— Помню я тебя, девонька, помню, — улыбнулся леший. — И пошто пришли вы с Танюшкой — знаю. Уже наказал я анчутку неразумного, неповадно ему будет избы жечь. А вам вот что скажу — кто-то злое удумал, вы повидаться с родней сходите, и бегом возвращайтесь в гору волшебную. Нечего шастать среди людей. Опасно то. А духи-хозяева лесные да горные сами с бедой управятся.
— Хорошо, — вздохнула Таня, — а мы спешили, думали, не знаешь ты, что произошло.
— Я ж хозяин лесной! — обиделся даже леший. — Идите ужо, Снежке вон не терпится к своим…
И исчез, а на том месте, где он стоял только листва кружилась.
Снежка после его слов опечалилась — не думала, не гадала, что в сказочном лесу такие дела страшные могут твориться. Одно радовало — раз уж обвенчала зима да метель снежная ее с повелителем Синегорья, значит, защитят его чары. Иначе и быть не может.
Тропинка, по которой катился клубочек, петляла и вилась между каменных останцев, разбросанных по склону горы, ведущей в мир людей из сказочного царства, где остался леший да прочие чудесинки. Девушки шли в молчании, взявшись крепко за руки, чтобы не потеряться в колдовском тумане, который окутывал волшебную гору. Отсюда, как объяснила Таня, можно куда угодно попасть, и когда дойдут они до края, где козья тропа будет вниз по скале спускаться. Там уже и Усть-Катав будет Снежкин, где все еще метет метель крещенская, где гостья из степей Приазовья спешит по улочке, снегом засыпанной, к избе своей бабушки, а сугробы вокруг белыми стражами высятся, и кажется, что нет пути-дороги в этой белой завирухе, закружит-украдет она, уведет на Ту Сторону.
Не боялась больше Снежка ходить в этом тумане, к тому же доверяла подруге. Оттого и согласилась прежде, чем в Усть-Катав идти, заглянуть на огонек одной артели — Таня рассказывала, что лет за сто пятьдесят до того, как Снежка родилась, углежоги недалеко от ее городка в лесах срубы ставили да заводчане из Златоуста организовывались в ватаги, чтобы проще было выжить. Тяжелая у людей тогда была работа, всеми семьями они пахали на барина, но в середине августа, когда шишки хмеля созревали, приходили из всех заводских поселков люди, чтобы собирать его, и было это время отдыха и гуляний. Не одна пара соединилась во время сбора хмеля, не одна семья создалась. Он висел плетьми на соснах и подлеске, манил запахом дивным медовым, кружил головы людям…
— Я ведь раньше и не вспоминала о том, — говорила по пути Таня, трогая ладонью пушистые метелки трав, что легонько щекотали кожу, а со всех сторон тьма вечерняя из оврагов поднималась, — а вот после твоей свадьбы все мысли о том времени, когда человеком была. Что-то всколыхнула ты во мне, что-то, что спало в каменном сне, не просилось, не билось, не звало. А сейчас так и слышу песню лихую, разбойничью, летит она лесом уральским, зовет народ на восстание… Тот, кто пел эту песню, сгинул давно — деревом на вырубке привалило, я тогда ещё совсем девчонкой была, с матушкой жили на краю поселка, и с соседкой я бегала хмель собирать — там, в артели одной, и был парень этот. Имени вот не помню, только голос его звучит во мне. Даже, как выглядел, не могу вспомнить, представляешь?..
— Значит, заставим всех парней в артели песни нам петь, чтобы выбрать того, кто нужен! — рассмеялась Снежка, радуясь, что, может быть, еще одну свадьбу в зачарованном лесу играть будут.
Веточки дикой малины дрожали в тумане, и листья ее казались вырезанными из нефрита, так сверкала и светилась каждая прожилочка, а ягоды темно-красные опутана были паутинкой. И клочья этой мглистой дымки плыли возле Снежки, в ней тонул волшебный лес, не видно было ничего на расстоянии вытянутой руки. Еще и сумерки наступали. Если не успеют вовремя дойти до костров людских, что делать? Ночью плутать по туману никак не хотелось… мало ли, что во тьме этой живет?
И шептал туман о северной тайге, где остался терем ледяной, где кружат метели и вьюги, где царь Синегорья обходит свои владения, сверкающие от инея, постукивая посохом по стволам старых сосен, чтобы сильнее трещал мороз в мире людей, чтобы сильнее снег валил из туч серых, чтобы сугробы выше росли… Снежный ветер там гуляет, превращаясь в поземку белую, а потом, улетая в вёсны, превращается в дождь, проливаясь в реки бурные, чтобы стать туманным облаком или хрустальным родником… И шепчет волшебный туман о мирах и иных временах, зовет то к чуди белоглазой, то к Салавату да его разбойникам…
Вот прореха в белом мареве образовалась, Снежка с любопытством глядит туда и видит — сидят странные люди у костра огромного, что кажется огненным цветком, распустившимся на скале. На людях этих шкуры вместо одежды, простоволосы они, темна их кожа, словно бы опалило ее солнце, глаза же — черны, словно ночь беззвездная. Сидят у своего огня, говорят о чем-то, а рядом с ними, на скале, лежат россыпи золота, каменьев самоцветных, и никто не бросается к сокровищам, будто не знают эти люди цену им. Или же вовсе для них драгоценности — как песок под ногами.
Затянулась прореха туманом, скрыла дивный народ — видать, это та самая чудь, стары люди, что жили среди уральских гор до прихода русских. По всему видать, мирно жили, спокойно.
— Не думай о том, — послышался тихий голос Тани, словно она ощутила, что грустит Снежка после увиденного, — не думай… прошло то время, пеплом прогоревшего костра легло на горы, утекло речкой горной, развеялось туманом над болотами, истаяло в сумерках лесных. Что прошло — того не вернешь, разве что с помощью чар можно подсмотреть одним глазочком. Исправить нельзя. Ничего и никогда…
— Как же мы тогда твоего певца вытащим? — вскинулась Снежка.
— Одного человека всегда можно сманить в волшебную чащу, от того урону не будет, особенно если увести его перед самой смертью, чтобы не нарушить узор судьбы людской.
— Погоди-ка, — остановилась Снежка, побледнев. — Это что же, я умереть должна была, поэтому смогла на Ту Сторону попасть?
— О тебе ничего не знаю, — покачала головой подруга, потянув девушку вперед, — айда, некогда нам останавливаться, время не ждет… Успеть нужно и на сбор хмеля, и к твоей родне — нельзя тебе надолго зимний лес колдовской покидать. В крови твоей теперь — стужа лютая, сердце твое — изо льда.
— Но почему же я не замерзла? — всё Снежке любопытно было, всё хотела она понять суть волшебных существ. — Почему я чувствую, дышу, почему плакать могу или печалиться? Я думала, что зимние люди холодны и не могут любить!
— Вспомни сказки старые, — улыбнулась Таня, — Снегурочку вспомни, которая ради любви ушла к людям… Зимние девы холодны, но чувствовать им все же дано. И холодная их любовь посильнее людской может быть!
Снежка больше ничего не спрашивала, шла, задумавшись, пытаясь не оступиться в тумане. Потом вдруг с изумлением заметила, что подол ее юбки цвет сменил — был синий шелк блестящий, с узором белым и серебристыми цветами, а теперь обычная ткань, грубоватая на вид, серая какая-то, затертая… Вместо рубашки из тонкого льна — кофтейка пестрая, с пышными рукавами и мелкими пуговками, перетянутая пояском узорчатым. И Таня в похожем наряде простецком — не горят больше самоцветы на зеленом платье, что от блеска их каменным казалось, и в косе нет жемчуга — лента вьется там светло-зеленая. На груди — бусы агатовые дешевенькие, да уж, странно видеть дочку Хозяйки в такой одеже.
— А ты что, думала, мы царевнами пойдем к кострам лесным? — рассмеялась Таня и рукой взмахнула, отчего туман перед ними рассеялся, и в синем мареве показался ельник невысокий молодой. — Смотри, к твоему времени прямо по тропе еще нужно пройти, мы сюда вернемся чуть позже, а вот если вправо сейчас двинемся, через старый ельник, так прямиком и попадем туда, где певец мой живет… Слышишь, поет кто-то?
И, прислушавшись, Снежка поняла, что несется по лесу что-то разухабистое да разбойничье, и голос поющего высок да силен, а еще гармонисты играют, дудочники… Весело, видать, у артельских костров.
— Артели стали создавать после того, как крепость отменили, — рассказывала Таня, пока шла со Снежкой на голоса да музыку мимо пушистого ельника, окутанного туманными белыми клочьями, — но тут, на Урале, не сразу даже и узнали, что больше нет барства, а потом с завода людей не отпускали. Да и куда пойдешь, когда изба твоя стоит при поселке заводском, а в ней — семеро по лавкам? Но люди, как могли, пытались жизнь себе облегчить — ватагой-то проще, чем одиночке. Вот мастеровые и объединялись, вместе, единой силой, можно было больше заработать, чтобы семью прокормить. Чиновники, конечно, пытались мешать, не давали заказы частные брать без разрешения местного начальства, дров и угля не давали, да и устав принять не сразу получилось… а все же вскорости люди своего добились, выгрызли себе право жить и работать, как сами того хотят. Тогда же и дети начали в школы ходить… хорошее было время, хоть и нелегкое. Впрочем, когда людям жилось больно легко? Никогда, наверное…
— Ты поэтому в гору ушла? — тихо спросила Снежка.
— Я ушла, потому что тоскливо мне было, когда певца моего деревом придавило, — медленно ответила Таня, остановившись возле большой елки, за которой поляна огромная начиналась — на другом конце ее и горел костер. — А ещё ко мне приказчик один сватался, кривой да косой. Боров этот проклятый проходу не давал, нельзя было ни на завод пойти, ни с подругами погулять, стоит выйти за ворота, он тут как тут. Пузо поглаживает, глазеет сально, да все нагайкой поигрывает, так и хочет, видать, в дело ее пустить… Он-то еще при крепости в приказчиках ходил, привык своевольничать…
Снежка молча слушала, не перебивала, и ей, рожденной в свободной стране, выросшей в любящей семье, так страшно было осознавать, как раньше люди жили. Получается, вот так любой мерзавец мог схватить понравившуюся девку, даже если она просватана была? Лес тревожно шелестел кронами, птицы пронзительно кричали, а гармонь у костра притихла, словно не хотела мешать Таниним откровениям. Видать, давно ей выговориться хотелось.