Дед Игнат берет неизвестную мне поганку, пристально рассматривает.
— Мокруха, можно и взять. Но давай что-нибудь получше поищем.
Оленька отходит в сторону, находит еще один гриб. Несет деду.
— А это мухомор. Только маленький, потому и точек нету. — Оленька роняет гриб, ладошки вытирает о бока. Старик нагибается и мухомор поднимает:
— Гриб ядовитый, но полезный, — кладет мухомор в ведро. Дочка недоумевает:
— Ты его кушать будешь?
Я ей поясняю:
— Дедушка лекарство из него сделает.
Дед Игнат добавляет:
— От ревматизма растирку наведу.
Ольга шепчет по слогам новое слово:
— Ре-ма-тизм.
Я слышу, улыбаюсь, снова разъясняю:
— Ревматизм — это когда спина болит.
— Вот-вот, поясницу ломит.
Идем дальше. Дочка вдруг останавливается, хихикает:
— Дедушка, а ты что? Пополам сломаешься? Как палочка?
— Ах ты горе мое луковое! Зачем это я ломаться буду? Я ж не старый еще!
— Старый! Старый! — дразнится без зла.
— Вот чего еще выдумала? С чего такие глупости?
— Ты сам сказал, что тебя ломит.
— Это да, это бывает. Ломит — значит болит.
— Понятно.
Дед взял да и выбросил мухомор, пробормотав что-то про то, что мазью проще и быстрее лечиться. А мне попалась сыроежка, но, впрочем, червивая. Я остановился. Лишним я себя не чувствовал, но и, казалось, потеряйся я сейчас в лесу, эти двое не сразу и заметят.
— Пап, идем.
— Ага, сейчас. Догоняю уже.
— Дед, а сказка будет?
— Так уже была. — старику повезло, он срезал пару подберезовиков, еще совсем свежих, крепких.
— А еще! — Оленька не отступала.
— Еще? Вон под тем кустом тебе еще.
Там, куда указал дед Игнат, действительно оказался гриб.
— Ну, отец, ты будто сам их тут сажал.
— А как же?! Старый гриб бросишь, место приметишь, на другой год растет.
Оленька нас перебивает:
— Дед, ты обещал.
— Ну, раз обещал… вот там еще пошурши. Что нету? Бывает. А когда же я обещал? Старый стал, не помню.
— Не старый… — ластится внучка.
— Поди пойми тебя: то старый, то не старый… про что хоть обещал-то?
Я заступаюсь за дочку, придумываю на ходу:
— Про горе луковое!
— Да-да, — подхватывает Оленька.
— Не знаю я такой сказки. Отродясь не слыхивал. — старик лукавит, все свои сказки он сходу сочиняет. Теперь же упрямится.
— Будет тебе сказочка, но как домой воротимся. Про горе луковое и про счастье маковое. А пока не зевай, вон чуть было боровик не подавила.
Оленька смотрит под ноги, но ничего не видит. Я тоже ничего не нахожу. Старик не выдерживает, подходит к нам, разгребает листву: под ней действительно растет боровик.
Действительно, «грибы растут еще без спроса…»
АНУКА-ВОИН
Мне кажется, да и не мне одному, что мы — взрослые люди — такие серьезные, очерствевшие вдруг, навсегда забываем язык детей. Словно иностранцы заучили мы слова, даже говорить смогли, но понимать не научились. Лишь только в старости, наигравшись в свои взрослые скучные игры, отчего-то впадаем в детство…
… Оленька сидит за столом и рисует. Стол высокий, она маленькая, локти почти на уровне плеч, подбородком вот-вот уткнется в рисунок. Я оставляю чтение, ищу глазами, чтобы такое подложить на стул. Ничего не нахожу и заново беру газету. Погружаюсь в чтение.
Заходит тесть. Оленька оборачивается к нему и улыбается. Возникает контакт. Слова им не к чему, у них свой особый язык. Оба получают удовольствие от взаимных улыбок. Какие-то крохи перепадают и мне, заражаюсь общим весельем.
Старик указывает Оленьке подняться, сам садится на ее место, внучку сажает себе на колени. Проблема с высоким столом решена. Чувствую укол ревности и стыда.
— Что ты рисуешь? — Старик щурится, я несу ему очки. Оленька отвечает не сразу, продолжает рисовать. Но вдруг останавливается и вместе с дедом рассматривает рисунок, словно выполненный не ее рукой.
— Дед, это… — и тут полная восторга шепчет с широко раскрытыми глазами, — это Анука!
Дед качает головой:
— Что же это за зверь такой, и где он водится?
Девочка бьет несильно старика карандашом по носу:
— Это не зверь. Это такой мой солдатик!
Я оставляю газету, разбирает любопытство. Заметив мое внимание, дочка говорит еще тише:
— Это папка тебя так называет…
Покраснев от смущения, прячусь за газетой.
— А ну-ка, как он меня там называет? — дед спрашивает достаточно громко, чтобы я услышал. Оленька раздражается, дует на указательный палец — знак говорить тише. Тесть, будто опомнившись, кивает и закрывает рот ладонью. Дочка продолжает ябедничать:
— Он — кивок в мою сторону — тебя Анукой-солдатом называет.
Дед смеется, я не могу сдержаться тоже. Девочка обижается: наш взрослый юмор ей не понятен. Дед Игнат первым справляется со смехом:
— Что же это значит? Уж ни Анику-воина ли ты рисуешь?
Дочка сидит с открытым ртом, но нужных слов для объяснения не находит. Тогда она просто сует деду свой рисунок.
— Ну, дела. А что же я такой страшный получился?
Оленька смеется:
— Ты не страшный, это Анука такой.
— Вот оно что! Расскажи-ка по сути. Что да как?
Девочка грызет кончик карандаша. Замечаний ей делать не решаюсь, Оленька думает. Фантазия у нее отменная, нелогичная. Мне с ней не тягаться. Я завидую.
Отложив карандаш, Оленька, приняв какое-то внутреннее решение, начинает свою собственную сказку:
— Жил-был солдатик. — Смотрит на свой рисунок. — Он был… ну такой вот весь… — Не находит подходящего слова, машет листком.
— Несуразный? — подсказывает дед.
— Нет, он был суразный. Но еще храбрый. Он потом в принцессу влюбился.
Действительно, в настоящей любви без храбрости не обойтись. Старик сомневается:
— Так уж прям и влюбился?
— Ну конечно! — девочка знает слово любовь, но объяснить его значение не может. Мне и самому это не по силам. Оленька краснеет.
— Он пошел в чистое поле. Там все было хорошо. Там было чисто.
Дед Игнат картинно хмурит брови:
— Что же он в поле-то делал? Пахал али сеял?
— Картошку копал! — мой юмор не к месту, мне быстро дают понять это.
— Он собирал цветики, — как малышу разъяснеет мне дочка, — принцессы цветики любят. Солдатик цветики соберёт и дарить будет.
— А красивые цветочки?
Оленька поджимает губы. Берется за карандаши, рисует, показывает деду:
— Вот такие.
— Такие? — сомневается дед Игнат, но после соглашается, — такие хороши.
Но Оленька вдруг меняется в лице, бросает листок на пол.
— Что это ты?
— Это не солдатик!
— Как так? — удивляется дед.
Оленька вот-вот расплачется, голосок у нее дрожит:
— Он страшный. Деда, пусть это будет не солдатик! Ну, пожалуйста! — Оленька с мольбой смотрит в глаза старику. Дед растеряно шепчет:
— Пусть. Пусть его. — Он нагибается, чтобы поднять листок с рисунком.
— Кто ж это будет?
— Чуда-Юда! — и вот она уже смеется, спрыгивает с колен деда и убегает от наших ненужных расспросов на кухню к матери.
Возникает неловкая пауза, за газетой прятаться неприлично. Старик смотрит пристально:
— Мне кажется, Сергей, ты ей мало времени уделяешь. И Анука этот еще… выдумал же.
— Да я бы мог, конечно… — развожу руками. Что я мог, и сам не знаю. Старик смягчается:
— Стыдно мне за тебя. Чего сидишь? А ну марш к дочери!
Поднимаю руки вверх, голову опускаю на грудь и иду искать Оленьку.
Старик, оставшись один, смотрит на детский рисунок и смеется.
СКАЗКА ШИВОРОТ-НАВЫВОРОТ
Как всякий ненормальный отец Оленьку я ревновал к старику. И сам удивлялся, как во мне уживались радость за их нерушимую дружбу и тихая потаенная ревность, сестра банальной зависти. Дед Игнат умел овладеть ее вниманием, купался в ее улыбках, дул на ее синяки и ссадины, от чего они действительно заживали. Он был авторитетом ребенку, но сам к тому ни капли не стремился. Все у них получалось само собой. Как и положено в детстве.
До сих пор стыдно за те приступы ревности к вниманию. И пока склероз не облегчил моих страданий, могу рассказать о том во всех важных подробностях.
В конце февраля было крайне холодно. Мороз загонял людей в дома еще засветло, улицы пустовали. Но старику не сиделось дома. Он смеялся нам в лицо и уходил гулять. Оленьку мы не пускали. Она сидела у окна, грустила. И развлечь ее никому не удавалось. Только когда дед Игнат, обвешанный сосульками, возвращался с прогулки, она оживала.
Однажды наш дед простудился. Я ликовал, но полагал за благо держать язык за зубами. Старику нездоровилось, воспалилось горло, поднялась температура. Дед Игнат от постельного режима наотрез отказался, сетуя на то, что проклятый возраст не позволяет и вовсе не обращать внимания на простуду.
Он, как и обычно, сидел тогда в своем кресле и пропавшим голосом шептал мне анекдоты. Из жалости я время от времени делано смеялся.
Оленьку к старику мы не пускали. Боялись — а вдруг заразится. От этого страдали и млад, и стар.
Я продолжал развлекать тестя, супруга укладывала спать нашу дочку.
Но вот старик устал говорить, а я из солидарности — слушать. Молча мы занялись каждый своим делом. Дед Игнат погрузился в думы, я в газету. Старик вдруг поднялся, взял шахматную доску, но играть не предложил, да я и сам не имел желания. Старик расставлял фигуры. Тишину нарушила непослушная Оленька. Стоило жене ослабить бдительность, как дочка тут же сбежала из детской.
— Деда, сказку давай, а то спать не буду! — пригрозила девочка, посмотрела на меня, но приблизиться к деду не рискнула. Дед улыбнулся, но теперь ему и пару слов было больно сказать — так сильно мучало горло. Он постучал пальцем по горлу и развел руками.
Оленька поджала губы, вздохнула с сочувствием. Но не ушла, искала решение. Я выжидал.
— Папа, сказку хочу! — Дождался. Я нахмурил брови. То-то мне выпал шанс наладить контакт с дочерью. Я дал еще себя поуговаривать, но недолго, тут я якобы сдался.