– Хозяйка тамарисковая, помоги!
– Не помочь тебе теперь. Только Человек мог испытания пещеры пройти да сестру свою пленить. А людям нет места в нашем лесу. Чуют тебя лесные звери, не слушают больше твоих речей ни озёрные мавки, ни леший. Нет тебе больше нашей защиты. Ступай к своим собратьям да улов законный забирай, – кивнула Хозяйка на деву, что стояла всё так же тихо. – Украл ты человечий облик у вещицы-сороки, да только это всего лишь маска, а суть её – вон, упорхнула с птичьими сёстрами. Будет эта дева слушаться тебя во всём, главным тебя считать, как ты и хотел. А теперь ступай к своему народу. И прощай навсегда.
Исчезла Хозяйка, будто не было её, и остался Человек с девой да луком один на берегу. Делать нечего – повернул к людскому селению, а деве наказал следом идти.
С тех пор жил Человек среди людей: работал, рыбачил, ходил на охоту. Слова волшебные стал забывать и только во снах на родную опушку возвращался. Плакал он после тех снов, но обратного пути не находил. А дева, которую с собой привёл, с каждым днём истончалась, всё прозрачнее становилась и в один зимний день вовсе исчезла. Так и прожил Человек новую жизнь, пока не ухнула по нему ночью мрачная сова.
А сороки стали людей избегать, подальше от их селений дома строить. Постепенно лес забыл о Человеке, воды исцелялись от яда, берега вновь зазеленели. И только Младшая в вечном облике птичьем сидела порой на розовом тамариске и вспоминала с белоснежной зайчихой маленького Мальчика с чистым сердцем.
Замерший град
Нельзя смерть обмануть много раз – так говорят. Да не знает люд, что Смерть только рад, подыграть игроку, который слова подберёт, пусть и пять раз подряд.
У мистера Смерти день скучноват, каждый раз повторяет он тот же обряд. А если вдруг кто угадает секрет, как его обмануть, тот на шесть лет обретёт новый путь. Ну, или на четыре, тут как посмотреть – в каком настроении будет мистер Смерть. И правило, в общем-то, у него лишь одно: каждый раз новый способ. Так заведено.
И есть у Смерти, любителя юмора почерней, долгожитель-любимчик среди всех людей. Царевич этот уж и к ведьмам ходил, и к Кощею на чай, и каждый раз его кто-нибудь да выручал. Так и жил Царевич много лет, берёг свой народ, и никто не был против, ведь на границе стоит и вот-вот нападёт вражье войско на земли родные. Только Царевич знает хмельные баллады да речи колдовские, чтобы иродов изгнать. Но пора и честь знать.
Пришёл народ, стал просить чего нового да получше. Даже Смерть разнообразие любит, а народ чем хуже? Царевич взревел и рукою махнул, тайные речи сказал, подмигнул каждой тени от камня ли, человека. Отделились они, и теперь не помеха им ни солнце, ни блик, ни другая материя – обвили людей, обвили деревья, обвили колосья ржаные, берёзы глазастые. И замер навечно весь град в одночасье.
Люди терпели, люди смирились, от страха уж наземь все повалились. Царевич всё ждал – наконец-то взмолились. Так игры со Смертью ему все простили, лишь бы их дальше жить отпустили. «Ладно поёте, – Царевич сказал. – Но как смуту почую, так сразу в подвал». Ушёл он в покои и там пропадал, пока люд его тихо, смиренно ждал. Как Царевич уйдёт, народ сразу в пляс, как вернётся – тут уж все пас. Стоят, не шелохнутся. Не выделяются. За здравье не чокаются.
И не продвинуться больше ни взад, ни вперёд, коли Царевич смотрит на них да куёт то латы златые, то ладный крест, то плети плетёт, чтобы наперевес службе учёной селить в людях страх. Он его уважением зовёт, на свой лад.
Так дни и бегут. Усмехается Смерть. Больше не смею писать – Царевич вышел. Смотреть.
Дина Полярная
Опушка
Бим, совершенно не чёрное ухо, сидел на лесной опушке, тяжело вздыхал.
– Долго ждать собираешься. – Рыжий кот, кличка которого уже почти стёрлась с таблички временем, уселся по соседству.
– Сегодня тот самый день, – пёс вздохнул ещё протяжней.
– Всё ещё их считаешь.
Рыжий никогда не задавал вопросов. Такая у него манера общения – сухо констатировать факты. Бим не знал, то ли он родился таким, то ли хозяин был весьма чёрствым человеком. Сам Рыжий предпочитал скрывать это, как и собственное имя.
Несколько листьев упало под чёрные лапы. Осень опаздывает. Но это хорошо. Хорошо, что дни ещё тёплые, подумал Бим, продолжая смотреть на поляну перед лесом.
Кто-то показался на выжженной солнцем тропинке. Сердце Бима понеслось в галоп, и даже хвост предательски забил по земле. Но это был не его человек. Неторопливые, шаркающие шаги старика в зелёном пальто можно было услышать, даже находясь под землёй, будь он чуть повнимательней и не отвлекался на кошачьи факты.
На знакомые звуки из-под валунов и высохшей травы выползла серая такса с ошейником цвета точь-в-точь как пальто идущего.
– Ливер проснулся, – буркнул Рыжий.
– Ливерпуль! – Собака показательно оскалилась, в причудливой позе вычёсывая репейники из-за уха. – Никакой я не Ливер!
– Ещё какой. И шерсть у тебя как у ливерных колбасок. Серая. Иногда и мне такой кусочек перепадал.
Злая шутка, неприятная. Бим лишь покачал головой. Рыжий был большим котом, породистым. А вот Ливерпуль мелкий и лохматый, таксам такими быть не совсем положено, если уж мериться чистокровностью. Игнорировать их разницу в размере было трудно. Рыжий запросто бы растерзал бедного Ливерпуля, но у него всегда находились дела поважнее. Да и манера проживать дни была уж совсем безразличная и ленивая.
Старик, наконец, дошёл до лесной опушки, тяжело дыша. Повезло Ливерпулю. У его человека меньше хлопот, а потому приходил он сюда чаще, да так, что пёс уже не ждал с прежней радостью. Бим на его месте никогда бы не перестал испытывать безразмерное счастье при виде до боли знакомых рук, пахнущих домом. Но запахов он больше не чувствовал – как и остальные обитатели опушки.
Старик остановился у логова, откуда появился Ливерпуль, и, громко кряхтя, опустился на колени. Его пёс сел напротив, виляя лохматым хвостом, и только ветер мог понять, сосны это скрипят или пёс тихо скулит о прежней жизни.
– Я тоскую, – с неподдельной грустью сказал старик, сжимая высохшую траву. – Колени совсем не те, боюсь, как похолодает, не смогу приходить. Не дойду.
– Ну, будет тебе, дед. Я перезимую, а ты весной приходи, – ответил Ливерпуль.
– Вкусного тебе принёс.
В кармане зелёного пальто зашуршал пакет, и уши таксы повернулись в сторону звука, предвещавшего лакомство. Съесть, конечно, у него не получиться, но инстинкт не усыхал даже у тех, кто на опушке жил очень долго. Старые руки извлекли из пакета несколько серых ломтиков и с заботой уложили на сухую траву.
– Вот. Твоя любимая.
– Ты гляди, – воскликнул Рыжий, вытягивая шею. – Ливерных колбасок принёс.
Если бы коты умели смеяться, звук получался бы именно такой: шипящий, но мягкий. Даже Бим улыбнулся – только по-доброму, честно.
– Спасибо, дед. – Такса досидела до последнего, наблюдая, как человек тяжело подымается и исчезает за границей поляны. – Слышать ничего не желаю!
Эти слова предназначались Рыжему, но разве подобное могло его остановить?
– Ты не злись, Ливер, – хмыкнул кот. – От судьбы бегать что себя обманывать.
– Дед футбол любит! Это команда такая, ему меня внуки подарили, когда они кубок взяли!
– Колбаски он тоже любит. Тут зависит от того, под каким углом на ситуацию смотреть.
– Смотри с моего угла!
– Нет, нужен независимый угол.
– Тогда пускай Бим им станет!
Бим нахмурился. Ему нужно своего человека ждать, а не глупостями заниматься. Он подумал и решил:
– Мне нравится Ливерпуль. – Такса победоносно забила хвостом. Рано обрадовался. – Но Ливер звучит по-домашнему.
– Что-то я не понял, – нахмурился пёс. – Ты под чьим углом смотришь?
– Под своим.
Они замолкли, наблюдая, как листья тихо осыпают землю.
– А дед как тебя звал? – прозвучал тихий незнакомый голосок слева.
Все обернулись. Маленький чёрный котёнок, только месяц отроду, внимательно смотрел на Ливерпуля. Новенький. Тихое сердце Бима сжалось сильнее.
– По-разному, – ответила такса. – Бывало, Дружком. Бывало, Ливерпулем. А иногда и Манчестером. Но это только когда я его тапки грыз от скуки.
– А как звали меня? – спросил котёнок.
На опушке снова стало тихо. Все внимательно наблюдали за большими синими блюдцами, обрамлёнными чёрной гладкой шерстью. Красиво. Как небо ушедшим летом, подумалось им.
– А ты откуда? – осторожно спросил Бим.
– Из мешка. Ходил вокруг, ждал чего-то. Может, кого-то. Но не дождался и сюда пришёл.
– А что ты помнишь?
Котёнок задумался, неуклюже перебирая лапами. Совсем кроха.
– Маму помню. И молоко, – наконец ответил он.
– И всё? – поинтересовался Ливерпуль.
– И всё.
– Повезло, – добавил Рыжий, и собаки посмотрели на него новым взглядом. Никто ведь не знал, как появился Рыжий. Вроде всегда тут был, а допрашивать – никакого смысла: не ответит да ещё неприятное вдогонку скажет.
Бим хотел что-то добавить, но отвлёкся на торопливые шаги с поляны. Человек. Его человек шёл и держал за руку косолапую девочку в плюшевом костюмчике.
– Идут, – словно боясь спугнуть, шепнул Бим, – мои идут.
Внутри разлилось тепло, будто кто печку растопил. От радости пёс вскочил с места и завертелся юлой. Пара остановилась у кромки леса, совсем немного не дойдя до того самого места.
– Ты, наверно, Бима уже не помнишь, – сказал человек девочке. – Но он, пока ты маленькой была, на спине тебя возил.
– Возил, возил, – закивал Бим. – Я и сейчас могу!
– А где он? – недоумевал ребёнок.
– Здесь. – Родная рука, чесавшая Бима за ухом десять лет, указала на опушку.
– Я не вижу.
– А я всегда его вижу, пока помню.
Грусть в глазах человека была отражением тоски Бима в его сердце. Никто не заметил, но они действительно смотрели друг на друга. Чувствовали, что стоят рядом. Сосны замерли. Нехорошо тревожить родные души в такие минуты. Здесь они бывают не у всех.