А ступит, бывало, осень на порог, опять Андропка к медведю бежит.
– Помоги, пожалуйста, наставь на путь верный. У тебя ведь голова – другой такой не найти.
Польстит медведю, и отмягчит у него сердце.
– Чего тебе? – гудит.
Посоветоваться к тебе пришел: пора или не пора капусту на деревенских огородах зубрить.
А откуда медведю знать: пора или не пора зайцу капусту зубрить? Медведи капусту не едят. Но и приятно ему, что Андропка за советом к нему пришел. Другие зайцы бегут от него, даже когда он позовет их, а Андропка сам, без зова пришел.
И спрашивал медведь у зайца:
– А сам-то ты как думаешь?
– Да вроде пора. Морозцем ее уже поприжало. Самый раз вроде.
– Тогда беги и зубри, – решительно советовал ему медведь Тяжелая Лапа. – Упустишь время – потом не наверстаешь.
И шел заяц опять домой, хвастался:
– У медведя Тяжелая Лапа был сейчас. Недюжинного ума медведище. Совет с ним держал: не пора ли капусту на огородах зубрить. Говорит: «Пора, Андропка, беги, а то опоздаешь». Побегу сейчас. Как он советует, так и сделаю.
Встретил однажды Андропка зайчиху на просеке весной, глянул на нее, всплеснул ушами и помчался со всех ног к медведю.
– Помоги, пожалуйста.
– Чего тебе? – прогудел медведь Тяжелая Лапа.
– Посоветуй скорее, – приплясывал от нетерпения заяц. – Пора или не пора мне жениться?
А откуда медведю знать – пора зайцу жениться или нет. Но и без совета оставить Андропку не хочется. Ведь он один только изо всей рощи навещает его.
Спросил:
– А сам-то ты как думаешь?
– Думаю, что пора, – подпрыгнул заяц.
– Тогда женись, – решительно посоветовал ему медведь Тяжелая Лапа. – Только и жениться, пока молодой. Состаришься, кто за тебя, за старика, пойдет?
Летел после этого заяц по роще, кричал всем:
– Опять у медведя Тяжелая Лапа был, совет с ним держал. Недюжинного ума медведище, во всем разбирается.
И всегда так: сходит к медведю и хвастает. Слушают его звери и думают: «Андропка-то у медведя запросто в гостях бывает. Надо подальше от него держаться, а то придушишь невзначай, беды потом не оберешься».
Доволен был Андропка. Смело по роще ходил, весь страх потерял, не гнулся, как бывало. Говорил всем с гордостью:
– Оттого у меня все в жизни складно получается, что я без совета медведя Тяжелая Лапа ничего не делаю. Его советами живу.
Доволен был и медведь Тяжелая Лапа. И тоже ходил по роще и говорил всем:
– Глядите, не обижайте Андропку. Он заяц правильный. Пока моего совета не спросит, ни за какое дело не возьмется. Оттого и не ошибается ни в чем. Жениться собрался и то ко мне за советом прибежал.
И шел дальше. И вскоре слышно было, как он еще убеждает кого-то:
– Вот вы все говорите – заяц, заяц. Нет, зайцы, они тоже разные бывают. Взять вот Андропку, к примеру. Очень правильный заяц.
И начинал свой рассказ о правильном зайце.
– Опорой он был мне в жизни и защитой, – говорил Андропка черепахе и размазывал по щекам слезы. – Увидел я, одинок он, и стал ходить к нему. И была мне от него польза. А теперь что я без него делать буду? Не любят меня в роще, и все за то, что я с медведем Тяжелая Лапа дружбу водил.
– Что ж, – сказала Кири-Бум, – это ведь не только у нас и в других рощах подхалимы не в чести. Перед кем шею гнул? Эх, ты, Андропка. Он у нас в роще только тем и славился, что дурью силу в лапах имел.
– А что я мог? Он – медведь, я – заяц. Мне всегда и везде больно. Всяк по загривку метит.
– У нас в роще не один ты заяц и другие есть, да они ведь не пошли на поклон к нему. Гордость в себе имели. Один ты подлизун такой выискался.
– Что ж, если я робким таким родился.
– Не родился – вырос. Подхалимами не рождаются, подхалимами вырастают. Плохо тебе будет теперь. Андропка, ох, плохо!
– Что ты меня пугаешь, – всхлипнул заяц. – Я итак весь слезами изошел. Ты бы лучше посоветовала мне, как быть. Медведь мой умер, товарищи от меня отвернулись. Один я.
– А ты советовался с кем, когда к медведю ластился и товарищей своих на него менял?
– Нет.
–То-то, сам ты их отшиб от себя. И как сумел потерять, так сумей и найти. И нечего слезы лить. Не такой уж ты горький.
– Так ведь тяжело мне. Один благодетель был и тот помер.
– Водицы вон из родничка попей, авось легче станет.
– Я уж пил, не помогает.
– Ну и я твоему горю не помощница, – сказала черепаха и пошла своей дорогой.
Хотела было позвать кого-нибудь, чтобы похоронили медведя Тяжелая Лапа, все-таки он – медведь. Нехорошо, если он будет на виду у всех в овраге лежать и будут клевать его вороны с коршунами. Но тут же решила:
– Пусть полежит. Пусть все видят и запомнят пусть все: как прожил ты свою жизнь, такова тебе и честь после смерти.
Так товарищи не делают
За Яблоневым оврагом повстречался черепахе Кири-Бум Ивашка, сын покойной медведицы Авдотьи. Шел он от Мишука, нес мед в ведерке. Чуть узнала его черепаха: совсем медведем стал Ивашка. Округлел, раздался. А года два назад, как и Машута, медвежонком по роще бегал. Большим озорником был. С медведя Тяжелая Лапа пример брал. Буянистый был, обижал маленьких. Без отца рос, пристращать некому было, вот и озорничал. Станет его, бывало, стыдить медведица Авдотья:
– Разве можно так делать, Ваня?
Огрызнется Ивашка:
– Медведю Тяжелая Лапа можно, а почему мне нельзя?
И шел в рощу безобразничать.
И хитрым рос Ивашка. Так и глядел, кого бы надуть, у кого чего выманить. Попадало ему часто за это, но все равно Ивашка от привычки своей – хитрить – не отказывался. В сказках его пробирала Кири-Бум у сосны с кривым сучком. Слушал ее вместе со всеми Ивашка и поскрипывал от злобы зубами. А когда рассказала черепаха однажды, какой сон приснился Ивашке в воскресенье, сказал Ивашка сердито:
– Я тебе этого, Кири-Бум, никогда не прощу.
И пошел прочь от сосны. А сказка вроде и безобидная была. Рассказывала Кири-Бум:
«Уснул Ивашка после обеда в воскресенье и приснился ему сон. Приснилось ему, будто пришел к нему Мишук и говорит:
– Идем, Ваня, в соседний лес помалинничаем. Пошли они. Забрался Ивашка в малинник. Очень ягодный куст нашел. Сидит, обирает его, Мишука не зовет.
А Мишук аукает, кричит ему:
– Ты где, Ивашка?
Молчит Ивашка. Сидит под кустиком, ест, не отзывается. Отзовись, придет Мишук, рядом подсядет. Горсть сорвет – убыль ему, Ивашке, на целую горсть меньше достанется. Лучше уж помолчать.
Промолчал Ивашка, не откликнулся на голос Мишука. А Мишук покричал, поаукал и затих. Обобрал Ивашка малину с куста, выбрался на полянку. Смотрит – нет Мишука. Туда, сюда – нет нигде.
А лес чужой, темный. В одну сторону кинулся Ивашка – нет ему конца, в другую кинулся – стоит лес стеной непроходимой. И не знает Ивашка, куда бежать ему, где искать дом свой. Приложил лапы ко рту, закричал изо всей мочи:
– А-у! Где ты, Миша?
Прислушался – молчит лес. И еще даже вроде темнее стал и непроходимее.
И опять Ивашка лапы ко рту приложил:
– Где же ты, Миша? А-у!
И оглядывался опасливо: не накликать бы беды.
Долго кричал. Осип даже. Изодрался весь, между деревьями плутая. И кто знает, что бы с ним в этом темном лесу было, если бы он… не проснулся.
Смотрит Ивашка – он у себя в берлоге. Никакого чужого леса нет. И Мишук вон идет к нему по тропинке в гости и мух от себя лапой отгоняет.
Рассказал Ивашка Мишуку сон свой да и говорит:
– Что же ты, Мишка, в чужом лесу меня одного бросил? Я, знаешь, как перепугался: сторона дикая, нежилая. Разве так настоящие товарищи делают?
– За что ты коришь меня? Это же во сне было, – попытался было оправдаться Мишук.
А Ивашка ему сказал:
– И во сне так настоящие товарищи не делают. Я же мог заблудиться.
И одного только не рассказал Ивашка из своего сна, как сидел он неслышно под малиновым кустом и обирал с него малину. И когда окликнул его Мишук, не отозвался, чтобы не пришел тот и не подсел рядом. Не рассказал этого Ивашка, потому что знал он, что и так тоже настоящие товарищи не делают даже во сне».
Вот какую сказку рассказала однажды у сосны с кривым сучком черепаха Кири-Бум. Все смеялись. Смеялся вместе со всеми и Мишук, а Ивашка слез вдруг со своего пенька и заявил сердито:
– Я тебе этого, Кири-Бум, никогда не прощу.
Было это три года назад. Крепко тогда у Ивашки на черепаху обида осела, даже здороваться перестал. Но за три года много в речке воды утекло, хоть и перегородили ее бобры запрудой. За эти годы Ивашка совсем иным стал: и сам никому худа не делает и других осаживать учился. И на черепаху больше не сердится. Увидел ее, остановился:
– Домой пробираешься, Кири-Бум?
– Куда же еще? С самого утра иду и полпути прошла только. Сам знаешь, как хожу я. Да и стара стала, устаю, отдыхаю часто.
Сказала и пошла было дальше, но Ивашка предложил ей:
– Давай я тебе помогу, Кири-Бум.
Если бы это другой кто предложил, Кири-Бум отказалась бы: она любила ходить. Пока идешь по роще, столько увидишь всего. Другому кому черепаха не позволила бы нести себя, а Ивашке сказала:
– Ну, помоги.
Ей было приятно, что Ивашка иным стал, что больше не сердится на нее. Ведь она о нем чаще, чем о других, сказки рассказывала. Да и сейчас еще иногда рассказывает. И Ивашка не обижается.
– А зачем обижаться, – говорит. – Что было, то было.
До самой Бобровой запруды донес Ивашка черепаху Кири-Бум. А когда узнал, что в Яблоневом овраге лежит мертвый медведь Тяжелая Лапа и никто не хочет хоронить его, сказал:
– Я пойду похороню его.
И пошел было, но остановился, добавил:
– А ведь и я мог бы свою жизнь так же, как он, во зле прожить, если бы ты не поправила меня, Кири-Бум, своими сказками. Спасибо тебе за них.
Напугал Месяц Зорьку
Кири-Бум устроилась поудобнее на коряге и стала смотреть, как уходит с неба солнце. Она любила по вечерам, сидя у Бобровой запруды, глядеть на затухающие краски неба. Сначала оно бывает все в огне, горят высокие неподвижные облака. Потом пламя садится ниже, еще ниже. И наконец от него остается только узенькая полоска вдоль горизонта. Она держится долго, но к полночи и она гаснет.