— Папочка, какой ты злой! Бедняжке прямо в бакенбарду попали!
— Его величеству королю Бародии? В бакенбарду? Дитя мое, это ужасно! Но, что же он там делал? Боже, боже, какое несчастье! Надо сочинить ноту и извиниться.
— Я бы оставила за ним право на первую ноту, — сказала Гиацинта.
— Да, да, ты права. Без сомнения, он захочет объяснить, как он туда попал. Минутку, дорогая. — Он подошел к лучникам, которые снова выстроились в шеренгу. — Можете вести людей вниз, капитан, — разрешил он.
— Есть, ваше величество.
Его величество поспешно оглядел стены замка, затем конфиденциально обратился к капитану:
— Ммм… который же из них… ммм… — он приложил палец к щеке, — ммм… ну, да? Вон тот, слева? Да, да.
Он приблизился к солдату, стоявшему на левом фланге, и вложил ему в руку кошелек с золотом:
— Ты отлично владеешь луком, приятель! Рука у тебя твердая. Никогда не видел, чтобы стрела летела так высоко.
Взвод откозырял и удалился. Король с Гиацинтой уселись завтракать.
— Положить тебе барабульку, доченька? — спросил он.
Никогда великий канцлер Бародии не забывал этого утра, да и жене своей не давал его забыть. Если он начинал фразу: «Это мне напоминает, дорогая, тот день, когда…» — то гости понимали, что пора уходить, но его семье деваться было некуда. Приходилось выслушивать все до конца.
Тот день и в самом деле был для него тяжелым. В девять часов его вызвали во дворец. Он застал короля в отвратительном настроении: тот поглаживал щеку, бакенбарда у него повисла. Его величество настаивал на немедленном объявлении войны, канцлер же склонялся к угрожающей ноте.
— По крайней мере, ваше величество, — просил он, — позвольте мне сначала обратиться к прецедентам.
— Подобное оскорбление, — холодно возразил король, — не имеет прецедентов.
— Не совсем так, сир, подобные прискорбные случаи… ммм… бывали.
— Это гораздо хуже, чем прискорбный случай.
— Мне следовало сказать — грубое нарушение законности, ваше величество. Ваш незабвенный покойный дедушка имел несчастье испытать на себе заклятье арабского короля, по которому был вынужден — или, я бы сказал, предпочел — в течение нескольких недель ходить на четвереньках. Возможно, ваше величество помнит, как его верные подданные сочли своим долгом избрать аналогичный способ передвижения. И хотя случай вашего величества не совсем аналогичен…
— Никакой аналогии не вижу, — холодно отрезал король.
— Я неудачно выразился, мне следовало сказать — хотя случай вашего величества вовсе не адекватен, образ действий подданных в случае с вашим августейшим дедушкой…
— Плевать мне, что вы сделаете с вашими бакенбардами, плевать, что другие сделают со своими, — перебил король, продолжая поглаживать щеку, — я жажду крови короля Евралии. — Он окинул взглядом придворных. — Любому, кто принесет мне голову этого короля, я отдам руку своей дочери.
Наступило глубокое молчание, наконец кто-то осторожно спросил:
— Которой дочери?
— Старшей, — ответил король.
Снова глубокое молчание.
— Я предлагаю, ваше величество, — сказал канцлер, — для начала просто обменяться угрожающими нотами, а тем временем мы прочешем все королевство в поисках волшебника, который сможет отомстить за вас его величеству королю Евралии. К примеру, сир, король, у которого голова перевернута макушкой вниз, лишен того королевского достоинства, каковое необходимо для того, чтобы он пользовался уважением своих подданных. Или парочка носов, расположенных под углом, чтобы нельзя было сморкаться одновременно…
— Ладно, ладно, — нетерпеливо перебил король, — уж я что-нибудь придумаю, если вы найдете волшебника. Но они теперь не так часто попадаются. Да и ухо с волшебниками надо востро держать. У них есть привычка забывать, на чьей они стороне.
У канцлера задрожали губы.
— Ладно, — снисходительно произнес король, — можете отправить ОДНУ ноту, а потом мы объявим войну.
— Благодарю вас, ваше величество, — сказал канцлер.
Итак, ноту отправили. В ней отмечалось, что его величество король Бародии во время утреннего моциона получил оскорбление в виде пущенной в него стрелы. Хотя эта стрела, к счастью, не попала ни в одну из жизненно важных частей тела его величества, она повредила его любимую бакенбарду. За это требуется репарация… И так далее, и тому подобное.
Ответа из Евралии долго ждать не пришлось. Он содержал глубочайшее сожаление по поводу несчастного случая, от коего пострадал дружественный монарх. В то утро, о котором идет речь, его величество устроил состязания лучников по стрельбе в ястреба; в состязании (возможно, королю Бародии будет небезынтересно) победил Генри Коротконос, весьма достойный стрелок.
В ходе состязаний было замечено, что некий посторонний предмет наткнулся на одну из стрел. Но, поскольку это ни в коей мере не повлияло на присуждение мест среди состязавшихся, на предмет не обратили внимания. Его бародийское величество может пребывать в уверенности, что у короля Евралии нет ни малейшего намерения заниматься дальнейшим рассмотрением данного вопроса. Напротив, он всегда рад будет видеть у себя его бародийское величество по аналогичному поводу. Подобные состязания будут проводиться и в будущем, и, если его величеству случится в такой момент оказаться поблизости, король Евралии выражает надежду, что он спустится и присоединится к ним. В надежде, что его величество и их королевские высочества пребывают в добром здравии… И тому подобное.
Великий канцлер Бародии читал ответ на свою ноту с растущим чувством тревоги. Ведь именно из-за него его величество подвергся новому оскорблению, следовательно, если ему не удастся это оскорбление каким-то образом смягчить, разговор с королем будет не из приятных. Перейдя границу, он подумал: будут ли на короле его знаменитые сапоги и могут ли они дать такого пинка, что получивший его пролетит семь миль с такой же скоростью, как они сами? Ему становилось все яснее, что бывают ноты, содержание которых можно хоть как-то смягчить при их вручении, а бывают такие, с которыми это никак не удастся.
Через пять минут, когда до дому осталась двадцать одна миля, он понял, что данная нота относится к числу последних.
Итак, такова была истинная причина войны между Евралией и Бародией. Я сознаю, что мое мнение расходится с мнением выдающегося историка Роджера Скервилегза. В главе IX своего бессмертного труда «Прошлое и настоящее Евралии» он приписывает конфликт между двумя державами совсем иной причине. Король Бародии, утверждает он, потребовал руки принцессы Гиацинты для своего старшего сына. Король Евралии поставил принцу чрезвычайно простое условие: его королевское высочество должен въехать верхом на стеклянную гору. Его бародийское величество с негодованием отвергло это условие. Боюсь, что Роджер — неисправимый романтик. Мне надо было поговорить с ним об этом раньше. Во всей этой истории не было ни малейшей сентиментальности. Факты именно таковы, как я их изложил.
Король Евралии обнажает меч
Без сомнения, вы уже догадались, что не кто иной, как графиня Белвейн, продиктовала ответ королю Бародии. Предоставленный самому себе, Мерривиг сказал бы: «И поделом тебе за то, что шляешься над моим королевством!» Его остроумие не отличалось особой утонченностью. Гиацинта сказала бы: «Конечно, мы ужасно сожалеем, но ведь ранение в бакенбарду — еще не самое страшное, правда? А вам и в самом деле не следовало являться к завтраку без приглашения». Канцлер же, почесав затылок, сказал бы: «Согласно главе седьмой, параграф двести пятьдесят девять Королевского Законодательства, мы вынуждены отметить…»
Но Белвейн была ужасно своенравна, и если вы догадываетесь, что это она делала неизбежным объявление войны Бародией, дальнейший рассказ покажет, правы ли вы в своем предположении, что у нее имелись на то свои причины. Канцлеру Бародии пришлось довольно тяжко, но удел простодушного страдать за притязания власть имущих, — этот афоризм я заимствовал из «Прошлого и настоящего Евралии»: таков Роджер в своих нравственных наставлениях.
— Ну, — сказал графине Мерривиг, — дело сделано.
— В самом деле — война? — спросила Белвейн.
— Да. Гиацинта ищет мое оружие.
— Что же сказал король Бародии?
— Ничего он не сказал. Он написал красным «ВОЙНА» на грязном клочке бумаги, приколол его булавкой к уху моего посланца и отправил его обратно.
— Какая жестокость! — возмутилась графиня.
— Да, я полагаю, что это некоторым образом… ммм… насилие, — смутился король. Втайне он восхищался этим поступком и жалел, что сам не догадался сделать то же самое.
— Конечно, — заметила графиня с очаровательной улыбкой, — все зависит от того, КТО так поступает.
Если бы это было ваше величество, акция была бы весьма достойной.
— Он, должно быть, очень рассердился, — сказал король, берясь то за один, то за другой из груды лежащих перед ним мечей. — Хотел бы я видеть его лицо в тот момент, когда он получил мою ноту.
— И я, — вздохнула графиня. Она-то хотела этого еще больше, чем король. Трагедия написавшего меткое письмо человека в том, что он не может присутствовать при распечатывании своего послания, — это уже мой собственный афоризм. Роджеру Скервилегзу подобная мысль никогда бы не пришла в голову: его собственные письма весьма сухи и однообразны.
Король всё перебирал мечи.
— Странно, — пробормотал он. — Неужели Гиацинта… — Он подошел к двери и позвал: — Гиацинта!
— Иду, папочка, — отозвалась Гиацинта с верхнего этажа.
Графиня встала и низко присела:
— Доброе утро, ваше королевское высочество.
— Доброе утро, графиня, — обрадовалась Гиацинта. Ей нравилась графиня (она не могла не нравиться), но, пожалуй, против её воли.
— Гиацинта, — сказал король, — подойди и посмотри на мечи. Который из них волшебный?
— Ах, папочка, — смутилась она, — не знаю. Разве это так уж важно?
— Конечно важно, дитя мое. Если я стану драться с королем Бародии волшебным мечом, я одержу победу. Если простым — он меня одолеет.