Я иду по коридорам бункера, спускаясь все ниже и ниже. Яркий свет люминесцентных ламп так непривычен после вечной ночи Безмолвия. Встречающиеся мне люди иногда кивают в знак приветствия, иногда – проходят мимо, не замечая меня. Лишь единицы испуганно вскидывают на меня взгляд и стараются обойти меня по широкой дуге. В узком коридоре это довольно интересное зрелище…
Я спускаюсь на минус третий этаж, где находятся детские. В "восьмерке" живет примерно три десятка детей разного возраста. Есть те, кто еще помнит день первой атаки, есть те, кто в тот день еще не осознавал себя. И есть даже те, кто родился после начала войны. Шестеро малышей от трех лет до пяти месяцев – к ним особое отношение, за ними – особый уход и контроль. У двоих – явные отклонения: необычная форма черепа и нарушения в строении сердца. Тому, что с вытянутым черепом – год, врачи считают, что он вряд ли сможет стать взрослым – скорее всего, умрет лет в пять. Второму, с нарушением работы сердечных клапанов, три месяца… Никто не знает, сколько он еще проживет, но врачи удивляются тому, что его сердце еще бьется.
Впрочем, в городе, по которому минимум раз в неделю пытаются попасть баллистической ракетой с термоядерной начинкой, никто не уверен в том, что он проживет хотя бы еще день.
Примерно у половины детей есть родители. Они живут в комнатах с ними.
Остальная часть детей живет в общих комнатах под присмотром воспитателей-педагогов.
Исключение – Коля. У него есть мама, но он живет в детской комнате.
Ему почти десять лет. Он взрослый, самостоятельный мальчишка, который не любит когда его называют ребенком, но любит, когда ему поправляют одеяло на ночь и рассказывают сказки. Он помнит первую ракету, помнит два года, проведенные с мамой вне бункеров. Помнит все, что сделала его мама для того, чтобы спасти его – как они кочевали с места на место на фургоне, который Ира обшила изнутри свинцовыми фартуками… Помнит и пытается забыть, как его мать пила кровь из разорванного горла мародера.
Часы в коридоре показывают 21 час. Дети еще не должны спать, поэтому, постучавшись, я вхожу в комнату.
– Дядя Толя! – восклицает Коля и, выскочив из-под одеяла, бросается меня обнимать. Я сначала возмущался: мол, какой я тебе дядя? Просто Толя! Но у него все вокруг – дяди и тети, он так привык, и я, в конце концов, сдаюсь!
– Привет, сорванец! – улыбаюсь я, обнимая его в ответ.
В комнате живут восемь детей от 6 до 10 лет. Спят на четырех двухъярусных кроватях, учатся здесь же, за четырьмя партами, также по два человека. Играют здесь же, на потертом ковре… Школа-интернат в миниатюре.
Дети смотрят на меня и робко улыбаются в ответ. Коля для них – свой, а я – чужой. Они уже достаточно взрослые, чтобы знать, кто такие бегуны. Едят они в общей столовой, а значит, слышат там разговоры взрослых, которые частенько говорят о нас. Людям свойственно о чем-то сплетничать и что-то обсуждать, такова уж их природа… А нас обсуждать – интересно и жутко. Ну, по крайней мере, когда ни одного бегуна нет рядом… И не когда ты наверху, в Безмолвии.
Те трое, что ездили со мной сегодня в рейд, не шептались о том, какие чудовища эти бегуны. Они просто забыли вдохнуть, когда я, вооруженный только лишь ножом, завалил выскочившего перед нами лося раньше, чем они выбрались из кабины.
Кроме меня и детей в комнате есть еще один человек, и вот он как раз улыбается мне искренне и открыто. И идет навстречу, чтобы пожать руку. Это Руслан, воспитатель этой группы.
Я протягиваю правую руку Руслану, левой рукой все также прижимая к себе повисшего у меня на шее Колю.
– Здоров!
– Здоровей видали! – отвечает он.
Руслан – полная моя противоположность. Во мне росту – чуть больше 170 см, в нем – едва ли будет 160. Я – спортивный и бугрящийся мускулами, никакой спорт так не развивает мускулатуру, как постоянные вылазки в Безмолвие и схватки с его порождениями, Руслан – слегка заплыл жирком, вон, уже второй подбородок появляется. У меня – идеальное зрение, к тому же способное переходить в инфракрасное, у него – -8 и очки-аквариумы. В общем, я – охотник и боец, а он – воспитатель. И оба мы – от Бога. Иначе говоря, он также хорошо ладит с детьми, как я расправляюсь с лосями или волками. Он также хорошо умеет заинтересовать детей и впихнуть им в головы толику знаний, как я – выследить зайца и убить его точным броском ножа. А еще он не боится бегунов и лично меня. Потому что это я нашел его три года назад, ютящегося в подвале разнесенной взрывной волной многоэтажки, голодающего и харкающего кровью. Я отвез его в заводской бункер.
– Ты с охоты? – спрашивает Руслан.
– Да, дядя Толя, – подхватывает Коля, – ты с добычей?
– С добычей! – успокаиваю я обоих. – Сегодня – с хорошей добычей. Рейд был очень удачный, мяса – полный фургон привезли! Зверья расплодилось – прорва!
– Да… – кивает Руслан. – Людей – меньше, зверей – больше. Все приспосабливаются…
И в самом деле, приспосабливаются. Ракетные удары стали реже, но не прекратились совсем. Время от времени у нас над головой рвутся термоядерные бомбы, но жизнь продолжается. Люди – прячутся в бункеры, а звери – находят способы жить на поверхности. И ведь живут! Мутируют, изменяются. Я всегда считал, что мутации должны появиться чуть ли не в сотом поколении, ан нет, первые мутанты появились уже через полгода после начала войны, а сейчас в Безмолвии уже практически не осталось старого зверья. Когда я последний раз видел обычную сороку, а не эту зубастую тварь с кожистым хвостом? Уже не припомню. А серого зайца? Они все вымерли в первый год войны. Теперь все черные. Адаптировались, мимикрировали под новую окружающую среду. Еще, правда, остались обычные, не копытные волки, но их все меньше и меньше.
Зато все больше становится аморфов… Сегодня обошлось без встречи с этими тварями, но если два года назад они были просто страшной сказкой, которую с придыханием рассказывали жителям бункеров охотники, то теперь аморфы стали реальностью. Довольно частой реальностью. После нескольких встреч с этими жуткими порождениями радиоактивного мира даже мы, бегуны, стали выходить в Безмолвие с парой гранат на поясе – зачастую без карманной артилерии от этой твари просто не отбиться и даже не убежать.
– Мама тебе привет передает! – говорю я, опуская Колю на пол, и тот смущается, опуская глаза. Он стесняется даже не столько того, что его мама – бегун, сколько того, что у него вообще есть мама. У остальных детей из этой комнаты родителей нет…
– Когда она ко мне приедет?
– Постарается на этой неделе. Она сейчас в рейде к урановому карьеру, это дня на три. Так бы, конечно, ее сюда отправили.
– Понятно.
Он отходит от меня, садится на свою кровать. Вогнал я пацана в краску, вогнал… надо будет на будущее стараться говорить с ним о маме один на один, без остальных детей. Еще семь пар глаз смотрят на меня с любопытством и удивлением. Самой младшей, Маше, шесть лет. Она, как и большинство детей, не помнит солнечного света и зеленой травы, на которой можно было бы валяться. Помимо Коли здесь еще двое детей 9 – 10 лет. Аня и Вася. Им тяжелее. Смутно, но они помнят и солнце, и траву, и реки…
– Вы, наверное, уже спать укладывались, да? – запоздало сообразив, спрашиваю я.
– Да, – отвечает Руслан, – я как раз им сказку собирался рассказывать. На ночь…
– Дядя Толя, – неожиданно спрашивает малышка Маша, – а вы правда бегун?
Сказано это без боязни, без страха. Просто с любопытством.
– Да, правда.
– И вы часто бываете на поверхности?
– Я там живу, – отвечаю я.
– Расскажите нам о мире наверху! – просит она.
– Сказку! – поддакивает малыш, имени которого я не знаю!
– Страшную! – подключается Вася.
Я озадаченно смотрю на Руслана.
– Толя, а правда, расскажи? – просит и он. – Ты же бегун, житель Безмолвия… Ты многое знаешь…
Я встречаюсь глазами с Колей, он улыбается.
– Правда, дядя Толя, расскажите сказку! Страшную и интересную! А то дядя Руслан нам все время народные сказки рассказывает. Старые, красивые, интересные, но они о волшебстве, о чудесах, о том, что бывает только в… в сказках! А у нас над головой столько чудес… Только все они страшные!
– А оно вам надо? – спрашиваю я. – Знать об этих чудесах? Это ты верно подметил, они страшные. Очень страшные!
А у самого в это время в голове проносятся образы, связанные с Черным Безмолвием. Чтобы жить, человеку нужно что-то любить, чему-то радоваться, чем-то любоваться. Мы, бегуны, видим Безмолвие примерно так же, как древние викинги видели море. Оно страшное, пугающее, смертельно опасное, но дающее тебе жизнь и пищу. Каждый поход может стать последним, грозные явления природы настолько таинственны и жутки, что кажутся волеизъявлением могучих богов, но в то же время ими нельзя не любоваться.
Тот, кто видел как атмосферный термоядерный взрыв разгоняет черные тучи, кажущиеся тяжелыми и недвижимыми – никогда этого не забудет. Кому довелось видеть, как охотится аморф – может считать, что видел самое страшное в своей жизни! А разве не прекрасно Черное Безмолвие? Бескрайняя черная равнина, засыпанная снегом цвета темной ночи, озаряемая редкими всполохами в облаках!
Ведь есть красота в шторме? Значит, есть свое очарование и в ядерном грибе, и в стремительном беге стаи черных белок, способных за считанные минуты разорвать на части медведя… Главное – чтобы была возможность вернуться домой и рассказать кому-то об увиденном.
– Мы ведь рано или поздно станем взрослыми, – прерывает мои размышления Коля, – и нам можно будет выходить на поверхность. Мы хотим знать, что нас там ждет.
– Ты ведь знаешь! – говорю я.
– Знаю. А они – нет. Да и я бы хотел послушать о Безмолвии. Но только сказку!
– Страшную! – протянула Маша. – Обязательно страшную!
Я еще раз смотрю на Руслана, получаю его одобряющий кивок и окускаюсь на ковер, прямо посреди комнаты, по-турецки сложив ноги.
Сказку так сказку… О чем бы им рассказать? О дне первой атаки? О том, как над нашими головами рванули первые термоядерные бомбы, как город сметало взрывной волной, а свет, ярче тысячи солнц, срывал с людей и одежду, и кожу?