же, громко воскликни: «Диккон, свежую трубку табаку!» — и ещё: «Диккон, ещё один уголек для моей трубки!»
И засунь её опять как можно быстрее в свой хорошенький ротик, иначе из галантного кавалера в камзоле с золотым шитьем ты превратишься в беспорядочное сборище всякой дряни — палок, лохмотьев, мешка с соломой и ссохшейся тыквы. Ну а теперь — в путь, моё сокровище, и желаю тебе всякого счастья!
— Не тревожься за меня, милая матушка, — заявило чучело решительным тоном, энергично выпуская изо рта густой клуб дыма. — Если честный человек и джентльмен не может не процветать, то я буду жить припеваючи.
— Ой, да ты меня просто уморишь! — воскликнула старая ведьма, задыхаясь от смеха. — Ведь какие слова говорит! Честный человек и джентльмен не может не процветать! Ты свою роль играешь так, что лучше нельзя. Попробуй посоревнуйся с любым модным франтом. Я что угодно поставлю на тебя, на человека солидного, серьезного, с умом и с тем, что принято называть сердцем (не говоря уж о других качествах мужчины), против всех этих чучел на двух ногах. По твоей милости я с сегодняшнего дня считаю себя более умелой ведьмой, чем была. Разве не я тебя сотворила? И я сильно сомневаюсь, чтобы какая-нибудь другая ведьма в Новой Англии могла создать такого, как ты! На вот, возьми с собой ещё мой посох!
Посох (хотя это была всего лишь обыкновенная дубовая палка) тотчас обратился в трость с золотым набалдашником.
— В этом набалдашнике не меньше ума, чем в твоей башке, — продолжала матушка Ригби, — и трость тебе укажет прямой путь к дому достопочтенного судьи Гукина. А теперь уходи отсюда, мой красавчик, мой дружочек, бесценное сокровище! Если кто-нибудь тебя спросит, как твое имя, отвечай: «Хохолок», потому что на шляпе у тебя торчит хохлом петушиное перо и в твою пустую башку я тоже кинула целую пригоршню перьев. Да и на парике у тебя спереди локоны тоже завиты по моде, хохолком. Итак, зовись отныне Хохолок.
На этом Хохолок покинул хижину и широкими шагами направился в город. Матушка Ригби стояла на пороге своего дома, с удовольствием наблюдая, как её питомец весь блестит и сияет в солнечных лучах, точно все его великолепие самое подлинное, как старательно и любовно курит он свою трубку и как уверенно шагает, несмотря на некоторую деревянность походки.
Она следила за ним, пока он не скрылся из глаз, и послала ему вдогонку своё ведьмино благословение, когда он исчез за поворотом дороги.
Между тем в соседнем городе около полудня, когда шум и суета достигли высшей точки, на улице появился чужестранец весьма изысканного вида. Как его наружность, так и его платье говорили о том, что он, по меньшей мере, благородного происхождения. На нем был богато вышитый кафтан цвета сливы, камзол из дорогого бархата, роскошно украшенный золотым шитьем, пара великолепных алых штанов и самые тонкие и блестящие белые шелковые чулки. На голове его красовался парик, столь безупречно напудренный и причесанный, что было бы кощунством растрепать его, надев поверх шляпу. Вот почему он нес её (а это была шляпа, обшитая золотым галуном и украшенная белоснежным пером) под мышкой. На груди его кафтана блистала яркая звезда. Он играл тростью с золотым набалдашником с беспечной грацией, характерной для изящных кавалеров той эпохи, и, для того чтобы последним штрихом довершить великолепие наряда, руки его были наполовину скрыты тончайшими кружевными манжетами, которые достаточно ясно свидетельствовали, сколь непривычны эти руки к работе и как они аристократичны.
Характерной особенностью снаряжения этой блистательной особы было ещё то, что она держала в левой руке необыкновенного вида трубку, украшенную тонкой живописью и янтарным мундштуком. Этот последний она всовывала себе в рот через каждые пять-шесть шагов, глубоко затягивалась табачным дымом и, задержав его одно мгновение в своих легких, выпускала затем тонкими струйками изо рта и носа.
Как легко можно себе представить, вся улица пришла в волнение, желая узнать имя чужестранца.
— Это какая-нибудь очень высокопоставленная особа, в этом нет сомнения, — заявил один из городских жителей. — Вы видите, какая у него на груди звезда?
— Но её никак не рассмотришь, она так блестит, — возразил другой обыватель. — Ты прав, он должен быть человеком благородным, но вот, скажите мне, каким образом мог этот лорд прибыть сюда, будь то морем или сушей? Ни одно судно из Англии не заходило к нам за последний месяц. А если он путешествовал сухим путем с юга, то, позвольте спросить, где же его свита и где его экипаж?
— Ему никакой свиты не нужно, чтобы доказать принадлежность к высокому сану, — заметил третий горожанин. — Если бы он появился среди нас даже в лохмотьях, то его благородство просвечивало бы и через дыру на локте. Ни в ком я не встречал такого достоинства. Ручаюсь, что в его жилах течет древняя норманнская кровь.
— А мне скорее представляется, что он голландец или какой-нибудь там немец, — вмешался в разговор ещё один горожанин. — У людей из этих стран вечно торчит изо рта трубка.
— Да и у турок тоже, — отвечал его приятель. — Но, мне думается, этот чужестранец получил воспитание при французском дворе и научился там учтивости и прекрасным манерам, которыми никто так хорошо не владеет, как французское дворянство. Что у него за походка! Какой-нибудь простак нашел бы, что в ней нет плавности, он мог бы даже назвать её деревянной, но, на мой взгляд, она полна удивительной величавости, и, должно быть, он приобрел её, постоянно наблюдая осанку Великого короля. Кто этот чужестранец и где он служит, теперь достаточно ясно. Это французский посланник, прибывший, чтобы договориться с нашими правителями об уступке нам Канады.
— Более вероятно, что он испанец, — сказал на это ещё один человек, — и отсюда желтый цвет лица. Или, ещё вернее, он прибыл к нам из Гаваны или из какого-либо другого порта Карибского моря, для того чтобы все подробно разузнать о пиратстве, которому, говорят, наш губернатор потворствует. Эти поселенцы из Перу и Мексики так же желты, как то золото, которое они добывают в своих копях.
— Желтый или не желтый, — воскликнула одна дама, — а он красивый мужчина! Как он высок и строен! Какие у него тонкие, породистые черты, благородной формы нос и изысканные очертания рта! Господи ты боже мой! А как блестит его звезда! Положительно она мечет кругом искры!
— Это делают ваши глаза, прекрасная леди, — отозвался чужестранец, обдав её клубом дыма, — в этот момент он как раз проходил мимо неё. — Даю вам слово, они меня совсем ослепили!
— Слышали ли вы ещё когда-нибудь такой оригинальный, такой очаровательный комплимент! — прошептала леди, возносясь на вершину блаженства.
Среди всеобщего восхищения, возбужденного наружностью чужестранца, только два голоса не слились с общим хором. Один из них принадлежал нахальному псу, который, обнюхав каблуки блистательного джентльмена, поджал хвост и, скрывшись у хозяина на заднем дворе, завыл оттуда самым возмутительным образом.
Другим оказался маленький ребенок, который заревел во всю мочь своих легких, бормоча какую-то малопонятную чепуху относительно тыквы.
Хохолок между тем продолжал идти по улице. Если не считать тех нескольких любезных слов, с которыми он обратился к леди, и порой легкого кивка головой в ответ на низкие поклоны прохожих, он всецело был поглощен своей трубкой. Не требовалось никаких иных доказательств его высокого звания и положения, чем та спокойная уверенность, с которой он себя вел, в то время как шумное любопытство и восхищение горожан росло так быстро, что скоро он оказался окруженным как бы сплошным гулом. С толпой любопытных, следующих за ним по пятам, он дошёл наконец до особняка, занимаемого достопочтенным судьей Гукином, вошел в ворота, поднялся по ступенькам крыльца и постучал во входную дверь. Присутствующие обратили внимание, что, пока на его стук ещё не ответили, чужестранец стал выколачивать пепел из своей трубки.
— Что это он сказал таким резким тоном? — спросил один из зрителей.
— Право, не знаю, — отвечал его друг. — Но что это — солнечный свет слепит мне глаза? Фигура его милости лорда стала почему-то вдруг совсем тусклой и блеклой! Боже милосердный, да что же это со мной делается?
— Поразительно то, — продолжал его собеседник, — что его трубка, которую он только что вытряхнул, уже снова горит, и при этом зажжена она самым ярким угольком, какой себе только можно представить. Что-то таинственное есть в этом чужестранце. Смотрите, какой клуб дыма он выпустил! «Тусклый и блеклый», — сказали вы про него? Помилуйте, вот он повернулся, и звезда на его груди загорелась как огонь.
— Что верно, то верно! — согласился его приятель. — И будьте уверены, что её блеск того и гляди ослепит хорошенькую Полли Гукин, что выглядывает, как я вижу, из окна гостиной и смотрит на него.
Когда входную дверь наконец открыли, Хохолок повернулся к толпе и величественно преклонил перед ней свою голову, совсем так, как это делают власть имущие, принимая знаки уважения от простых смертных, после чего проследовал в дом. На его лице появилось некое загадочное подобие улыбки (если не лучше было бы назвать её оскалом или гримасой), но из всей толпы, на него взиравшей, ни один человек, видимо, не обладал достаточной проницательностью, чтобы обнаружить призрачный характер чужестранца, кроме маленького ребенка и дворового пса.
Наша сказка тут несколько отходит от последовательности изложения и, перескакивая через предварительную встречу Хохолка с купцом, ищет возможности познакомиться с хорошенькой Полли Гукин.
Она была девицей, обладавшей округлой фигуркой, белокурыми волосами, голубыми глазами и прелестным розовым личиком, казавшимся не так чтобы уж слишком лукавым, но и не очень простодушным. Эта молодая особа мельком увидела блистательного чужестранца, когда он стоял на пороге их двери, и посему, готовясь к свиданию с ним, надела кружевной чепчик, нитку бус, накинула на плечи свой самый лучший платок и обрядилась в свою самую туго накрахмаленную узорчатую юбку.