Летиция прыснула от смеха.
— Ты такое выдумаешь, дядюшка Тим! Настоящую живую фею? — От смеха она наклонилась вперед, натянув на коленях юбочку. — Не хочешь ли ты сказать, бедный мой дядюшка, что старый Джо — это фея?
— Нет, я совсем не это имел в виду. Тогда, как и сейчас, Джо был пугалом, самым страшным страшилищем из всех, кого мне доводилось видеть. И больше ничего, как сказал поэт [128]. Сам старый Джо феей никогда не был: с тем же успехом можно было бы сказать, что дом, в котором мы живем, — это мы сами. Старый Джо был только местом, где феи, как говорили прежде, назначали рандеву. Не он был феей, а в нем была фея.
В то утро, помню, на нем были широкие штаны в черно-белую клетку и черный, позеленевший от старости сюртук, очень широкий в плечах. В один рукав у него была всунута ветка, а в другой палка, изображавшая дубинку. Еще одна деревяшка, с утолщением на конце, служила ему вместо головы. И на нее была надета видавшая виды черная твердая шляпа с полями, порядком помятая, какие носили в те дни фермеры и церковные старосты. Он стоял, чуть подавшись вперед, и смотрел в упор на меня. Я от страха присел у калитки, еще сильнее прижал к себе силки, спрятанные под курточкой, и тоже не спускал с него глаз. То ли горячий воздух, который шел от разогретой солнцем каменистой земли, то ли обманная игра света на меловых обнажениях, не могу сказать точно, Летиция, но пока я стоял там и наблюдал за ним, голова его, как мне показалось, слегка повернулась, словно он хотел меня получше рассмотреть, однако так, чтобы я этого не заметил. И в то же время я был почти уверен, что мне это только кажется.
Я был сильно встревожен. Он напугал меня, как пугал ворон и прочую живность. С юными нарушителями границ в те времена поступали довольно сурово: пойманному на месте преступления могли задать хорошую взбучку. А еще раньше на таких нарушителей даже ставили капканы с железными челюстями. Правда, в мое время они уже были не в ходу. Но даже после того как я обрел способность соображать, я продолжал смотреть на него, одновременно следя за птицами, которые порхали вокруг, клевали что-то, чистили перышки или просто нежились на солнышке в пыли. И хотя я успел убедиться, что передо мной просто пугало, мне было все равно не по себе.
Дело в том, что глаз у него, конечно, не было, но я был абсолютно уверен, что кто-то или что-то глядит на меня — не то из-под его старой шляпы, не то из рукава, не то еще откуда-нибудь. Птиц мое присутствие уже не беспокоило, потому что я не шевелился. Выждав еще минут пять, я сел на корточки на краю поля и принялся ставить силки.
Но всякий раз, когда я наклонялся и, стараясь стучать потише, вбивал в землю большим кремнем деревянный колышек, я невольно возвращался мыслями к пугалу; и, даже не глядя на него, я все время чувствовал, что за мной следят. Я говорю — не глядя, но всякий раз, когда мне удавалось, я незаметно бросал туда взгляд — то из-под ног, то через плечо, то из-под руки, делая при этом вид, что я и не думаю смотреть в ту сторону. Поставив ловушку, я уселся на траве под изгородью и снова впился в пугало глазами.
Солнце медленно поднималось по ясному небу, и лучи его поблескивали на острых камешках и осколках стекла. Нагретый воздух дрожал и переливался над землей. Птицы занимались каждая своим делом, и ничего необычного как будто не происходило. Я смотрел на старое пугало так пристально, что в конце концов у меня стали слезиться глаза.
Но я ничего не увидел. Если кто-то и прятался за ним, он, должно быть, обладал не меньшим терпением, чем я. Подождав еще немного, я двинулся обратно к дому.
В дальнем конце поля, под старым боярышником, я еще раз наклонился, делая вид, что завязываю шнурок на ботинке, и кинул на пугало последний долгий взгляд. И тут я убедился, что там, за ним, кто-то — или что-то — шевельнулся. Мне почудилось, что из тени старого пугала выглянуло чье-то лицо, но, увидев меня под кустом, тут же исчезло и затаилось.
Весь остаток дня я не мог думать ни о чем, кроме старого Джо: я уговаривал себя, что это был обман зрения, что просто какая-то птичка спорхнула у него с плеча, или что слабый ветерок с холмов пошевелил рукав старого пугала, или, наконец, что я просто все это сочинил. Однако в глубине души я чувствовал, что это не так. Придумывать всякие объяснения было нетрудно, но ни одно не подходило.
— Дядюшка Тим, может, это была не птичка, а какое-нибудь животное? — спросила Летиция. — Так ведь бывает! Я однажды видела, как на середину поля выскочил заяц, а за ним сразу второй, хотя до этого нигде не было видно даже кончика ушка. И представь себе только: за вторым выскочил третий. И они стали гоняться друг за другом по полю, а потом вдруг пропали. А может быть, это все-таки была птичка? И она хотела свить гнездышко в старом Джо? Вот, например, малиновки вьют гнезда где угодно, даже в старых башмаках. Я один раз видела синичкино гнездо, да еще с целой кучей яичек, в старом насосе. Смотри! Вот и сейчас у Джо на плече сидит птичка. И тогда, мне кажется, это мог быть какой-нибудь зверек или птица, которая хотела свить гнездо.
— Погоди, все узнаешь, — сказал дядюшка Тим. — Скажу одно: будь ты вместе со мной тогда в поле, много сот лет тому назад, ты бы тоже заметила, что в то утро в старом пугале было что-то необычное. Джо был не такой, как всегда. Он был какой-то странный. Я даже не могу тебе объяснить, но разница была примерно такая, как между пустым домом и домом, где живут люди. Или как на рыбалке: одно дело ловить рыбу в пруду, где она есть, другое дело — там, где её нет. Есть ведь разница между тем, когда ты спишь по-настоящему и когда только жмуришь глаза и притворяешься. И самое интересное, что я оказался прав.
Миссис Лам строго следила за тем, чтобы я вовремя ложился спать, предварительно съев яблоко и выпив неизменный стакан молока. Миссис Лам верила в чудодейственную силу яблок, а кроме того, она держала семь великолепных коров джерсейской породы. Молоко, кстати, совсем неплохое подспорье не только перед сном, но и когда надо запить кусок клубничного торта или яблочного пирога. К счастью, миссис Лам не принадлежала к категории дядюшек Тимов, которые любят, чтобы все делалось в точно назначенное время. Она не ждала, когда часы пробьют восемь, и не заглядывала сразу после этого в спальню проверить, улегся ли я.
— Ты же и сам никогда этого не делаешь! — сказала Летиция.
Мистер Болсовер в ответ издал какой-то неопределенный звук.
— Это еще неизвестно, — сказал он. — Люди, которые спят только одним глазом, становятся мудрыми, как царь Соломон. Я, между прочим, хожу на цыпочках, тихо-претихо, и не забывай, что в каждой двери имеется замочная скважина. Но оставим эту тему. Вечером того самого дня, когда я впервые увидел старого Джо — и когда мне полагалось, будь я примерным мальчиком, давно находиться в постели, — я снова отправился в поле, осторожно крадясь от куста к кусту. Я передвигался так неслышно, что даже наступил на хвост крольчихе по имени Эсмеральда, которая с аппетитом уплетала ужин из одуванчиков за кустом куманики.
Когда я наконец дошел до знакомого боярышника, тоже старого-престарого, я примостился на земле возле его корней, твердо решив до самой темноты не спускать глаз со старого Джо. Стоял конец апреля, и неподвижный воздух был так ароматен и свеж, что глаза сами закрывались от сладкого блаженства при каждом вдохе. В те дни, Летиция, мы ставили часы по солнцу. Это теперь мы недодаем ему по утрам и платим долг по вечерам. Небо еще светилось золотисто-розовыми закатными красками, хотя само солнце уже зашло.
Пока длилось это волшебное превращение дня в ночь, я ничего не видел и не слышал, кроме птиц и кроликов. А когда стемнело, мне начало казаться — ты слышишь, Летиция, только казаться! — что старый Джо с каждой секундой приближается ко мне.
И в то самое мгновенье, когда я заметил первую звезду — это, очевидно, была Венера, судя по её яркости и положению, — я увидел… Ну как ты думаешь, что я увидел?
— Фею! — завороженно выдохнула Летиция.
— Пятерка с плюсом! — Мистер Болсовер теснее прижал к себе руку Летиции. — Да, я увидел фею. Но странно то, что я не могу, просто не в состоянии описать её. Может, оттого, что было темновато, а может, глаза мои устали от напряжения, но скорее всего истинная причина крылась совсем в другом. Мне казалось, будто я её вижу не на самом деле, а только в своем воображении, хотя я прекрасно знал, что она там есть.
Не могу тебе это объяснить, Летиция, — могу только дать слово: я знал, что она там. Она стояла, слегка наклонившись вперед, так что макушка её приходилась как раз на уровне талии старого Джо, если можно в применении к нему говорить о талии. Вот взгляни — примерно на уровне третьей пуговицы черного сюртука, который сейчас на нем. Лицо у нее было слегка удлиненное, узкое, но, может быть, так мне показалось оттого, что оно было полузакрыто длинными прядями шелковистых белокурых волос. Цвет их был чем-то средним между золотистым и пепельным — такого цвета бывают рыбки, которые светятся в темноте, но, пожалуй, он был ближе к золотому, чем к серебряному. И теперь, когда я её вспоминаю, мне представляется, что я видел её при свете, который частично исходил от нее самой — вокруг ведь было совсем темно.
Она стояла неподвижно, прелестная, как цветок. И возможность созерцать её наполняла меня невыразимой радостью, забыть которую я не могу. У меня было ощущение, что я, сам того не ведая, оказался вдруг во сне, в каком-то другом мире. Холодные мурашки пробежали у меня по спине, как при звуках волшебной музыки.
В воздухе не было ни дуновения. Мне почудилось, что все предметы обрели четкие, ясные очертания, хотя вокруг царил сумрак. И все — и цветы, и деревья, и птицы — как-то вдруг изменилось. Я как будто стал понимать, что чувствуют цветы, понимать, что значит быть зеленым растением, вроде плюща с резными листьями и белыми корнями, и с трудом пробиваться из темной земли, и медленно-медленно виться по стволу, цепляясь за него, как гусеница ножками-присосками.