…Может быть, так он и входил сюда, каторжный корабль, рано утром, в тумане, и тысяча двести человек с тревогой и надеждой вглядывались в зыбкие берега, открытые капитаном Джеймсом Куком. Их было тысяча двести — каторжников вместе с конвоем и военной администрацией, — прибывших по королевской воле на постоянное поселение. Был январь 1778 года, и первое, что потрясло английских переселенцев, когда ступили они на землю, цветы… В Австралии в январе было лето… Они сошли на берег — каторжане и их конвой — и начали борьбу за жизнь, тем самым создавая новую страну… А меж высоких красных эвкалиптов бесшумно двигался юноша, держа копье, и рядом с ним, ступая привычными босыми ногами по колючей траве, шла она. Они шли среди просторного эвкалиптового леса…
Справа от нас, берег казался сплошной стеной. На нем даже трудно было угадать овраги, спуски, дороги, а слева берег постепенно высвечивался, и там, в зелени садов и пальмовых рощ, разбросано было множество домиков. Залип расслаивался на мелкие бухты, издали в них вода казалась зеркальной; внезапно небо стало розовым, и тотчас я увидел с мостика впереди словно бы повисшие над водным простором высотные дома строгих форм, берега не было — вода и дома, это рефракция сместила все на свете, мне стало это ясно, когда пароход наш по команде Луки Ивановича начал поворот влево, к бухте, — совсем в другую сторону от повисших в воздухе этажей.
Мы шли довольно быстро. Австралийский лоцман, высокий, сухой, с белыми глазами, стоял в рубке, широко расставив ноги, и, время от времени отпивая из чашки глоток кофе, подавал команды; Лука Иванович слушал их щурясь, глядел вперед и, словно пробуя эти команды на вкус, причмокивал губами, а потом уж отдавал их вахтенному. У нас на мостике стояла ЭВМ — она отсчитывала навигационные показатели; я любил эту машину, в ней еще много было для меня неясного, и потому можно было экспериментировать — она иногда решает такие задачки, что ого! Но ни лоцман, ни Лука Иванович ни разу не подошли к этой машине; чувствовалось — они относились к ней презрительно, они верили только своему глазу и опыту.
Прежде при подходе к порту, когда на мостике собирались все штурманы, у нас любили пошутить, кто-нибудь рассказывал веселую историю или анекдот, сегодня же раздавались только команды, хотя никаких перемен в Луке Ивановиче не было, он выглядел как всегда с утра — свежим, бодрым.
Справа оставался небольшой зеленый мыс; там густо росли пальмы и взмывали вверх эвкалипты. Уже доложили, что будем швартоваться к первому причалу правым бортом, и вахтенный матрос поставил на палубу крыла мостика скамеечку — Лука Иванович был невелик ростом, и во время швартовки ему нужно было на что-нибудь встать, чтобы перегнуться через борт и посмотреть на причал.
Солнце поднималось справа, и лучи его, пронизав пространство над множеством домиков, над привольем вод и пробившись сквозь ажурные переборки большого моста, упирались в небоскребы, кучно стоящие возле порта, а еще левее лучи вспыхнули огненным цветом на овальных крышах Опера-хауз, этого удивительного на весь мир театра, построенного так, словно носы кораблей взлетели вверх и застыли, ограждая друг друга от беды моря.
Мы швартовались к причалу как раз напротив Опера-хауз и должны были войти меж двух пароходов: один стоял слева под греческим флагом, другой — справа под либерийским…
На втором этаже длинного вокзала за перилами толпились встречающие. Я бегло оглядел их: конечно же, меня никто не интересовал из этих людей, здесь у меня не могло быть знакомых, но вдруг глаза мои наткнулись на нечто виденное прежде, и я не сразу понял, что же заставило меня внутренне вздрогнуть и насторожиться, и только когда я повел свой взгляд назад вдоль перил, то увидел двух мужчин, стоящих особняком и наблюдающих швартовку; один был невысок, с веселыми усиками над губой, второй — широкоплечий, чернявый, с круглым лицом, на котором выделялись пышные кудрявые баки; оба были в синей морской форме, это была наша, советская форма, вот она-то и приковала мое внимание. И я и все, кто был на мостике, заметили этих людей, отделили их взглядами от остальных встречающих. Но даже если бы не было на них формы, то тоже бы стало ясно — это свои: высокий держал сигарету огнем внутрь ладони, словно стараясь ее защитить от ветра, — почему-то так держат сигареты только наши моряки, а усатенький то и дело поправлял узел галстука, будто проверял, а правильно ли он его повязал, — вот эти и еще много маленьких примет обнаруживали в этих двух мужчинах наших сограждан. Вычислить, кто из них будущий капитан, было совсем не трудно. В усатеньком многие из штурманов узнали представителя Совинфлота в Сиднее.
Рассматривать нового капитана в бинокль, да еще при Луке Ивановиче, было неприлично, да и вообще обо всем этом на мостике не говорили, а только обменивались жестами, взглядами, полунамеками. Провели мы швартовку отлично, «Чайковский» мягко вошел в промежуток между двумя пароходами, и, как любил хвастать знаменитый капитан Джошуа Слокем, пароход «коснулся стенки так осторожно, что не раздавил бы и яичной скорлупы», и, когда старпом доложил: «Швартовка закончена, товарищ капитан!» — все штурманы заулыбались, словно хотели сказать новому капитану: «Видал?! Ну, так знай наших!» Это было мгновение солидарности, особого единства штурманов, но Лука Иванович очень точно уловил его и, оглядев всех, улыбнулся, сказал: «Спасибо, товарищи, за хорошую работу»… Вроде бы ничего не произошло необычного, но все, кто был на мостике, радовались, угощали друг друга сигаретами и не хотели расходиться.
В Сиднее сошло на берег большинство наших пассажиров. Это были переселенцы из Англии и других европейских стран в Австралию, — молодая, шумная и небогатая публика. Добираться до Южного континента на турбоходе им было выгодно: можно везти сколько угодно багажа, даже машину — самолетом ее с собой не возьмешь. В погожие дни они заполняли открытые палубы, почти каждый со своим транзистором, и лес металлических антенн покачивался над головами полуобнаженных людей, какофония джазовых и речевых звуков оглашала океан; по вечерам или же в непогоду пассажиры набивались в салоны, шумно радовались каждому концерту, осмотрительно покупали в барах напитки, пили их медленными глотками, чтобы растянуть удовольствие. Впрочем, их нельзя было обвинить в скупости — наши девушки-бармены быстро это поняли, — ведь все эти люди, покинув обжитые места, пересекали Атлантику и Индийский океан, чтобы начать новую жизнь, и потому тайная тревога: «А как там будет на первых порах?» — ютилась в них, и они берегли свои деньги.
Как и все штурманы, я мало общался с пассажирами, паше дело — мостик, а палубы и салоны — забота пассажирской службы, и все же волей-неволей да сталкиваешься с теми, кто населяет каюты турбохода, и появляются свои знакомства.
Когда пассажиры после паспортных и таможенных формальностей стали сходить на берег, я заступил на вахту возле трапа и, вглядываясь в лица покидающих судно, удивился переменам в большинстве из них; те, кто еще ночью отплясывал беспечно на прощальном балу, были сейчас озабочены, с беспокойством всматривались в затемненные залы морского вокзала, а когда мимо меня прошли супруги Полли — Томас с девочкой на руках и Вероника, нагруженная бумажными пакетами, — прошли, не повернув головы в мою сторону, понял: они душой уже на берегу. И все-таки мне стало обидно, что Полли даже не кивнули мне на прощание; они мне нравились — оба высокие, всегда спокойные и приветливые. Я познакомился с ними, когда «Чайковский» вошел в тропики и пассажирская служба вместе с рестораном затеяли «Вечер под звездами», на него попросили прийти свободных от вахты офицеров турбохода. Вероника сама подошла ко мне, пригласила танцевать. С первой же минуты с ней стало легко; она отвечала смехом на любую, даже бесхитростную шутку, потом подвела меня к Томасу и весело поведала, как ее муж вчера подвернул ногу, спускаясь по трапу… Потом мы долго сидели на палубе, и они рассказывали мне, что успели уже смотаться в Канаду. Томас знает ремесло лесоруба, а Вероника хорошо справляется с трелевочным трактором. Честно говоря, я сначала не поверил, что такая женщина с тонкими, гибкими пальцами, работала на лесозаготовках, но она об этом рассказывала так просто и точно, что мои сомнения исчезли. И еще она говорила, что они с Томасом из тех, кто не любит обзаводиться имуществом, им не нужен ни дом, ни машина — без них легче срываться с места и не надо ни за что дрожать. И все ж она с горечью сказала: «В Канаде нам не повезло, и мы не сумели заработать те деньги, на которые надеялись… Может быть, в Австралии…»
Я часто их встречал на палубах, они всегда были спокойны и веселы, а вот сейчас прошли мимо меня, не заметив, и на лицах их ясно обозначилась тревога.
Только, пожалуй, Арно отличался от других пассажиров. Мне так и не удалось узнать, кто этот парень с длинными темно-русыми волосами и белокурой окладистой бородой — то ли финн, то ли швед; у него была яркая, открытая улыбка, и Арно или молча улыбался, или же спал. Спать он мог где угодно и при любой погоде; я натыкался на него, когда он, свернувшись калачиком, лежал на палубе под днищем шлюпки, укрывшись нейлоновой курткой. Однажды я увидел его спящим на дне бассейна для детей; бассейн этот был мелкий и не закрывался сеткой, когда спускали воду. Штормило, и судно наше раскачало; тогда я решился разбудить Арно — еще стукнется головой о край бассейна, да и что ему тут спать — есть ведь у него каюта. Проснувшись, он сразу же заулыбался. Я спросил, не продрог ли он. Он ответил, что, конечно, продрог и с удовольствием согрелся бы. Я пошел к Аленке, знакомой девушке-бармену, и выпросил для Арно рюмку водки. Вот тогда мы немного с ним поговорили. Он сказал, что знает электронику, медицину, поварское дело, но все это его не привлекает, во всяком случае — пока… Больше он со мной ни о чем не говорил, а только улыбался.
Арно подошел ко мне; в руках у него была потертая кожаная сумка, — видимо, весь его багаж. Он весело посмотрел на берег и попросил у меня закурить; я протянул ему пачку «Столичных», он заглянул в нее, убедился, что она почти полная, и пожал мне руку. Он легко пошел по трапу, чуть вперевалочку, ступил на асфальт причала и неожиданно повернулся, задрал кверху голову, чтобы еще раз окинуть взглядом наш турбоход. Я смотрел на Арно сверху, и мне показалось — увидел в его глазах сожаление… Что ж, ему не так уж плохо жилось на «Чайковском». Впрочем, он стремительно отвернулся и быстро пошел к воротам морского вокзала… Шли по трапу пассажиры, я стоял свою дневную вахту.