— Уколы делать умеешь?
— Наверное.
Он сам сделал укол. Полил на ногу из бутылки. Нога онемела до самого колена.
Вынул из пакета аптечный разовый ножик, разорвал упаковку.
— Дай мне.
Она оторвала зубами бинт, ловко протерла палец спиртом.
Заяц сидел смотрел вверх. Когда дошло до живого мяса — почувствовал.
— Глубже, — сказал он.
Прохожие огибали их скамейку по большому кругу.
Она уже бинтовала. Накрутила целую гору, в башмак не влезет.
Заяц вытер пот со лба и допил остатки воды из бутыли.
— Я у подружки живу, — сказала она.
— Ну, вот. Иди к подружке.
— Надо было сразу, — сказала она.
— Надо было.
Она покачала головой. — Я не пойду.
— Нельзя. — Он дотянулся до ее волос. Заправил за ухо. — Ты хотела посмотреть. Иди отдыхай.
Заяц посидел, смотал часть бинта со ступни, затянул узел. Получилось не так аккуратно, как у нее. Вбил ногу в башмак. Нога отходила, начинала болеть. Но болело не так, как до операции. Хромать ему было не привыкать.
ПРОВОЛОКА
Поехал в электричке за грибами.
День был при нем еще почти весь. Нож был при нем. С фонарем, штопором и открывашкой бутылок. Из грибов пока что были одни сыроежки.
Болтались в целлофановом пакете. Он взял три штуки. Шел дальше, искал другие, хорошие грибы. И заблудился.
В лесу заблудиться, пойдешь куда-нибудь — куда-нибудь выблудишься. Прикинул, где солнце, где север, где юг. Поворачивать не стал: может, уже повернул, не заметив.
Солнца, правда, не было. Грибов не было, даже сыроежек. Колючая проволока. Какая-то старая, ржавая. Колючая проволока, думал он, перешагивая ее. Потом споткнулся, со всего маху полетел на землю.
Проволока воткнулась в ногу. Почему-то сзади. Порвала штанину. Порвала икроножную мышцу. Он порадовался, что взял подорожник. Подорожник рос по дороге, гигантские листья, невозможно было удержаться. Можно ведь рассудить и так, что это подорожник сделал, чтобы было куда его прикладывать.
Прилепил на лейкопластырь. Крови не было — а надо было выжать, от заражения. Сообразил. Задрал штанину, посмотрел.
Появилась и кровь. Вытекла из-под подорожника. Пластырь держался еле-еле. Когда потекло, стал отклеиваться.
Никуда не идти — никуда и не выйдешь. В лесу всё время загребаешь правой. Советуют: намечать цель. Взгляд летит прямо. До березы. Дошел до березы — дальше: до сосны.
Если совсем туго — забраться наверх. Но до этого было еще далеко. И нога.
Остановился, посмотрел.
Кровь дотекла уже до сапога. Лейкопластыря больше не было. Этот совсем отвалился. Из комплекта одноразовых, который купил в метро у коробейника, таскающегося по вагонам. Одноразовые не годятся, это знал. Без пластыря подорожник бесполезен.
Но нога не болит. Заболит позже, лучше бы дома. Лучше дома.
Такое приходит в голову, когда нет ни солнца, ни сыроежек.
Никаким специалистом по блужданиям по лесу он не был. Был специалистом просто по блужданиям. Заблуждался в жизни много раз. Когда-нибудь будет последний — может, этот.
Что-то показалось в просвете справа, за деревьями. Пошел вправо и ткнулся в забор.
Забор — это люди: не этот.
Забор тянулся, в высоту в два его роста, из необработанных досок. Доски были пригнаны друг к другу неплотно. Появилась и тропа, почти незаметная, к забору впритык. Он шел, поглядывая в щели. Слева, тоже тянулся, овраг с водой, захочешь — не свернешь. Только назад; но назад — от забора?
Про ногу вообще забыл.
В просветы между досками он видел бетонные строения. Окон нет, кое-где нет и стен. Людьми это было покинуто давно и прочно.
Потом увидел и людей.
Сел за деревьями и начал на них смотреть, как медведь. Знакомый охотник рассказывал: медведь часами на пне смотрит на поляну, где охотники пируют. Утром они видят, где он сидел.
В голове забрезжило: проволока… забор. Всё понял.
Тогда он встал и вышел к ним. Не думая. Он никогда не думал, что он скажет людям. Просто отражал.
Людей он не боялся. Страшнее быть собой. Правда пугает, не всегда это такая правда, которую хотелось бы знать.
Теперь представьте: четверо, за забором, что запрещено, заняты своим небольшим симпатичным делом; звать их: Бекас, Шибека, Шар и Суслик. О двоих пока ничего; ну, а Шар. Он действительно был шар. Вид такой, как будто его накачали гелием, неравномерно, такие шарики, бывает, продают в электричках. Суслик — тоже понятно.
Четверо эти видят появившегося ниоткуда, из леса, человека. Они его шуганулись куда сильней, чем мог бы он — их.
В слишком светлой одежде. Со слишком… лицом… где берут такие выражения лиц. Здесь — где нет никого, кроме охраняющих и тех, кого они охраняют? Напиток застрял в чашках у тех двоих, что их, не поднеся ко рту, держали. Лес как будто вылепил его из их смутного воображаемого. И выплюнул. Делайте теперь что хотите, — если сможете, конечно.
Но в следующий момент сообразили, что их четверо. А он — один.
В условиях, в которых они находились, страх почти единственная мера поведения. Потеряв страх, на освободившемся от него месте они получили… что? Либо он в тебя — либо что? Ну, вот. Не мы такие — жизнь такая.
Автоматом, в одну, не уловимую глазом, единицу. Позы стали расслабленнее; руки задвигались размашистей. Первые двое глотнули чиёк; передали чашки тем другим, что ожидали. С приветствием не спешили. Кстати, сапожки. От таких и охранники не отказались бы.
Он хотел поздороваться, спросить, как выйти. Куда-нибудь. Карту оставил дома. На карте был лес, ничего кроме. На картах и не отмечают такие места.
Но от него не укрылось это почти не движение.
И он молчал. А через секунду стало поздно что-либо говорить.
Вообще-то никого в этом лесу не было. Четверо облазили его до травиночки. И далеко до людных мест; это знали те, кто приезжал в дни свиданий на своих машинах. Был и автобус, по праздникам.
А забор — забор. Дальше он вообще исчезал. Сначала — в заборе дыра; такая, в которую может проехать груженый самосвал. Видно, и ездили: об этом говорят колеи, почти заросшие ёлкой. Они-то ничего не ввозили, не вывозили; строили, то, что сломали до них, и видимо будут ломать после. Не слишком напрягаясь. Вход — в две кирпичных стены плюс КПП и глазок, а дальше, как всегда, деньги кончились. Ничего они и не нарушали, если поглядеть. Вопрос статуса.
Но как-то опять не того. Он должен начать. По правилам: так. Никого тут в этом лесу не было.
Первым выскочил Суслик — на то он Суслик.
— Ты дерзкий такой?
Ну, всё. Пришлось поправлять: сделал Шибека.
— Ты кто есть? — Но всё, уже было сломано; и тот почувствовал. А дерзкий. Улыбка, которая появилась, — и не улыбка вовсе: нигде на лице ее не зацепишь. И сказал, непонятно, как спросил:
— Тот, кого вы ждете. (Тот, кого вы ждете?)
— Иисус Христос, что ли? — Опять Суслик. Уже заработал хорошего поучения.
Но не при нем.
Мотнул волосами. — Я из другой сказки.
Точно. Только из сказки. Пока они оценивали ответ — оценили, язык он в сапог не засовывал. Он сделал, чего не ожидали. Вытащил штанину над сапогом, изогнулся, стал рассматривать кровь. Кровь нельзя показывать. Если можно — это значит, ты по ту сторону. Значит: вы не хищники, какими пред собой представляетесь. Люди.
— Ногу проткнул, — не поворачиваясь, не разгибаясь. — Проволокой.
Они усвоили. Шибека, минуя руку Суслика, — тот потянулся за своей порцией, — протянул чашку.
— Глотни, полегчает.
Принял не поперхнувшись, глотнул не поморщился. Чиёк был — ядерный; с ложкой. Ложка погружена трижды; накалена на огне; огонек тот давно растоптал Шар: нарушай с умом. Кто он был такой, с такими манерами? Какой-нибудь проверяющий, оставил машину, пошел по траве. Вон, и грибы. «Тот, кого ждете»? Мы — никого. А кого они дожидают — не нас касается. И нам за это ничего не будет. Ты наш пробовал; а закон один. Вообще-то они так думали: в большом начальстве дураков не завозят.
Вообще-то с этой стороны машины не подъезжают. Какой-нибудь наркоман, заплутал за грибочками за сто километров.
— Ты что, в бога не веришь? — прорезался голос.
Голос: котенок толще мяучит.
С богом тут было осторожно. Никто его не видел. Но никто не видел и что его нет. А вот на людей напороться — легко. Шар мог заплести из вилки косичку. Машинально, как другой разминает хлебный мякиш.
— В том смысле, каком ты спросил, — нет.
Сразу два голоса:
— А в каком я спросил?
— А в каком другом смысле? — То был Бекас. О Бекасе потом.
— Твоя жизнь — пьють, и нету, — он обращался к Шару не колеблясь. — Твои дела, — он отмерил четвертьпальца: — на эстолько. Я встречал таких, они спрашивают, тогда кто это сделал? То, что ты что-то сделал, не значит, что кто-то еще.
Никто не понял ничего; вот Бекас что-то понял. Сделал знак, чтоб не отвечал ему.
Как-то он завладел разговором. Они не взяли, как это произошло.
— Ну что, по желанию? — Он вернул чашку Шибеке; а глядел на Бекаса.
Теперь Бекас. Мог свистеть по-бекасьи, по-утиному, совой.
А заговорил, как какой-то Мстислав Сладкий.
— Какие желания, мил-человек? Я никого не жду. Отбываю наказание. — Лицо серое; бесцветные глаза смотрели на того, не мигая.
Тот полез за сигаретами; предложит, нет? Предложил. Приняли, что ж. У всех свои, но раз угощают.
Чиркнул спичкой; сквозь зубы с сжатой палочкой:
— Я не о том, чтоб уйти по УДО.
— Выполняешь? — пискнул Шар.
Такой большой человек — такой маленький звук. Смешно. Ну это кому как. Он тоже не улыбнулся.
— Я не сказал, что выполняю.
— Твоя фамилия Орел? — перевел лицо на Суслика.
И опять показалось нормально. Суслик вздрогнул: почел бы за счастье откликаться на любую пичужку. Спасибо, что как-то — звали.