Последнее время во всём так. Эдакое проклятие царя Мидаса… Одна лишь маленькая разница: то, к чему прикасался царёк, – превращалось в золото. Я – обращаю сущее в разочарование.
Виной тому мои мысли и ощущения – все шесть способов мировосприятия, доступные человеческому существу. То, что я постигаю с их помощью, на поверку оказывается пустотой. Пустотой, имеющей свою цену, но лишённой чего-то главного.
Точным броском через всю кухню швыряю стеклянного обманщика в мусорное ведро. Ударившись, бокал жалобно звякает. Подумаешь! – мои надежды разбивались и не с таким звоном.
Пальцы кровожадно смыкаются на горлышке его подруги. Что, тоже хотела меня надуть? Вот тебе!.. И с размаху казню бутылку о край раковины. Я – не сдамся. Так будет со всяким, кто соблазнит малого мира сего.
Кухонные жители взирают на погром с тихим ужасом. Обделённые даром слова, свое негодование они выказывают мимикой: отчетливо читаю на деревянных мордах цвета вишни брезгливое удивление. Нет, уважаемые, трезва я… А вы мне – осточертели. Хотя бы потому, что любая ваша полочка – в цену пары часов моей жизни. А каждый из вас целиком – надгробие нескольким дням. Ибо в деньгах вы мне стоили мало, но если пересчитать на время, которое я потратила, чтобы заработать… И вы, суки, позволяете себе ухмыляться? Лишь «бошевская» физиономия гиганта-холодильника невозмутима: вышколенный слуга не станет выказывать недовольства в присутствие хозяйки. Он перемоет ей кости потом.
Обходя осколки, разбросанные по полу, гордо удаляюсь в комнату. Уютное обиталище тоже заполнено руинами дней, потраченных на его обустройство. Разве что массивная туша рояля выбивается из общего ряда – это дедушкино наследие. Мне не пришлось расплачиваться за него кусочками своей жизни.
Толстый, чёрный и белозубый – копия Луи Армстронга31 в глянце – старый инструмент улыбается. Грустно и нежно. Он ещё помнит тепло моих пальцев, а я уж и забыла, когда последний раз «стаю клавиш кормила с руки»32. Глажу его прохладный, полированный бок: нет, старик, я давно оглохла, кисти мои – скрюченные ветви сухого дерева. Нельзя петь, когда сердце немо.
В прихожей злорадно взрывается трель звонка: хотела тишины?.. Ну-ну!
В проеме входной двери – незнакомка.
Долгая пауза… Молчим обе. Я – раздраженно, она – с непонятно-весёлым ожиданием. Постепенно с чужим лицом происходит метаморфоза: размыто проступают знакомые черты – привет из ушедшего далека.
– Ёоо-уу! – унылые сумерки одинокой вечери взрезает девчачий визг. – Сколько лет! Сколько зим! Какими судьбами?..
Её плащ ложится в мои руки, – словно крылья промокшего ангела, загнанного непогодой в случайное убежище. Бережно расправляю его на вешалке… А духи она любит всё те же.
Кухонные обитатели рады нежданной гостье: при ней я наверняка буду вести себя хорошо, и не попрекну лишний раз «происхождением». Поэтому на столе сами собой, – во всяком случае мне, занятой разговором, так кажется, – возникают кофейные чашечки, вазочки с разной вкуснятиной, тарелочки с бутербродами. Я торопливо убираю следы недавнего бунта. В приоткрытое окно нахально врывается давешний ветер: свежий и мятный, он совсем не похож на того зануду с привкусом плесени, что изводил меня жалким плачем. «Это я принес тебе встречу…» – заговорщически шепчет он, и я отчего-то верю.
Мы пьем кофе, курим, смеёмся, – и говорим, говорим, говорим! Взахлёб, перебивая, хватая друг друга за руки.
Подруга рассказывает о себе.
После консерватории, где мы учились, она уехала в провинцию. Муж, дочка, старый дом, окруженный садом… Любимая работа: детская «музыкалка», бесконечные репетиции, а самое главное – созданный ею хор. Когда она говорит о своем «детище», её глаза светятся. Хотя они у неё всегда были такие и, слава Богу, пролетевшие года не погасили их блеска.
– Ну, а ты-то как? – виновато спохватывается она.
– Как? – я невольно усмехаюсь. – Пони бегает по кругу… Пригласили преподавать в училище музыкальном, но через два года я его оставила – не хотелось гнить в нищете. Помнишь же, каково тогда было… Устроилась через знакомых в банк операционистом, особого ума там не требовалось. Одновременно поступила заочно на экономический, чуть не надорвалась! – ещё же сынишка был маленький, но закончила. Потом пристроилась в одну фирму, другую… Теперь вот, – я придаю лицу нарочито стервозное выражение, – коммерческий директор, блин… Бизнес-леди. Со всеми вытекающими.
– Молодец! – уважительно кивает гостья. В её одобрении – ни грамма фальши: похвала – дань не тем атрибутам, которые ныне окружают меня, а тому, что я нашла в себе силы выжить.
Эх, подруга-а… Знала бы ты, как я шла по головам, снимала скальпы, рвала зубами чужие позвонки! Нет, мне никого не жалко, и не собираюсь каяться. Пусть кинет в меня камень тот, кто… Но всего этого я не расскажу тебе. Тебе – свидетельнице того времени, когда душа моя ещё умела петь.
Незаметно перемещаемся в гостиную. Она отставляет чашку, рассеянно суёт окурок в пепельницу – все ее внимание приковано к «Чёрному Луи».
– Жив, стейнвеюшка? – помнит, что дед так называл инструмент32. – Не продала…
Бережно поднимает тяжёлую крышку, её пальцы легко бегут по клавишам. И я словно проваливаюсь во времени. Туда, где мы были молоды, наивны и по-честному счастливы.
Она играет, беспорядочно перескакивая с одного на другое: отрывки из Дебюсси и Листа переплетаются с беглыми импровизациями.
– Хороший звук! Сама настраиваешь?.. Давай-ка по-нашему! – к роялю придвигается второй табурет.
Реальность жёстко обрывает мое путешествие в прошлое.
– Нет, – холодно отказываюсь я. – Уже давно не играю.
«Стейнвеюшка» умолкает на полуслове, тонкие пальцы удивленно замирают в дюйме от клавиатуры.
Она не спрашивает «почему?» Задаёт совсем другой вопрос:
– Как же ты так можешь? Ты-то?..
– Не знаю… – безразлично откликаюсь я. – У меня с эмоциями последнее время как-то туго. Не звучит внутри, понимаешь?..
– Понимаю, – медленно произносит она после долгого молчания. Крышка рояля закрывается. И я отчетливо чувствую, что ей становится душно.
– Слушай, – говорит она, чуть погодя. – Я завтра уезжаю. Дождь вроде тише… Сходим куда-нибудь? – её тёмный силуэт у окна на фоне угасающего заката кажется призрачным.
Хороший вопрос. Только – куда?.. Проблема не в том, где провести остаток вечера: не хочу, чтобы очарование этой встречи было окончательно убито какой-нибудь дорогой харчевней, но ничего лучше не приходит на ум. И тут я вспоминаю о двух билетах, что лежат, смятые, в отделение моего бумажника. Мне преподнесли их на днях поставщики в качестве «маленького презента».
Через четверть часа мы уже спускаемся на лифте в подземный гараж. Застоявшийся «лексус», вырвавшись на простор, резво набирает скорость.
– Куда мы? – интересуется подруга, с любопытством вглядываясь в ночные огни города.
Имя той, на чей концерт мы едем, ничего мне не говорит, в чём я тут же честно и признаюсь.
– Даймонда Галас32? Это на любителя… – замечает моя компаньонка. Очевидно, она там у себя в провинции более «продвинута», нежели я. – Очень… мм… своеобычная певица, я слышала её записи, – продолжает подруга. Как и в прежние времена, она рада поделится со мной хоть чем-то. – Работает в традициях рембетики, – греческие песни такие, ну да неважно… Только вместо древних инструментов – фортепиано и собственный голос. У нее – диапазон в четыре октавы, представляешь?.. – в интонациях моей собеседницы восхищение профессионала. – При этом – сочетание классического оперного исполнения и совершенно экстремальной вокальной техники! Она возродила забытое импровизационное пение amanes, характерное для Среднего Востока. В православных странах такая музыка считалась языческой и была запрещена, поскольку относилась к дохристианской погребальной традиции…
– Понятно. Сплошная эзотерика… – кисло подытоживаю я краткую лекцию. Услышанное не воодушевляет. – Это вы с детьми такое слушаете?
– Э-э… Вряд ли они воспримут подобное. Не тот возраст.
– Может, повернём назад, пока не поздно?
– Да нет… – глядя в черное пространство, задумчиво отказывается подруга, и добавляет почему-то: – Тебе нужно это послушать…
*****
Смысл её предсказания я осознаю гораздо позже, раскручивая в памяти все события этой истории.
А сначала, ошеломленная, буду с недоумением вслушиваться в странную, ни на что не похожую манеру исполнения той, что царствовала на сцене. Той, чье имя я даже не слышала до этого вечера. Той, что ни разу не повернувшись от рояля к залу, сделает эту встречу сокровенной, наделив нас отблеском запредельной реальности, что превосходит собой любую печаль и всякое утешение. Словно она была на одном конце времени, а мы, привыкшие к хитам-однодневкам, – на другом…
И сменив удивление, придет вдруг бесконечный миг, когда голос певицы, – нечто на грани между звуком и криком, пульсирующая, до предела сконцентрированная боль, – начинающийся из бездны, и к бездне ведущий, заполнит всё моё внутреннее пространство, и заставит испытать такую глубину грусти и такое потрясение, что я буду после спрашивать себя: а было ли?..
Это случится, когда она начнет свою знаменитую «Plague Mass»33, и голосом её будут взывать те ушедшие, чей удел не та безмятежность, которая – покой, тишина и конец, но та, иная смерть, каковая есть смерть без конца. Те, чья кончина была насильственна, неправильна, отягощена грехом – своим или чужим. И вдруг что-то неуловимо изменится в холодном течении моих вод, треснет выжженная кора моих пустынь, и зародится смутное осознание, что так, как есть, – более невозможно.
Ощущение неправильности собственного бытия – оно уже было у меня. Как у всякого, кто живет не своей жизнью, играет не ту роль, что написана для него Всевышним. Но, немилосердно фальшивя, я продолжала исполнять чужую партию, боясь отказаться от неё. Нужен был некий тол