— Подойди сюда, — тем не менее сух и строг голос пока еще главной хранительницы очага. Она с любопытством и не без усилия ущипнула атласную кожу на руке Шад-Мульк. — Больно?
— Я не такое выносила, государыня! А это ласка, как благодать, — из-за пушистых бровей блеснули странно большущие раскосые, редкие для степей жгуче-синие глаза.
— Тогда иди сюда, садись, — это перед ее коленями, — расскажи, что в жизни такое юное создание могло повидать, — нескрываемый сарказм.
Не в тон ей, но и без какого-либо елейства Шад-Мульк очень медленно, порою заново переживая, даже смахивая слезу, поведала старой ханше, почти что как есть, свою судьбу с того момента, как лишилась родителей и попала в неволю.
Образно этот рассказ из стана врага, и будь Большая Госпожа в другом настроении, она бы его не поняла. Да сейчас она сама в состоянии пораженца, понимает, что это такое, и буквально растрогана от искренних повествований Шад-Мульк.
— Ну а кто твой отец? — ожидаемый вопрос.
Вот тут она стала сочинять. Этот ход предвидел Молла Несарт и заставил Шадому выучить исторические имена персон, некоторые даты, факты события. А по правде говоря, она ведь совсем маленькой девчонкой попала в плен. И что она может помнить? Так, кое-что, но и это вроде достоверно, ибо напротив Сарай-Ханум, точнее за спиной Шад-Мульк, сидит старик — один из придворных летописцев — и согласно кивает.
Первую встречу, так сказать, предварительный тест, Шад-Мульк преодолела на ура. Да Сарай-Ханум — исконная кочевница, воительница и в первую очередь сама себе не позволит нарушать традицию царского двора, несмотря на жесткую борьбу и интригу, не пойдет в обход Великого эмира — значит должна лично получить благословение Тимура. А для этого Шад-Мульк надо тщательно проверить на предмет здоровья и болезней, продезинфицировать, прежде чем предстанет перед Властелином мира. Но это как Тимур пожелает, а до этого еще много времени. И вечером Сарай-Ханум, уважая юную гостью, приглашает ее на традиционный царский концерт.
Этот случай умудренный Молла Несарт тоже предвидел и убедительно наказывал:
— Шадомочка, смотри, не выказывай свои таланты где попало и перед кем попало. Это тайное твое оружие можно применять лишь в интимной обстановке, в крайней нужде, ведь надо помнить, что ты не какая-то актриса из «Сказки Востока», а ханская дочь, принцесса, и стремишься стать императрицей.
Шад-Мульк наставление помнила, да ноги ее не слушались, в такт мелодии сами собой выбивали на месте чечетку. И чего-то в этом представлении не хватало: не было раскрепощенности, полета духа, свободы и хотя бы немного фантазии. Эти актрисы — неплохие исполнительницы, но они рабыни — это видно по тусклым глазам.
— Бабушка, — вот так, а не иначе, зовет Шад-Мульк свою потенциальную покровительницу, и более того, она смеет нежно погладить пальчиками старческую дряблость ее руки. — Позволь мне спеть для тебя.
Здесь Шад-Мульк разошлась, а может, просто забылась. Первую песню, аккомпанируя себе, она исполнила на грузинском:
Ливень, розу леденивший,
Стал прозрачней и теплее,
Губ кораллы приоткрылись,
Перлы сделались виднее,
Улыбнулась мне царица,
На подушки посадила,
Пламень горестного сердца,
Улыбаясь, потушила.[170]
Слов Сарай-Ханум не поняла, но этот высокий, чистый, как горный родник, голос, грустная мелодия задели ее ослабевшие с годами чувства: она прослезилась, взгрустнула.
Следом Шад-Мульк исполнила песню на тюркском языке:
Для тысяч вер угрозою угроз
Была любая прядь ее волос.
А стан ее — розовотелый бук,
Но гибок весь и строен, как бамбук.
Заговорит — не речь, — чудесный мед.
Но как смертельный яд он убивал
Вкусившего хоть каплю — наповал…[171]
Лицо Сарай-Ханум изменилось, посуровело, а что в глазах — не понять. Наступила какая-то пауза, тишина, все замерли, кроме Шад-Мульк, которая в это время напялила на голову пестрый тюрбан, принимая некий образ мужчины, вновь прильнула к арфе и чуть грубоватым голосом вновь стала петь:
Я умер от дыханья твоего,
Погиб от обаянья твоего!
Но я не знаю, кто ты! Уж не та ль,
Чей образ вверг меня навек в печаль,
И отнял трон и родину, и дом,
И кем я был в скитальчестве ведом,
И на чужбину брошен, пред тобой
Повержен в прах, ничтожный камнебой?
Душа меня покинула, едва
Произнесла ты первые слова.
Нет, я не мог, как видно, умереть —
Тебе в лицо я должен посмотреть!..[172]
Лицо Сарай-Ханум в изумлении вытянулось, наступила роковая тишина, все напряженно замерли в ожидании ее реакции. Одна Шад-Мульк сделала вид, что ничего не замечает. Она уже хозяйничала на сцене: командным жестом подозвала к себе музыкантов, напевая мелодию, подсказала, что наперво исполнять. И, начиная с медленного, она, теперь уже пластикой тела, буквально заворожила своим чарующим танцем.
Танец, как утверждают ученые, предшествовал рисунку, письму и даже языку. Это некая форма колдовства, инстинктивное выражение радости и печали. Танец, как подлинное искусство, — это полная космическая гармония, ярко выраженная свобода и единение душ. Шад-Мульк, начав с медленных, таинственных движений азиатских шаманов, перешла на танец Солнца, что в индуизме — символ избавления от невежества и рабства, а потом заискрились кавказские ритмы, и такой темп, такая чувственность, аура и такой экстаз, что сама Сарай-Ханум рванулась к сцене.
Для ночлега Шад-Мульк предоставили огромный шатер, множество служанок, ванну, прохладу. Выступление так ее извело, что наутро ее с трудом разбудили.
— Госпожа ждет, — с нею все вежливы, и прежде чем ступить на царский ковер, ее с утра благовониями обихаживают.
Сарай-Ханум пила чай, когда к ней ввели девушку. От прежней резвости, даже дерзости Шад-Мульк к утру почти что ничего не осталось. Вчера она шла на бой, на испытание себя и судьбы, вся отдалась и выдохлась в игре. Теперь оценка и вердикт один — жить или. Она упала на колени, поцеловала ковер, так и застыла в этой позе, ничего не видя, слыша лишь, как втягивается из пиалы чай и как стучит ее встревоженное сердце.
— На каком языке ты исполнила вчера первую песню? — не скоро был задан этот вопрос, значит, она может поднять голову.
— У меня мать грузинка, — глядя прямо в глаза, ответила тихо Шад-Мульк.
— Гм, хорошо. И слова, говорят, в этой песне хорошие, — и она жестом пригласила гостью к дастархану, и пока слуги наливали чай: — А кто отец?
— Отец был князь, перс по имени Атчарой.
— Да, вчера в песнях, сегодня за чаем ты выдала полную правду, — изящной золотой ложечкой из такой же пиалы Сарай-Ханум взяла кусочек белого гималайского меда, положила в рот, посмаковав, усмехнулась: — Гм, правда гору съедает, — и совсем иным голосом: — Собираешься мстить?
— Госпожа, — сидя на корточках, Шад-Мульк еще ниже опустила голову, — может, когда и мыслила, но теперь, — тяжело глотнув, она с явным вызовом подняла голову. — Разве ваша судьба не была такой же?
Прямо у губ Сарай-Ханум застыла пиала. Так и не отпив, она ее со звоном едва не уронила, взгляд затуманился, и это продолжалось довольно долго, пока она грустно не продолжила:
— У монголо-тюркской женщины в крови — быть верной мужу… А персидских и кавказских женщин я повидала немало: первые изменчивы, а вторые строптивы.
— Простите, но смею заметить, Хан-заде, насколько я знаю — тюркско-монгольская женщина.
— Мать троих принцев не подлежит обсуждению! — стал суровым тон Сарай-Ханум. Еще долго длилось молчание, пока она с трудом пыталась разжевать беззубым ртом миндаль. — А вообще, она поступила согласно нашей традиции — верность до смерти мужа.
— Простите, еще смею сказать, у нас, на Кавказе, хранят верность мужу, очагу, роду до самой смерти.
— Ты к ней готова? — вдруг резкий вопрос. Шад-Мульк вновь опустила голову, от волнения волосы прилипли ко лбу. А Сарай-Ханум с непонятной ухмылкой продолжила:
— Ну, раз даже Хан-заде не смогла тебя отравить, то, видать, будешь жить. Хе-хе, небось, хочешь как я. Думаешь, я только мед хлебаю?!
— Я буду верной вам! — Шад-Мульк показала лицо, открыто глянула в глаза Великой ханши.
— Хе-хе, чертовка, я жажду вечером увидеть твое выступление. — Грузная телом, Сарай-Ханум с трудом попыталась встать, двое слуг ей в этом помогли, а она, будто после тяжелой работы, задыхаясь, поставила точку в их разговоре: — Хотя, мне кажется, что основное представление еще впереди, и ты тогда нам всем, что заслужили, покажешь.
Выражаясь современным языком, этот экзамен или предварительную экспертизу Шад-Мульк выдержала по-тюркски на ура. Да все еще было впереди: вопросы брака в великой семье решает лишь Тимур. И эта встреча предстоит, и по всему видно, что ее к ней тщательно готовят. Опытные евнухи ее обследуют, особо не церемонятся. И вот вердикт Сарай-Ханум:
— Ты не родишь, а значит ханшей быть не сможешь.
— У Повелителя ведь много жен и множество детей.
— Неужто ты в Халиле видишь хана?
— Я знаю, что наследник — Мухаммед-Султан, но вам нужнее я, а значит мой Халиль.
— Вот в этом вся твоя игра!
— Простите, в этом наша жизнь.
— О да, и в этом, юное создание, ты права. Пусть же рассудит время и судьба, а ты меня очаровала.
Шад-Мульк не только готовили к встрече с Тимуром, но и она сама с все возрастающим трепетом к ней готовилась. И никто, видимо, даже сама Сарай-Ханум точного времени не знала. А время шло, дни шли. И Шад-Мульк знала одно — после индийской кампании у Повелителя появились какие-то язвы, он болен и мало кого принимает. Такая неопределенность угнетает. Шад-Мульк чувствовала, что эта задержка съедает ее волю, вселяет в душу страх, порождает нерешительность. И в тот момент, когда у нее уже не оставалось сил бороться даже с собой, ее стали спешно собирать.