— Большая аристократка, — сказал бес. — С чего уж так нос задирать? Прежде чем строить из себя благородную даму, советую хорошенько подумать. Старый Том Дубохвост — он ласковый, добрый, наивный, как дитя, если не гладить его против шерсти. Но только начни мне перечить — тут уж я сам не свой: всех распушу, всех искрошу, всех укокошу! Будешь мне наживку насаживать, когда велю, будешь все мести, скрести и чистить, будешь обед варить, самогонку гнать и постель стелить…
— Какую постель? — переспросила она. — Я буду стелить только свою собственную. Что до твоей…
— Если ты рассчитываешь стелить постель только для себя, тогда можешь накинуть на меня уздечку из цветочков и ехать на мне прямо в рай. Я сказал «постель» в единственном числе, потому что для меня это понятие двуспальное, а одна двуспальная постель не равняется двум односпальным. Вот такая у меня арифметика!
Тут он затрясся от смеха, схватившись за бока, очень довольный собственной шуткой.
Наша ангелица, однако, шутки не оценила.
— Я знаю, что я нарушила правила, — сказала она. — И понимаю, что ты можешь заставить меня работать на себя, как рабыню. Но в грехе я неповинна, и ты не найдешь для меня наказания хуже смерти.
— Вот как? — сказал бес, поскольку тщеславие его было задето. — Много ты о ней знаешь!
— Если бы я и захотела узнать побольше, — парировала она, — тебя бы я в учителя не выбрала.
— Даже если бы я подарил тебе ожерелье из слезинок невинных хористочек?
— Благодарю покорно, — ответила она. — Оставь себе свои фальшивые драгоценности, а мне оставь мою добродетель.
— Фальшивые? — возмущенно повторил бес. — Сразу видно, что ты ничего не смыслишь в драгоценностях, как, впрочем, и в добродетели. Ну, хорошо, дорогая, я найду способ укротить такую злючку, как ты!
Однако старый сластолюбец просчитался. Много дней подряд он пробовал подъехать к ней и так и сяк, но ни угрозы, ни лесть ни к чему не привели. С его черной, как сажа, физиономией немыслимо было одолеть её белую, как снег, добродетель. Когда он хмурился, она пугалась, но когда он расточал ей умильные улыбки, она начинала ненавидеть его больше всех чертей на свете.
— Я могу, — грозил он ей, — заточить тебя в бутылку из-под виски, из которой ты выберешься, только когда её откупорит какой-нибудь еврей-старьевщик.
— И на здоровье, — ответила она. — Вряд ли он будет уродливей тебя. И уж, во всяком случае, не назойливей.
— Это ещё как сказать, — возразил бес. — Думаю, ты нечасто сталкивалась со старьевщиками и плохо знаешь, что это за народ. А ещё я могу скормить тебя устрице. Ты обрастешь жемчугом, а когда тебя вытащат из раковины, то тут же променяют при весьма сомнительных обстоятельствах на щедрую порцию той самой добродетели, которую ты так ценишь.
— А я закричу: «Жемчуг фальшивый!» — сказала она, ничуть не смутившись. — И тогда жертва выхватит свой пистолет, и мы обе будем спасены.
— Ловко вывернулась, — одобрил бес. — Но я могу отправить тебя на землю в виде молодой девушки лет девятнадцати-двадцати. В этом возрасте соблазн особенно силен, а уровень сопротивляемости низок. И с того момента, когда ты впервые согрешишь, твое тело, душа, добродетель и все остальное принадлежат мне. Даю тебе рассрочку на семь лет. И уж тогда, — и тут он непристойно выругался, — я своё возьму. Дурак я, что раньше не догадался!
Сказано — сделано. Он ухватил её за лодыжки и зашвырнул как можно дальше в космический простор. Он смотрел, как летит, переворачиваясь в воздухе, её светящееся тело, и потом нырнул за ним вслед, как мальчишка ныряет в бассейн, чтобы достать со дна монетку.
Ничего не подозревающие городские жители, которые поздним вечером шли домой через Бруклинский мост, обратили внимание на какую-то сверкающую точку в небе и решили, что это падучая звезда, а один подвыпивший поэт, возвращаясь под утро с ночной попойки, вдохновился мерцанием, как ему показалось, розовой зари среди чахлых кустов Центрального парка. Но то была не заря, а наша юная, прелестная ангелица, которая прибыла на землю в облике молодой девушки, потерявшей разом одежду и память, что случается иногда с молодыми девушками, и теперь бродила под деревьями в состоянии полнейшей невинности.
Невозможно сказать, сколько времени все это продолжалось бы, если бы её, по счастью, не нашли три добросердечные старые дамы, которые всегда первыми приходили по утрам в парк, чтобы насыпать крошек своим подопечным птичкам. Останься наша юная ангелица в парке до полудня, с ней могло приключиться что угодно; она сохранила всю свою первозданную красу и теперь светилась так, что могла бы поспорить с самой нежной зарей. В ней была приятная округлость и аппетитная упругость; она напоминала спелый, сочный персик; словом, в ней чувствовалось что-то, против чего невозможно было устоять.
Щебеча и хлопая крыльями, как их пернатые друзья, старые дамы сочувственно окружили это розовое воплощение соблазна и невинности.
— Бедняжечка! — воскликнула мисс Белфридж. — Кто довел её до такого состояния? Несомненно, мужчина!
— Или дьявол, — сказала мисс Моррисон. Её предположение чрезвычайно развеселило нашего нечистого, который невидимо стоял неподалеку. Он не удержался и слегка ущипнул мисс Моррисон так, как её ещё никто не щипал.
— О Боже! — воскликнула мисс Моррисон. — Неужели это вы, мисс Шенк? Как вы могли?!
— А что я? — удивилась мисс Шенк. — В чем дело?
— Меня как будто кто-то ущипнул.
— Ой, и меня! — вскрикнула мисс Белфридж. — И меня тоже!
— И меня! — взвизгнула мисс Шенк. — О Господи! Наверное, мы сейчас все впадем в беспамятство.
— Надо поскорее доставить её в больницу, — сказала мисс Моррисон. — Что-то сегодня в парке неладно, даже птички боятся подлетать близко. Их не обманешь. Страшно подумать, что ей довелось испытать.
Добросердечные дамы отвезли наше прелестное, но несчастное ангельское создание в клинику нервных болезней. Там она встретила радушный и даже до некоторой степени восторженный прием. Её поместили в маленькую палату, стены которой были выкрашены в голубовато-зеленый цвет, поскольку этот цвет, как было установлено, успокаивающе действовал на девушек, блуждающих по Центральному парку без одежды и без памяти. Пациентку поручили молодому блестящему психотерапевту. Такие случаи были его непосредственной специальностью, и ему почти всегда удавалось эффективно стимулировать отказавшую память.
Бес, естественно, увязался следом и теперь стоял, ковыряя в зубах, и с любопытством наблюдал за происходящим. Злодей обрадовался тому, что психотерапевт хорош собой: у него было мужественное лицо с правильными чертами и темные блестящие глаза, которые заблестели ещё сильнее, когда он увидел свою новую пациентку. Что касается самой пациентки, то в её незабудково-голубых глазах тоже вспыхнул блеск, отчего бес снова удовлетворенно потер руки. Все складывалось как нельзя лучше.
Упомянутый психотерапевт был достойным украшением своей несправедливо оклеветанной профессии. Его высокие принципы гармонично сочетались с ещё более высоким научным рвением. Отпустив сестер, доставивших нашего ангела в палату, он занял своё место у изголовья кушетки, на которую положили больную.
— Моя цель — помочь вам поправиться, — сказал он. — Судя по всему, вам пришлось пережить тяжелое испытание. Я прошу вас рассказать мне все, что вы помните.
— Рассказать не могу, — ответила она слабым голосом. — Я ничего не помню.
— Может быть, вы ещё в шоке, — предположил наш талантливый врач. — Дайте мне руку, голубушка, я должен проверить, теплая она или холодная и есть ли на ней обручальное кольцо.
— Что такое рука? — прошептало несчастное создание. — Что такое теплая? Что такое холодная? Что такое обручальное кольцо?
— Бедная моя девочка! — вздохнул доктор. — Видимо, вы перенесли очень сильный шок. Тем, кто забывает, что такое обручальные кольца, обычно приходится тяжелее всего. А ваша рука — вот она.
— А это ваша?
— Да, моя.
Юная ангелица умолкла и долго смотрела на собственную руку в руке доктора, а потом опустила свои восхитительные ресницы и тихонько вздохнула. Вздох этот привел в восторг ревностного ученого, поскольку он усмотрел в нем первые признаки трансференции[70] — состояния, невероятно облегчающего труд психотерапевта.
— Ну-с, — произнес он наконец, — необходимо выяснить, что вызвало у вас потерю памяти. Здесь передо мной протокол медицинского освидетельствования. Никаких ушибов головы у вас не обнаружено.
— Что такое голова?
— Вот ваша голова, — терпеливо объяснил доктор. — А вот это глаза, а это рот.
— А это что?
— А это ваша шейка.
Наша очаровательная ангелица оказалась замечательной пациенткой: её единственным желанием было угодить своему доктору. Под воздействием трансференции он стал ей казаться каким-то необыкновенным, сказочным героем из далекого, забытого детства. Её врожденная наивность ещё усилилась под влиянием амнезии[71].
Откинув с себя простыню, она спросила:
— А это что?
— Это? — смутился он. — Как вы могли про них забыть? Я не забуду их до конца своих дней. В жизни не видел таких роскошных плеч.
Ободренная его похвалой, она задала ещё один-два вопроса В таких, что наш достойный молодой медик вскочил со стула и начал в волнении расхаживать по комнате.
— Сомненья нет! — пробормотал он. — Я испытываю контртрансференцию в чистейшей форме или, по крайней мере, в очень интенсивной. Столь выдающийся пример этого феномена заслуживает специального научного исследования. По-видимому, тут показан легкий контакт и смелое использование новейшей техники. Свою статью я назову «Демонстративно-соматический метод применительно к случаям тотальной амнезии». Ретрограды, конечно, будут коситься, но и на Фрейда тоже когда-то смотрели косо.
Опустим занавес над сценой, которая последовала, ибо тайны кушетки психотерапевта все равно что тайны исповедальни. Но для Тома Дубохвоста не существовало ничего святого — он все это время помирал от смеха, рассуждая про себя так: «Есть ли на свете более тяжкий грех, чем заставить такого образцового, перспективного специалиста забыть себя, свою карьеру и свою профессиональную этику?»