йчас слюнки текут, как вспомню.
— Ну и ну, дядюшка Тим! Ты, оказывается, был большой лакомка.
— Мало того, что был. Я и сейчас лакомка — ты сама убедишься за ленчем. И если я еще не окончательно отупел и не утратил обоняния, я чую запах яблочной шарлотки. Но что толку о ней говорить, пока она не готова! Итак, Летиция, ты не станешь возражать, что в доме миссис Лам превосходно жилось маленькому мальчику с большим аппетитом — я, разумеется, гостил у нее только в каникулы. Но в те времена, хотя в школе было достаточно всяких благоглупостей, например наказания за невыученные уроки, порка, капустные кочерыжки, пудинг с нутряным салом, рыбий жир, касторка, скудная пища и прочее, до такого чудовищного кошмара, как задания на лето, еще не додумались. Когда я слышу про летние задания, мне неизменно вспоминается история молодой особы, которая собиралась пойти купаться:
— Схожу на речку я разок
В хорошую погоду?
— Сходи, конечно, мой дружок:
Одежку кинь на бережок,
Но лезть не вздумай в воду![126]
— А я знаю не так, — сказала Летиция. — Я знаю так: «Повесь одежду на сучок».
— Так-то, понятно, лучше, — отвечал дядюшка Тим, — но ведь до сучка можно не дотянуться, если он высоко. Хорошо, пускай будет и по-твоему, и по-моему:
— Схожу на речку я разок
В хорошую погоду?
— Сходи, конечно, мой дружок:
Повесь одежду на сучок
(Так хочет Летти — и молчок!)
Иль кинь её на бережок
(Так проще — я не слишком строг).
Но лезть не вздумай в воду!
До того как мы с тобой заспорили, я хотел сказать, что в те дни порядочные мальчики не обязаны были на каникулах сидеть в четырех стенах и с отвращением читать книжку, которую они прочли бы с удовольствием и даже отдали бы за нее половину своих карманных денег, если бы им не навязывала её школьная программа. Что и требовалось доказать. Но все это строго между нами. Никогда, ни при каких обстоятельствах не следует критиковать старших. У меня, во всяком случае, не было для этого повода, когда я гостил у миссис Лам, — жизнь моя была сплошным блаженством.
Начнем с того, что дом миссис Лам был необычной, причудливой архитектуры и притом старый-престарый, гораздо стариннее моего и по крайней мере в три с половиной раза больше. Кроме того, он находился в очень красивой местности: поля на отлогих склонах, рощи и лесочки на гребнях холмов, в оврагах и в долинах. А внизу, там, где кончался большой фруктовый сад, разбитый прямо на склоне, протекал говорливый ручей с камышами и осокой и множеством водяных птиц. Впрочем, не знаю, как ты, Летиция, но я терпеть не могу описания природы. В этом саду росло столько вишневых деревьев, что весной казалось, будто он покрыт густым снегом. Если мне суждено, дитя мое, попасть в рай, то я надеюсь увидеть там еще раз этот дом и сад.
— А разве его больше нет в том месте, где он был? — спросила Летиция.
— Увы, дорогая! Его больше не существует. В одно прекрасное утро некая кухарка — не та, о которой я тебе рассказывал, — жарила к завтраку пончики, брайтонские пончики, как вдруг кошка с воем вцепилась ей в ногу. Кухарка выронила сковородку, и все вокруг вспыхнуло. С дикими воплями эта глупая кухарка бросилась в сад, вместо того чтобы сделать все, что полагается в таких случаях. И старый дом сгорел дотла. Дотла! Ты только подумай, Летиция. Подумай и запомни. И всегда одним глазом следи за сковородкой, а другим за кошкой. Я благодарен судьбе, что это случилось, когда миссис Лам уже не жила в этом доме, — она уехала к своему младшему брату на Цейлон, откуда привозят прекрасный чай, который любила эта негодяйка кухарка.
В те давние дни птицы были моей главной и единственной страстью. Удивительно, что у меня у самого не выросли перья. Я слишком любил птиц, чтобы стрелять их из рогатки, но всё же любовь не мешала мне ставить на них силки и сажать в клетки. Силки были двоякого рода — колпаки и петли. Интересно, если бы ты была, скажем, коноплянкой или жаворонком, дроздом или снегирем, тебе бы понравилось сидеть в крошечном помещении с решеткой вместо окошек на потеху негодному мальчишке лет девяти-десяти или около того?
— Совсем не понравилось бы, — сказала Летиция, — но я всё же предпочла бы попасть к тебе, а не к какому-то постороннему противному мальчишке.
— Благодарю тебя, дорогая, — сказал мистер Болсовер. — Договорились. Учти, чем вольнее птица, тем невыносимее для нее клетка.
Но тогда я был, как все мальчишки, и вел себя соответствующим образом. Я лил крокодиловы слезы, когда воробьи или зяблики, попавшие в силки, начинали хиреть и погибали. Я хоронил очередную птичку, втыкал в могильный холмик палочку и шел ставить новую ловушку.
Силки мои были повсюду, часто в местах, где мне совсем не положено было их ставить. Я хочу, чтобы ты знала, за чем я так рьяно охотился. — Тут мистер Болсовер понизил голос почти до шепота. — Я охотился за редкими птицами — удодами, иволгами, осоедами. Я тайком мечтал о птице с дивным оперением и голосом, о такой, какую еще никому не доводилось видеть, о птичке, вылетевшей прямо из окошка в голове волшебника. Как видишь, я был слегка помешан на птицах. Время от времени такая птица мне даже снилась, но при этом в клетке почему-то всякий раз оказывался я сам.
Мне особенно памятно укромное местечко, где мне страстно хотелось поставить ловушку, но я долго не решался это сделать. Место это было на дальнем краю поля, куда слетались птицы всех цветов, пород и оттенков. Я так и не мог понять, что их там привлекало. Мне никогда не надоедало наблюдать за этим скоплением птиц, за бесконечным мельканием крыльев в солнечных лучах. Это было, очевидно, место каких-то секретных птичьих сборищ — птицы сотнями слетались туда, невзирая на то что на поле стоял старый Джо.
— Этот самый? Который теперь тут? — с удивлением воскликнула Летиция, указывая пальцем на неподвижную, нескладную фигуру в съехавшей на ухо старой поношенной шляпе, нелепо торчащую на фоне серо-зеленых ив; раскинув руки, пугало смотрело на них с поля за садом.
— Да, этот самый Джо. Не гляди в его сторону, пока мы говорим о нем, — я боюсь оскорбить его чувства. Итак, скажу тебе по секрету, Летиция: старый Джо, как ты, впрочем, можешь догадаться и сама, — пугало. Самое обыкновенное, вышедшее из моды, дурацкое страшилище-пугало. Всю жизнь был пугалом и ничем иным. Правда, мы с ним уже много лет живем бок о бок и не сказали друг другу ни одного недоброго слова. Мы как Иосиф и Вениамин, братья-близнецы[127]. Если меня поставить на его место, ты бы, наверное, не могла нас различить.
— Как ты смеешь так говорить, дядюшка Тим! — возмутилась Летиция и ласково взяла его под руку. — Ты просто напрашиваешься на комплименты. Как не стыдно!
— На это, мисс Синичка, я тебе могу ответить только одно: спроси у самого Джо. Теперь-то мы с ним давние друзья, хотя в начале нашего знакомства он напугал меня до смерти. Я как-то крадучись пробирался вдоль изгороди, внимательно следя за тем, чтобы никто не вышел на поле, так как забрался в чужие владения. В обычное время, когда не надо было пахать, боронить, сеять, мотыжить или снимать урожай, поле пустовало, — кроме, пожалуй, воскресных дней, когда мог явиться проверять посевы фермер, мистер Джонс. Это был огромного роста краснолицый человек с неизменной толстой палкой в руках.
Поле было большое, акров сорок земли, странной, неправильной формы. Оно спускалось по склону и книзу суживалось, как перевернутая карта Англии. Одним краем оно примыкало к небольшой роще лиственниц. Тогда стоял апрель месяц. Утро выдалось солнечное, но холодное. Поле было пустынно, только осколки кремня поблескивали на пашне в солнечных лучах. Оно уже было засеяно, но зелень пока что не показывалась.
Как я уже говорил, я пробирался вдоль живой изгороди, а под курточкой у меня были спрятаны силки. От волнения я едва дышал. Сквозь колючую изгородь, уже покрытую изумрудными почками, я точно разглядел место для будущей ловушки: в канаве между полем и изгородью. Из-за кустов мне был виден только кусочек поля, но я знал, что тут-то и есть настоящий птичий рай, — особенно с приближением весны.
Так я постепенно дошел до выхода на поле — до ветхой расхлябанной калитки, которая держалась цепочкой. Скажу тебе по секрету, это было позорище, а не калитка. Впрочем, это уже не наше дело. И вдруг мне почудилось, что сам фермер Джонс смотрит на меня с середины поля, с расстояния в каких-нибудь тридцать ярдов. Я замер от страха; сначала меня бросило в жар, потом я похолодел, но я стоял и ждал не отрывая взгляда. На мгновение мне показалось, что я вижу, как он ворочает глазами.
Все это продолжалось не долее секунды. Затем я понял свою ошибку. Это был вовсе не фермер Джонс и даже не его работник. На поле стоял старый Джо, наш старина Джо, но только он внезапно ожил. Ожил!
Вообще, если вдуматься, Летиция, что такое жизнь? Это большая загадка.
— Да, ты прав, дядюшка Тим, — прошептала Летиция, подсаживаясь поближе к дядюшке. — Может, он и сейчас живой?
— Вполне возможно, что он и сейчас может ожить, — согласился старый мистер Болсовер. — К тому же не надо забывать, что тогда он был значительно моложе. С тех пор он износил много новых костюмов от старьевщика и переменил столько шляп, что пальцев на руках не хватит их сосчитать. Да, это были его золотые денечки. Он был тогда в расцвете молодости, красавец мужчина, щеголь с модной картинки. А сейчас я не согласился бы расстаться с ним даже за мешок золотых гиней. Даже за двадцать мешков, хотя гинеи сами по себе вещь неплохая. Это объясняется тем, что, во-первых, теперь я люблю его бескорыстно, люблю таким, каков он есть, а во-вторых, дорогая Летиция, не часто человеку выпадает на долю встретить в нашей жизни живую фею.