечке бухнуть деньги на чепуху, не снимай сразу всё со счёта – пусть всё будет под твоим контролем.
Радость моя, Сонечка, целую тебя и люблю. Твоя не лучшая, но всё-таки немного мама?»
В жизни Мара не произносила таких душевных, искренних фраз. Соня даже с трудом могла представить её голос – как бы это прозвучало вслух, каким тоном было бы произнесено. Всю жизнь она довольствовалась тем, что Мара дарит ей свою любовь только украдкой, тайком, по секрету. И считала, что иначе и быть не могло. Почему, почему она сама была таким диким ребёнком – никогда не приластилась первой, почему Мара была такой чудной и нелепой, неуверенной в себе и жила своими дурацкими принципами? И с чего она считала Соню чуть не ангелом во плоти – откуда это превозношение?
И, значит, долг перед Аллочкой вовсе и ни при чём или почти ни при чём – Мара даже не упомянула здесь про него. Возможно, мать помнила об этом только в самом начале, пока сама не начала сомневаться. Но продолжала упорно скармливать окружающим эту историю, убеждая саму себя. В любом случае, она любила Соню совсем не за это. Вот только теперь никак нельзя поговорить с ней, всё объяснить и всё выяснить.
«Господи, мама! – заплакала тогда в голос Соня. – Какая же ты чудовищная дура! Зачем мне была эта твоя Аллочка или кто-то ещё? Нам могло быть так хорошо вместе… Но нам было, было хорошо! Прости меня…»
Одно только утешало Соню – Мара сейчас там, где всё известно, всё понятно, она теперь всё знает. Знает, что была ей единственной и настоящей мамой. И сейчас не поставила бы в конце своего письма этого ужасного, мерзкого знака вопроса.
– А… твоя мама? Ты не у неё, значит, живёшь? – Соне не хотелось пока говорить про Мару.
– Сейчас я с отцом. Но я к ней часто хожу.
– А почему… почему ты оказался в том интернате? Кто тебя сдал?
– Ну… это было вынужденно. Просто маме тогда пришлось тяжело…
Соня подняла брови.
– Как раз когда я встретил тебя тогда, у подъезда, – продолжал он, – через несколько месяцев мать меня и сдала. Временно, конечно. Нина Степановна была нашей соседкой, она и предложила – мол, парень у меня под контролем будет. Она, и правда, меня на особом счету держала, и все знали, что я – блатной. А для персонала это кое-что значило. Ну, мать потом её отблагодарила, с помощью папы, конечно. Из простой воспитательницы – к вам в садик заведующей.
– А что случилось, почему…
– Сейчас расскажу. Ну, со слов матери, конечно. Перестройка началась, кооперативы пошли. Отцу тогда было лет двадцать восемь. Ну, и занялись они с приятелями… Сама знаешь чем.
– Рэкетом?
– Не, у них посерьёзней было. Несколько предприятий захватили, вошли в Совет директоров. Нарвались на таких же. Была разборка, со стрельбой. Короче, попали под статью. Они с братанами скрывались два года, в бегах числились. Сначала где-то по России. Потом им зарубежный «тур» устроили. Мать всё продала, что могла. Попрятала сначала, а потом избавилась – чтобы не конфисковали. Деньги быстро кончились, об отце – ни слуха, ни духа, только следаки навещают. В общем, крутиться надо, а тут я… НИИ развалилось, она устроилась гувернанткой – круглые сутки в чужой семье…
– Понятно. А потом отец вернулся?
– Да, отмазали их, дело закрыли. Но… Он другую себе там нашёл. Два года в разлуке. А мать-то его ждала… Вот и дождалась. Правда, потом он опомнился. Как вернулся, дела в гору пошли, про нас вспомнил. Меня он всегда признавал, не забывал, принимал участие. Но мама его не простила. И не пустила, хотя он умолял. А я тогда злился на неё, не понимал. Я ведь так ждал его, так любил…
– А почему сейчас у него живёшь?
– Я с матерью рос. Отец помогал, но я сам всё старался. Чтобы не сказали, что я… вот как ты решила, что только папа! Только когда в институт поступил, к нему переехал. Мама не против, сейчас у них отношения улучшились. Она знает, что мне надо будущее строить. Сама захотела, чтоб я стал ближе к отцу, чтобы он помог.
– А ты и не отказался.
– А чего мне отказываться? Я отца люблю. Мне с ним классно. Хорошо, свободно.
– Понятно… – Соня смотрела себе на кончики ногтей.
– Что – понятно? Думаешь, я ради денег с ним? Я знаю, все говорят, он – бандит, захватил город, всё купил. А по мне – так просто завидуют. У него хватка есть, коммерческая. А бандитами все были, и мэр ваш, и остальные… коммунисты бывшие. А у отца – всё по-честному. Никогда себе не изменял. Я его уважаю! – последние слова парень произнёс с вызовом.
– А я – нет… – вымолвила Соня. – Прости. Соврать не могу.
– Подожди! – подскочил Дима. – Ты его даже не знаешь!
– Я живу в этом городе, Мить. Но тебе оттуда не видно, тут не твоя вина.
– Ну и что мне прикажешь делать? От отца родного отречься? Я не Павлик Морозов!
– Нет. Я тебя понимаю. Но не могу оправдать то, что делают такие, как он. А ты оправдываешь. Ты ведь даже не видишь себя со стороны. А я только сейчас поняла… Всё, что в тебе лучшего – это оттуда, из прошлого, из обычной человеческой жизни. А всякая гадость – снобизм противный, выпендрёж тупой – от него. Хорошо, что ты ещё не так долго с ним жил! А если бы он тебя ещё и растил… С тобой и говорить-то было бы невозможно!
– Значит, бандитским сыном ты брезгуешь, да? А я вот такой, как есть. Тупой, противный. Не нравится? Ну и…
Дима швырнул губку и выбежал из кухни. Соня услышала возню в коридоре – он обувался.
Первым её порывом было тотчас же броситься за ним и умолять о прощении. Только невероятным усилием воли Соня заставила себя устоять. Она схватилась за краешек раковины; спина, руки – всё похолодело от страха, что он сейчас уйдёт и никогда-никогда не вернётся. В голове закололо иголками: ну, вот и всё, вот и всё…
А чего она хотела? Калюжный… От этого не избавиться, не изжить. По лицу потекли слёзы – за последние несколько дней она выплакала больше, чем за всю жизнь. Он уйдёт, и она умрёт… Зачем, зачем она так с ним разговаривала? Как могла оскорбить, за что? Не всё ли равно, как он считает? Кому нужны эти принципы!
Возня в коридоре затихла. Потом началась заново, и Митя вновь появился на кухне – без плаща и ботинок.
– Ты что со мной сделала? – тихо проговорил он. – Можешь ноги вытереть. Можешь плюнуть… Я ведь даже уйти не могу…
– Ну, что ты, что? – он просительно-тревожно вглядывался ей в лицо.