живой. Более живой, чем…
«Мы все играем в ветер». Девушка потянулась к барсуку и по-детски к нему прильнула.
– Как меня зовут?
– Я могу забрать Дита? – спросила Ву, поднимаясь на ноги.
– Да, малышка. И заглядывайте к старику на огонек. Пока… – снова раздался сухой смешок, – огонек еще есть где зажечь.
Бросив это, лавиби забыл про Ву. Ростра забрала все его внимание. Он ласково с ней заговорил, а Ву, кликнув лапитапов, пошла через дальнюю дверь в коридор. Со стариком было неинтересно. Пусть для слепого он видел слишком хорошо, почему-то он плевал на то, что видит. Хотя…
– Останови мою кигноллу, девочка! – вдруг донеслось ей вслед. – Там, на террасе! Если сможешь, а то она бренчит весь день!
Ву усмехнулась и прибавила шагу.
Кигнолла, подвешенная над перилами, и вправду звенела. Отголоски стеклянных колокольчиков слышались еще в доме, просто Ву не обращала на них особого внимания. Сейчас она ненадолго замерла прямо под длинной конструкцией, раскачивавшейся на ветру, но не прикоснулась к ней.
– Как здоровье, Дит?
Деревянная фигура, глядящая в пустоту запущенного сада, кивнула.
– Рад, что мы заглянули сюда?
Снова – только слабый кивок. Дит грузно развернулся и уставился на Ву сквозь прорези шлема.
– Они больше не будут в тебя стрелять. Я не дам.
– К-р-ровь? – скрипуче протянул рыцарь.
Ву слегка пожала левым плечом:
– Все стало как-то сложно. Я не знаю. Да если честно, мне все равно. Немного жалко приютских, разве что… наверное, я разозлюсь.
– С-скучно, – сказал рыцарь и, неуклюже вытянув руку, погладил Ву по плечу. Она улыбнулась:
– И я по тебе скучала. Но зато ты дома, разве нет?
– Дома. Дом – там, где ты.
– Ты хороший. А вот дом чужой.
Они помолчали. Продолжали звенеть, стучась друг об друга, стеклянные колокольчики. Чуднáя игрушка – кигнолла. Только создания вроде ящеров, с их ускользающими взглядами, движениями и чувствами, наверное, могли придумать что-то такое. Могли придумать. Но далеко не всегда – заставить придуманное замолчать.
– Можешь остановить? – тихо спросила Ву. – Так страшно звенит…
Дит задрал голову, хотя кигнолла висела даже ниже уровня его глаз. Все же заметив то, о чем его спросили, он сложил на груди могучие руки и отодвинулся.
– Зодчий запретил трогать хрупкие вещи. Я не тр-рогаю.
Хрупкие вещи.
Она вдруг подумала: надо как-нибудь спросить, что имел в виду старый слепой Илайа? Только звонкие колокольчики, а может, еще стеклянные вазы, тонкую парусину, цветы и заводные часы? Миропорядок, забытые истории, человеческие жизни? У полусумасшедшего барсука могли быть свои представления о хрупкости. И они могли вовсе не вязаться с тем, что думали другие. Ву усмехнулась:
– Если бы никто не трогал хрупкие вещи, все было бы просто.
Дит кивнул. Она забралась на перила, перелезла на подставленную руку рыцаря, оттуда – к нему на плечи и, усевшись, внимательно посмотрела перед собой. Качались стеклянные колокольчики, в полости каждого перетекала и билась вода. Дрожали натянутые, почти невидимые тонкие нити.
– Но так не бывает, Дит. Кому-то придется их трогать.
Ву взялась за неприметный колокольчик в самом дальнем ряду и сжала его в ладони, не давая больше двигаться. Кигнолла замолчала.
6. Ответ
Самые суеверные люди Син-Ан – портные. У них множество примет, и некоторые из них совершенно нелепы.
Где хранить катушки? В шкатулках угольного дерева. Оно защитит нитки от ночного света Яблок, который делает будущий наряд «несчастливым» и привлекает к его владельцу воров. Как разложить ткани в шкафу? В определенном порядке, не смешивая теплые и холодные тона: разные сестры Зуллура носят разные цвета, сверху лучше оставить то, что любят Старшие, Осевые. А иглы? Горе тебе, если, кончив работу, ты не воткнешь их в особую подушечку, набитую морской травой, и не спрячешь от посторонних глаз: тот, кто увидит твою иглу, украдет твою удачу.
Есть у портных и свои дурные поверья, от которых не спасут ни звезды, ни подушечки. К примеру… получить такой заказ – дурной знак.
Шанатэ. Прощальное платье. Платье-смерть.
У этой вещи множество имен, но ни одно из них не вселяет надежды. Как платье ни назови, в нем кто-то будет повешен, а затем зарыт в землю. Портные Единства не любят шить шанатэ. Благо, в последние юнтаны делать это приходится все реже и реже. Сейчас, в преддверии Перевеяния, кому-то снова не повезло. Среди аджавелльских портных уже наверняка разнеслась весть об этом. И не только среди портных.
…Ее сон был спокоен. Слишком спокоен. Сегодня ей не снились кошмары, и это объяснимо. На то имелась причина. Женщина не нервничала, даже когда стояла перед огромным зеркалом, и две алопогонных Младшей стражи – совсем ле, кажется, только вчера из Корпуса, – подгоняли на ней наряд, спешно доставленный от портнихи. Платье – длинное, зелено-коричневое. Красивое, с черным, как сырая земля, кружевом на подоле. Подарок Матери. Последний.
Девочки суетились, мешали друг другу, кололи иголками. Они не выполняли раньше такую работу – им куда проще стрелять. Чара Деллависсо терпеливо улыбалась им, так, как привыкла улыбаться всем детям за время, что называла себя Мади Довэ. Эти двое – тоже дети. Что бы на них ни надели, какие бы погоны ни нашили на их узкие плечи. Одна шепнула: «Вам очень идет», вторая зашикала и ткнула напарницу в бок. Но и этой фразе доктор улыбнулась. Когда снова заперли дверь, она осталась стоять против зеркала.
Женщина уже видела два газетных снимка с двумя своими лицами и двумя своими именами. Она знала: на казнь явится много граждан Син-Ан. Даже те, для кого рассказы о провалившемся заговоре, – пустой звук, что-то вроде истории из книжки. Люди придут. Просто потому, что в Син-Ан уже так давно никого не вешали, впрочем… Ложь, преступников вешают постоянно, только не собирая толпу и не тратясь на прощальные платья. Казни, как и многое другое в мире, перестали происходить на открытом воздухе – теперь их устраивают в душных комнатах.
Ей не было страшно. И все по той же причине.
Сейчас у нее нет сил.
Чара Деллависсо, доктор Довэ… кем бы она ни была, у нее нет сил. Шарахаться от собственной тени, от вещей и людей, знавших ее в прошлом и не узнающих теперь, от снов, которые, в отличие от лица, имени и голоса, не изменились. И прежде всего…
«Ты будешь с ними. Но молча. Я не дам тебе испортить им жизнь».
Нет ничего хуже секретов, которые придется хранить вечно. Нет ничего хуже секретов, обрекающих на одиночество. Нет ничего хуже секретов, которые делит с тобой тот, в ком ты видишь только чужую тень.
– Наверное, это трудно.
– О чем ты?
Она сидела перед зеркалом и смотрела на себя: как полнеют губы, темнеют глаза и кожа. Как едва уловимо меняются скулы, спинка носа и его крылья. Как отрастают и сильнее завиваются волосы. Миаль не обманул. Все сработало.
– О твоих иллюзиях.
– Поясни.
– Будто только ты можешь их защитить.
Стоявший над ней человек смотрел отстраненно и мрачно. В приглушенном газовом свете седые волосы казались грязно-серыми. Он отвернулся и начал аккуратно укладывать ампулы в плоскую коробку.
– Это иллюзии, Чара?
– Я знаю, что моего мальчика хотел забрать Страж, а ты не позволил. Ты…
Щелчок, с которым он захлопнул крышку, был резким. Так же резко он повернул голову в сторону зеркала.
– Не упоминай это прозвище, Чара. Не желаю слышать.
Ей не понравился его тон. Она криво усмехнулась, поерзала на стуле и дернула сама себя за завивающуюся, становящуюся непривычно жесткой смоляную прядь.
– А может, мне назвать его настоящим именем? В присутствии Сиша Тавенгабара или…
– Я советовал бы тебе замолчать. И напоминаю, что пока тебя не существует. У тебя есть шанс погибнуть по-настоящему, если я этого захочу.
Его голос снова был ровным. Управитель Крова Четырех Ветров смотрел на ее отражение в зеркале. Губы, сжатые в тонкую линию, кривились, точеные ноздри трепетали. И все же… взгляд пока не был взглядом алопогонного. Миаль не пытался ее пугать, а всего лишь терпеливо, словно ле, к которым этот отставной офицер привык, объяснял то, что она и сама понимала. Понимала, но все еще не нашла сил с этим смириться. Пора было уже найти. Чара опустила голову.
– Прости. Я…
Он коснулся ее плеча.
– Знаю. Мне жаль. Жаль, что все, что я могу позволить тебе, – просто быть рядом.
– Это немало.
Миаль отошел, но вскоре вернулся – с баночкой красной краски и ручкой с тонким стержнем. Он поставил все это на стол, зашелестел страницами книги. «Обычаи Малого мира» в потрепанном переплете. Найдя нужный раздел, управитель Крова Четырех Ветров слабо улыбнулся:
– Нарисуешь? Она будет держаться хорошо. Водостойкая. Боится только крови.
– Я… благодарю.
Не за краску, которой предстояло нанести отметину на лоб, чтобы окончательно превратиться в другого человека. Во всяком случае, – не только за краску. Но язык словно отнялся, в горле стоял комок, и Чара не решилась продолжить. Она потянулась за ручкой и принялась заправлять ее. Ладони дрожали, и она порезала палец об острый металлический наконечник. Миаль покачал головой.
– Ох, Чара.
Он приблизился вплотную. Мягким, почти неуловимым движением забрал гладкий стерженек. Чара потупилась, ощущая себя особенно отвратительно жалкой.
– Хорошо. Сегодня я помогу. Убирай волосы.
Она подчинилась. Миаль склонился, легко взял ее свободной рукой за подбородок. Пальцы, длинные и тонкие, оказались ледяными. Ногти были длинными – как у этих его дружков, унеси их ветра. Чара тяжело сглотнула и впервые за всю эту ночь прямо посмотрела Миалю Паолино в глаза. Нет… не за ночь. За очень, очень долгое время.
– Не двигайся.
Его глаза теперь были другими. Вовсе не из-за поседевших, будто запорошенных снегом ресниц. Просто другие. Ручка коснулась ее лба. Чара зажмурилась.