Жизнь их сложилась так: когда они были вместе, душа Кеаве успокаивалась, но стоило ему остаться одному, как на него нападала тяжкая тоска, и он слышал, как гудит пламя, и видел, как пылает красный огонь в бездонной глубине преисподней.
Девушка отдала ему себя целиком, сердце её трепетало при виде Кеаве, рука льнула к его руке, и так она была хороша, до самых кончиков ногтей, что всякий, глядя на нее, радовался. У нее был легкий нрав. Для каждого она находила доброе слово. Она знала множество песен и порхала по Сверкающему Дому — самое сверкающее из его украшений, — распевая, как птичка. И Кеаве радовался, глядя на Кокуа и слушая её пение, а потом, уединившись, плакал и стенал, думая о цене, которую заплатил за нее, и снова вытирал глаза, и освежал водой лицо, и шел к жене, и садился рядом на широком балконе, и пел с ней вместе, и, затаив тоску в груди, отвечал на её улыбки.
Но наступил день, когда притихли её шаги и приумолкли песни, и теперь уже не только Кеаве прятался, чтобы скрыть свои слезы. Оба они стали избегать друг друга и сидели на разных балконах, разделенные покоями дома. Кеаве был погружен в отчаяние и почти не замечал перемены в Кокуа, — он был только рад, что может чаще оставаться один и размышлять о своей грустной судьбе и ему не приходится делать веселое лицо в то время, как сердце гложет тоска. Но однажды, когда он тихонько проходил по дому, ему послышалось, что где-то плачет ребенок, и вдруг он увидел на балконе Кокуа, которая билась головой об пол и рыдала так, словно у нее разрывалось сердце.
— Да, Кокуа, в этом доме только и остается, что плакать, — промолвил Кеаве. — И всё же я отдал бы всю свою кровь до последней капли, чтобы ты, хотя бы ты, была счастлива.
— Счастлива?! — вскричала она. — Кеаве, когда ты жил один в Сверкающем Доме, все на островах называли тебя самым счастливым человеком в мире, ты смеялся и пел, и лицо твое светилось, как восходящее солнце. А потом ты взял в жены несчастную Кокуа. и один бог знает, в чем её вина…«но с того дня ты больше не смеешься. Ах, — воскликнула она, — какое заклятье лежит на мне?
Я думала, я красива; я знала, что люблю мужа. Какое заклятье лежит на мне, что темное облако омрачило его чело?
— Бедная Кокуа, — сказал Кеаве. Он сел рядом с ней и хотел взять её за руку, но она отдернула руку прочь. — Бедная Кокуа, — повторил он, — мое бедное дитя… моя красавица. А я-то думал оградить тебя от горя!.. Ну что ж, придется открыть тебе все. Тогда ты, по крайней мере, пожалеешь бедного Кеаве, тогда ты поймешь, как он любил тебя… если не убоялся ада, чтобы сделать тебя своей… и как он, осужденный на вечные муки, все еще тебя любит, если может вызвать на свои уста улыбку, когда видит твое лицо.
И он рассказал ей все с самого начала.
— И ты сделал это ради меня? — вскричала Кокуа. — О, тогда ничто мне не страшно!
И она обняла его и заплакала у него на груди.
— Ах, дитя, — вздохнул Кеаве, — а в меня мысль об адском пламени вселяет великий страх.
— Не говори об этом, — сказала она, — не может человек пропасть только из-за того, что полюбил Кокуа. Клянусь тебе, Кеаве, я спасу тебя или погибну с тобою вместе. О! Ты продал дьяволу душу из любви ко мне, так неужто я не отдам жизнь для твоего спасения?
— Ах, любовь моя, ты можешь сто раз отдать свою жизнь, но что это изменит?! — воскликнул он. — Ты только оставишь меня в одиночестве до того дня, когда наступит расплата.
— Ты ничего не знаешь, — сказала она. — Я образованная девушка, я училась в школе в Гонолулу. И я обещаю, любимый: я спасу тебя. Пусть бутылка стоит сейчас один цент, что с того? Не везде же в ходу американские деньги. В Англии есть монета, которую называют фартинг, она в два раза меньше цента… Ах, горе! — вдруг перебила себя Кокуа. — Это вряд ли поможет делу, ведь тот, кто купит бутылку за фартинг, осужден на гибель, и мы не найдем человека, который был бы так же храбр, как мой Кеаве! Но постой, — во Франции есть сантимы, их идет пять монет за цент или около того. Да, лучше и придумать нельзя! Поедем на французские острова, Кеаве, на Таити, и как можно скорее. Там бутылка еще три раза сможет перейти из рук в руки — четыре сантима, три сантима, два сантима, один сантим, а вдвоем мы легче уладим эту сделку. Ну, мой Кеаве, поцелуй же меня и оставь все заботы. Кокуа тебя отстоит!
— О божий дар! — воскликнул Кеаве. — Неужели же всемогущий накажет меня за то, что я пожелал назвать своим столь прекрасное и доброе создание! Пусть будет по-твоему: вези меня, куда хочешь, вверяю тебе свою жизнь и спасение.
На следующий день Кокуа спозаранку стала готовиться к отъезду. Она взяла сундук Кеаве, с которым он раньше отправлялся в плаванье, и прежде всего сунула на дно бутылку, а затем уложила лучшие одежды и самые редкостные безделушки из их дома.
— Надо, чтобы нас считали богатыми, — сказала она, — иначе нам не поверят.
Все время, пока они готовились к отъезду, Кокуа была весела, как птичка, и только когда бросала взгляд на Кеаве, глаза её затуманивались слезой, и она не могла удержаться, чтобы не подбежать к нему с поцелуем.
А у Кеаве с души свалился камень, и теперь, когда он открыл свою тайну жене и для него проглянул луч надежды, он казался другим человеком: шаг его стал легок и он дышал полной грудью. Но страх таился рядом, и временами надежда его гасла, как свеча под порывом ветра, и он видел бушующее пламя в багровой бездне преисподней.
Они пустили слух, что отправляются в увеселительную прогулку по Штатам. Люди подивились этому, но, если бы они знали правду, она показалась бы им еще более странной. Итак, они отплыли на «Чертоге» в Гонолулу, а оттуда вместе с множеством хаоле на «Уматилла» в Сан-Франциско, а в Сан-Франциско сели на почтовую бригантину «Птица тропиков», которая направлялась в Папеэте, главную резиденцию французов на южных островах. Подгоняемые пассатом, они после спокойного плавания прибыли туда в ясный день и увидели рифы, о которые разбивался прибой, и Мотиути под сенью пальм, и шхуну внутри лагуны, и белые домики на низком берегу, и зеленые деревья, а надо всем этим горы и облака Таити, острова мудрости.
Они рассудили, что благоразумнее всего будет снять дом; так они и сделали, выбрав место против резиденции английского консула, чтобы выставить напоказ свое богатство и щегольнуть лошадьми и экипажами. Это не составило труда, так как в их распоряжении была бутылка, а Кокуа оказалась храбрее Кеаве и всякий раз, когда ей было нужно, просила у духа двадцать, а то и сто долларов.
Таким образом, они вскоре стали заметными людьми в городе, и все только и говорили, что о «чужестранцах с Гавайев», их выездах и верховых лошадях, великолепных холоку и богатых кружевах Кокуа.
Прошло немного времени, и они научились языку таитян, который отличается от языка гавайцев всего несколькими звуками, а как только начали говорить свободно, тотчас приступили к выполнению своего плана. Как вы сами, наверно, понимаете, сбыть бутылку было нелегко, ибо нелегко убедить людей, что вы не шутите, когда предлагаете за четыре сантима неиссякаемый источник здоровья и богатства. Кроме того, они не могли скрывать, какую опасность таит в себе бутылка. И собеседники либо не верили им и смеялись, либо, устрашившись опасной сделки, сразу становились хмурыми и старались отделаться от них, — ведь они связались с дьяволом. Кеаве и Кокуа не только не добились успеха, но увидели, что в городе стали их сторониться; дети с криком разбегались при их появлении, и это особенно терзало Кокуа; католики крестились, проходя мимо, все, как один, отвернулись от них.
Их охватило глубокое уныние. По ночам они сидели в своем доме, измученные прошедшим днем, не обмениваясь ни единым словом, и только рыдания Кокуа вдруг нарушали тишину. Иногда они молились вместе, иногда ставили бутылку на пол и весь вечер смотрели, как мелькает внутри дух. А после боялись лечь в постель. И сон долго не смежал их очей, а если кто-нибудь из них впадал в забытье, то, проснувшись вскоре, видел, что другой молча плачет в темноте, а то и совсем не находил никого рядом, ибо стоило одному заснуть, как второй убегал из дома, подальше от бутылки, и ходил под бананами в маленьком садике или бродил по берегу моря при луне.
Однажды ночью Кокуа проснулась и почувствовала, что Кеаве нет рядом. Она пошарила рукой, но постель не хранила даже тепла его тела. Тогда её охватил страх, и она села на ложе. Сквозь ставни просачивался лунный свет, и Кокуа без труда различала бутылку на полу. Дул сильный ветер, большие деревья за окном жалобно скрипели, и громко шуршали на веранде сбитые листья. И вдруг Кокуа послышался еще какой-то звук.
Кто его издал — человек или зверь, — она сказать не могла, но он был печален, как смерть, и пронзил её сердце. Она бесшумно встала с постели, распахнула дверь и выглянула в залитый лунным светом двор. Там, под бананами, лежал Кеаве лицом к земле и тихо стонал.
Кокуа хотела подбежать к нему и утешить, но тут же остановилась. Кеаве вел себя при жене храбро и мужественно, не пристало ей вторгаться в его одиночество в минуту постыдной слабости. И она вернулась в дом.
«Боже, — подумала она, — как я беспечна, как слаба! Ему, а не мне, грозит вечная гибель, он, а не я, навлек на себя проклятие. Разве не ради любви ко мне, не ради существа, которое его не стоит и так мало может ему помочь, сделал он это и теперь видит перед собой огонь ада и вдыхает запах серы, лежа там, на ветру, при лунном свете! Неужели душа моя так слепа, что я до сих пор не понимала, в чем мой долг, или я попросту боялась понять? Но уж теперь он станет поводырем моей души, теперь я скажу «прощай» белым ступеням рая и друзьям, ожидающим меня там. Любовь за любовь! И пусть моя любовь будет достойна любви Кеаве. Душа за душу! И уж если чьей-нибудь душе погибать, то пусть погибнет моя!»
Кокуа была проворная женщина, и вскоре она уже стояла одетая. Она взяла сдачу — драгоценные сантимы, которые они всегда держали наготове. Эти монеты почти вышли из обращения, ими можно было запастись только в правительственной меняльной конторе. Когда она вышла на улицу, ветер нагнал на небо тучи и луна скрылась. Город спал, и Кокуа не знала, куда ей идти. Вдруг она услышала под деревьями чей-то кашель.