ьку тоже записали русской – благо, папа не подкачал.
И всё же никого Мара не провела – у людей на «таких» глаз намётан.
А столкнулась с этим Соня уже в первом классе. Постановлением партии и правительства самый первый урок в её жизни объявили «уроком мира». Учительница провела его очень душевно, рассказав о положении негров и других угнетённых народов в капиталистических странах и вызвав у детей неподдельную жалость к жертвам геноцида.
Патетическая часть урока закончилась, возмущение несправедливостью буржуев немного улеглось. Педагог сделала перекличку и принялась рассаживать детей по парам – мальчиков с девочками. Соне не повезло. К ней решили подсадить мальчика, жившего по соседству – его мать конфликтовала с Марой с незапамятных времен. Причина конфликта уходила корнями так далеко, что никто её и не помнил…
Позже, став немного постарше, Соня часто размышляла, почему именно эта национальность вызывает у людей такое дикое раздражение? Почему, если плохой с чьей-то точки зрения человек ещё и еврей – национальность бьёт всем в глаза, а если русский – то нет. А если человек хороший – то говорят этак снисходительно: «Хоть он и еврей…» или «Евреи – они ведь тоже, разные бывают. У меня даже есть среди них друзья…» Такое ощущение, что евреи насолили всем и каждому в отдельности – чем, правда, она не знала.
Вот и у этого мальчика дома на кухне наверняка чихвостили Мару, не забывая прибавлять нужные эпитеты. Конечно, мальчик их вспомнил – не мог не вспомнить.
– Не буду сидеть с жидовкой! – заявил он во всеуслышание.
Учительница растерялась и сделала ему робкое замечание: мол, нельзя обзываться. Не решаясь настаивать, она предложила другому ребёнку занять место рядом с Соней. Но тот оказался не дурак и рассудил верно: если кто-то не хочет сидеть с жидовкой, то почему это он должен? Дети один за другим отказывались сидеть с Соней, хотя многие даже не знали, что означает это неприятное слово.
Она ничего не понимала – чем же она так плоха? Вова только-только появился в их с матерью жизни и подобных эпитетов пока не употреблял. Девочка оглядела себя – может, она чем-то испачкалась? Или толкнула кого нечаянно, заходя в класс? Что такое эта «жидовка» – нечто внешнее или черта характера?
Учительница, к сожалению, была слишком молоденькой, чтобы правильно себя повести. Вместо того, чтоб как следует пристыдить юных шовинистов, она только вымолвила растерянно:
– Дети, нельзя так говорить! Правильно говорить – «еврейка»…
Слово «еврейка» она произнесла напряжённо и тихо, с внутренним содроганием, точно прикасаться к нему так же опасно, как протягивать руку в клетку с хищником. Интонации педагога говорили сами за себя, и класс прекрасно её понял.
– Тогда не буду сидеть с еврейкой! – радостно заявил очередной претендент на место рядом.
В конце концов, с Соней согласилась сесть одна девочка – весёлая хохотушка с большими бантами; её ничего не пугало. К счастью, такие натуры бывают – они незлобивы сами и не зациклены на общественном мнении. Наверное, девочка эта не имела высоких моральных принципов и не понимала, какой геройский поступок совершает. Но она шепнула Соне, расположившись рядом за партой: «А мой папа говорит, что такие, как ты – очень умные. Я с тобой буду дружить, не бойся! А ты мне поможешь учиться?» Даже некоторая корыстность этого заявления не могла перевесить то, что испытала тогда к ней Соня.
Самое интересное, это подействовало на остальных – ведь кроме соседа, ни у кого не было повода её невзлюбить. Чужое великодушие оказалось не менее заразительным, чем чужая подлость. Инцидент быстро забылся и за начальную школу почти не вспоминался. Однако Соня пережила ещё много неприятных моментов, связанных со своим еврейством. Отголоски негативных эмоций так или иначе звучали в отношении к ней одноклассников.
С девочкой-хохотушкой Соня так и не сдружилась – та нашла себе других подружек, повеселее. Но в тот день, вернувшись домой, Соня устремилась к Борису (маме, разумеется, такое рассказывать было нельзя, та сразу побежала бы разбираться, да ещё у неё разболелось бы сердце). Слово «жидовка» находилось под запретом – учительница не велела его произносить. Но Соня, как ей казалось, запомнила легальный перевод обзывательства.
– Борис! Что такое «эйка»? – поинтересовалась она, устроившись с лисом в углу за диваном.
А ведь она уже слышала эту «эйку» от взрослых, припомнила Соня, и говорили они при этом, как Сонина учительница – полушёпотом, как о чём-то малоприличном, не для детских ушей.
– А, это такая порода у людей, – ответил Борис, с любопытством поглядывая на Соню своими хитрыми перламутровозелёными глазками.
– А что такое порода?
– Это цвет шерсти или размер хвоста… Наверное.
Похоже, Борис сам понятия не имел, что это такое.
– Мне кажется, что-то ещё, – задумчиво произнесла Соня.
Она не заметила, как в комнату вошла Мара – она слышала весь разговор. Отпираться было бессмысленно.
– В этой говняной школе ты учиться не будешь! – кричала мать. – Завтра переведу в другую!
А в глазах у неё стояли неизбывные боль и страх – многих и многих поколений «эек».
Но Соня резко воспротивилась переводу. Сейчас она даже не могла объяснить, почему. Может, боялась, что в новой школе начнётся нечто подобное, а тут уже вроде бы устаканилось. Но скорее Соне претило трусливое бегство – волна неизвестной дотоле гордыни вскипела у неё в сердце. Соня представила, как все говорят на другой день: «Как хорошо – эйка сбежала!» и заявила матери:
– Нет. Я буду учиться в этой школе!
Упёрлась и со своего не сошла.
Вообще-то в Сонином классе ярого антисемитизма не было. Например, впоследствии к ним пришёл мальчик, ни фамилия, ни внешность которого не оставляли сомнений в его происхождении. Но Эдику еврейство прощалось – не то чтобы совсем не замечалось, но именно прощалось; его «принимали», а неправильным происхождением тыкали только при ссоре. Видимо, Соня вызывала раздражение чем-то иным. Тем, что прекрасно училась? Вряд ли… Первой ученицей она не слыла, предпочитала молчать, если не спрашивали, не вызывалась к доске, не тянула руку – находились отличницы и поактивнее.
Кстати, всё это было довольно странно – почему окружающие так упорно приписывали ей еврейское происхождение – все ведь знали, что Мара ей неродная. Правда, кое-кто придумал оригинальную версию Сониного удочерения. Оказывается, Мара спрятала в детском доме ошибку своей юности (тоже мне – юность, если посчитать!), а после её замучила совесть, и ребёнка она забрала.
А ведь от типичной, как показалось тогда Маре, внешности годам к двенадцати у Сони осталось немного. Подававший надежды нос, на худеньком личике девочки казавшийся великоватым, полностью потерял значительность, вырос прямым и, хотя, если так можно выразиться, казался очень строгим, ни на какие мысли не наводил. Кожа и раньше всегда была белая, волосы – всего лишь тёмно-русые, глаза – тёмно-серые. Разве что только чётко очерченные, чёрные брови вразлёт…
Но вот тетя Ира частенько повторяла Маре, что у них с Соней очень похожий взгляд. Со стороны себя Соня, конечно, не видела. У Аньки глаза куда больше походили на материны – чуть выпуклые, с поволокой и длинными густыми ресницами, но всё-таки… не еврейские. У Мары глаза были другие. Глубокие, влажные, вобравшие в себя все века – бед, изгнаний, побед, опустошений и унижений. И ещё – наверное, в этом есть правда – древнюю, неуёмную гордыню, что они знают и видели то, чего не знает никто, что они – от народа избранного.
По взрослому размышлению Соня решила, что самым ярким доказательством её чужеродности было всё-таки то, что она никогда ни в ком не нуждалась. Не тёрлась возле лидеров класса, не напрашивалась в компанию. Наверно, её и рады были изгнать, только она уходила прежде. Нежелание быть вместе со всеми не прощают ни дети, ни взрослые.
Иногда Соня думала – не часто ли, обвиняя кого-то в высокомерии, люди невольно выдают, что действительно считают их в чём-то лучше себя? Впрочем, такова природа любой зависти.
Нина Степановна иссякла. Видя, что её реплики в который раз остаются без ответа, спохватилась, сочинила предлог и ушла. Интересно, недоумевала Соня, чего ради она так старается? Страхуется – вдруг Калюжные признают новоявленную невестку?
Нет, так нельзя, одёрнула себя Соня. Нина Степановна всегда хорошо относилась и к ней, и к Маре, много для них сделала. Просто сейчас попала в нелёгкую ситуацию, вот и старается всем угодить. Станешь врагом Калюжным – так и карьера может закончиться. А у Нины Степановны дочка в разводе и двое маленьких внуков.
Но разговор с начальницей оставил серьёзный след. Вечером Митя подъехал к садику на машине – Соня села к нему, не думая больше о том, что скажут люди. Она ехала со своим мужем, к себе домой – и плевать ей было на чьё-либо мнение.
Она решила не портить ему вечер, однако он всё читал по её лицу, и, разумеется, допытался.
– Знаешь, Мить… Я раньше думала, хуже всего – что я старше. Оказалось – вот это ещё. Скажи, ты знал?
– Да… – нехотя признался он.
– А почему не сказал?
– Ну, какой в этом смысл? Мама всегда смеялась, что отец тупо упёрт по этому пункту. А сама теперь, выходит, специально на нём играет… – Митя помотал головой, словно отряхиваясь. – Сонь, да ведь это полная чепуха! Кто там какой национальности… Разве это можно всерьёз?
– Эх, Мить, ты просто не сталкивался! Это для многих – ещё как серьёзно! Вот маме пришлось с работы уйти из-за этого. Она уже с Вовой тогда жила… Я всё хорошо помню. У неё в театре начальство сменилось. Мама роль попросила, а директор ей заявляет: «Советские куклы не могут разговаривать с иноземным акцентом. И фамилию вашу в программке писать нельзя». А какой у неё мог быть акцент? Ну какой?
– Вот чмо! – возмутился Митя.
– Ага… Правда, он её не уволил, но оставил на подсобных работах, на одном шитье… так она сама потом, после Анечкиного рождения, ушла в ателье. А ведь ей так нравилось в театре…