Под можжевельник молодой.
Чик-чирик, пусть знает свет:
Красивее птицы нет!
Затем она улетела, прилетела к дому сапожника, уселась на крышу и запела:
– Мачеха меня убила,
Съел меня отец родной,
Косточки сестра сложила
Под можжевельник молодой.
Чик-чирик, пусть знает свет:
Красивее птицы нет!
Сапожник набивал набойки на своей колодке, но замер с молотком в руке, когда услыхал птичью песню; он выбежал на улицу и посмотрел на крышу. Ему пришлось прикрыть рукой глаза, потому что солнце светило очень ярко.
– Птичка, – окликнул он ее, – как ты прекрасно поешь! Я никогда не слыхал подобной песни!
Он забежал обратно в дом и позвал жену.
– Жена, выйди-ка и послушай эту птичку! Это диво дивное!
Позвал он дочь, ее детей, подмастерьев и служанку, и все вышли на улицу и стали с изумлением разглядывать птицу. Ее красно-зеленые перья сверкали, золотое оперение шеи ослепительно блестело на солнце, а глаза сияли как звезды.
– Птичка, – позвал ее сапожник, – спой эту песенку еще раз.
– Ох, нет, – отвечает птица, – просто так я дважды петь не стану. Дай мне те красные туфли, что я вижу на твоем верстаке.
Жена сапожника побежала в мастерскую и принесла туфли, а птичка слетела вниз и схватила их левой лапкой, затем стала летать над их головами и петь:
– Мачеха меня убила,
Съел меня отец родной,
Косточки сестра сложила
Под можжевельник молодой.
Чик-чирик, пусть знает свет:
Красивее птицы нет!
Потом она улетела прочь, вылетела из города и полетела вдоль реки, держа правой лапкой золотую цепочку, а левой – туфли. Она летела и летела, пока не добралась до мельницы. А колесо на мельнице вертелось: шлеп-шлеп, шлеп-шлеп, шлеп-шлеп! У мельницы сидело двадцать подмастерьев, они обтесывали новый жернов: тут-тук, тук-тук, тук-тук, а мельница снова: шлеп-шлеп, шлеп-шлеп, шлеп-шлеп.
Облетела птица мельницу, уселась на липу, что росла перед мельницей, и запела:
– Мачеха меня убила…
И один из подмастерьев бросил работу и посмотрел наверх.
– Съел меня отец родной…
Еще двое перестали работать и стали слушать.
– Косточки сестра сложила…
Еще четверо остановились.
– Под можжевельник молодой…
И восемь отложили свои молотки.
– Чик-чирик, пусть знает свет…
Еще четверо стали оглядываться.
– Красивее птицы нет!
Наконец последний подмастерье услышал пение и оставил свое долото, и все вместе стали они улюлюкать, хлопать в ладоши и бросать шляпы в воздух.
– Птичка, – воскликнул последний подмастерье, – это лучшая песня, которую я когда-либо слышал! Но я услышал только последнюю строчку. Спой ее снова для меня!
– Ох, нет, – отвечает птица, – просто так я дважды петь не стану, дай мне мельничный жернов, который вы обтесываете, и я спою тебе еще раз.
– Если бы он только был мой, ты бы получила его в ту же секунду! – сказал подмастерье. – Но…
– Ладно, – сказали остальные. – Если она споет нам еще раз, может забрать его, милости просим.
Взяли все двадцать подмастерьев длинное бревно, подсунули конец под край жернова и подняли его: Эй, ухнем! Эй, ухнем! Эй, ухнем!
Слетела птица вниз, просунула шею в отверстие посередине, надела жернов на себя, словно воротник, взлетела опять на дерево и запела:
– Мачеха меня убила,
Съел меня отец родной,
Косточки сестра сложила
Под можжевельник молодой.
Чик-чирик, пусть знает свет:
Красивее птицы нет!
Когда она закончила песню, то расправила крылья и улетела. В правой лапке несла золотую цепочку, в левой – туфли, а на шее у нее был мельничный жернов. Она летела и летела назад в дом своего отца.
А в доме за столом сидели в то время отец, и мачеха, и Марлинкен.
И вот говорит отец:
– Знаете, стало мне отчего-то легко на душе. Я чувствую себя так хорошо, как не чувствовал все эти дни.
– Хорошо тебе, – отвечала его жена. – А я вот чувствую себя плохо, словно большая гроза надвигается.
А Марлинкен просто сидела и плакала.
Тут и птичка прилетела. Облетела она дом и уселась на крышу, и сразу отец сказал:
– Не думаю, что я когда-либо чувствовал себя так хорошо. На улице солнышко светит, и у меня такое чувство, что скоро увижу я старого друга.
– Ну, а я чувствую себя ужасно! – говорит жена. – Не знаю, что это со мной. Я вся и мерзну и горю. Зуб на зуб не попадает, а в венах будто огонь пылает.
Трясущимися руками она развязала свой корсет. А Марлинкен сидит в углу и все плачет, да так, что ее платок сделался от слез насквозь мокрым.
А птица слетела с крыши и села на можжевеловое дерево, где всем она была видна, и запела:
– Мачеха меня убила…
Мать прижала руки к ушам и глаза плотно зажмурила. В голове у нее зашумело, а под веками молнии засверкали.
– Съел меня отец родной…
– Жена, погляди-ка! – вскричал отец. – Ты никогда не видала такой чудесной птички! Она поет, как ангел, а солнце так пригревает, и в воздухе запах корицы!
– Косточки сестра сложила…
Марлинкен склонила голову к коленям, всхлипывая и плача, и тут сказал отец:
– Пойду-ка я наружу. Хочется мне поближе птичку рассмотреть!
– Нет, не ходи! – закричала жена. – Кажется мне, будто весь дом трясется и горит.
Но отец выбежал на солнечный свет и уставился на птицу, которая продолжала петь:
– Под можжевельник молодой.
Чик-чирик, пусть знает свет:
Красивее птицы нет!
Пропела она последнюю ноту и уронила золотую цепочку. Та упала отцу прямо на шею и пришлась ему как раз впору, будто специально для него была сделана. Вошел он тут же в дом и говорит:
– Что за чудесная птица! Посмотри, что она мне дала, только глянь!
Жена была слишком напугана, чтобы глядеть. Она повалилась наземь, чепец слетел с ее головы и откатился в угол.
А птица запела опять:
– Мачеха меня убила…
– Нет, я этого не вынесу! Лучше мне под землю провалиться, только бы не слышать этой песни!
– Съел меня отец родной…
И мать снова рухнула наземь, как будто ее оглушили, и стала ногтями пол царапать.
– Косточки сестра сложила…
Марлинкен вытерла глаза и встала.
– Пойду-ка гляну, не даст ли мне чего эта птица, – сказала она и выбежала наружу.
– Под можжевельник молодой…
Спела это птица и бросила вниз маленькие красные туфельки.
– Чик-чирик, пусть знает свет:
Красивее птицы нет!
Марлинкен надела туфли и увидела, что они пришлись ей впору. Обрадовалась она, стала плясать, заскочила в дом и говорит:
– Ах, что за чудная птица! Мне было так грустно, когда я отсюда выходила, и смотрите, что она мне дала! Мама, взгляни-ка на эти очаровательные туфельки!
– Нет, нет, – закричала мать. Она вскочила на ноги, а волосы у нее на голове стояли дыбом, будто языки пламени. – Я больше не выдержу! Кажется мне, будто настал конец света! Мне этого не вынести!
Бросилась она за дверь, выбежала на траву, и – бам! Сбросила птица ей на голову мельничный жернов, и расплющил он ее насмерть.
Услыхали отец и Марлинкен хруст и выбежали наружу. Поднимались над тем местом дым и языки пламени, а затем налетел ветер и все унес. А когда все исчезло, остался там стоять маленький братец.
Он взял за руки отца и Марлинкен, и были они все трое очень счастливы; вошли в свой дом, уселись за стол и стали ужинать.
Тип сказки: ATU 720, «Можжевеловое дерево».
Источник: история, написанная Филиппом Отто Рунге.
Похожие истории: Катарина М. Бриггс, «Маленькая птичка», «Белый петушок», «Апельсин и лимон», «Розовый куст» («Английские народные сказки»).
По красоте, ужасу, который она вызывает, и совершенству формы этой сказке нет равных. Как и сказка «О рыбаке и его жене» (стр. 114), это произведение художника Филиппа Отто Рунге. Оно попало в руки братьев Гримм написанным от руки на померанском (Plattdeutsch) или нижнегерманском диалекте. Сравнение с некоторыми вариантами сказки, включенными в книгу Катарины М. Бриггс «Английские народные сказки», показывает, насколько Рунге улучшил основную канву повествования. Варианты Катарины слабые и неосновательные, а вариант Рунге можно назвать шедевром.
В предисловии, где смена сезонов прекрасно увязана с развитием беременности жены, ребенок в чреве ассоциируется с рекуперативной мощью природы и особенно с самим можжевеловым деревом. После смерти матери перед слушателями разворачивается первая половина основной части сказки (вплоть до появления птицы), кошмарный рассказ о мачехе и маленьком мальчике. Это был бы просто театр ужасов, если бы не наглядная демонстрация необычной глубины порочности характера матери. Также интересны параллели с греческой драмой (Атрей кормит Тиеста его собственными сыновьями) и Шекспиром (Тит Андроник кормит Тамору ее сыновьями). Поедание отцом сына может иметь множество толкований; один мой студент однажды предположил, что отец на бессознательном уровне догадывается об опасности, грозящей его сыну со стороны мачехи, и прячет его в таком месте, где с ним ничего уже не случится. Мне показалось это гениальным.