чок, озарение… И вот теперь со сцены мне кричали: ещё можно спастись, ведь ты – здесь, а не там, где уже ничего не исправить!
Возвращаясь после концерта, мы, не сговариваясь, будем молчать, чтобы не спугнуть звучащее в памяти: что есть слова, когда твоему земному приоткрылись неведомые пространства?
На утреннем перроне – слякотном и промозглом – мы скажем друг другу не больше. Прощание будет странным – я не смогу после восстановить его в деталях, подобно тому, как невозможно вспомнить улетевшее сновидение, и единственным доказательством нашей встречи останется мятый бумажный клочок, где подруга второпях нацарапает свой номер.
– Звони!.. Звони обязательно!.. – крикнет она, свисая с подножки уплывающего вагона.
*****
Не пройдет и нескольких дней, как я достану этот листочек, – хрипящее меццо-сопрано в наушниках плеера заставит меня набрать заветный шифр к прошлому: быстрее, пока кипящая эйфория в груди не сменилась привычным холодом! Голос подруги в трубке будет радостным, но легкий изумрудный оттенок удивления быстро потемнеет до густоты откровенного непонимания:
– Здорово! Как ты меня разыскала?.. Я дала тебе телефон?! Когда?.. Нет, ты что-то путаешь, солнце! Я в Питере лет пять не была…
И я не стану спорить. Не стану напоминать о нашем вечере. Ненужными объяснениями можно нечаянно уничтожить случившееся волшебство.
Достаточно того, что предо мной – коробка от диска; с его обложки, перечеркнутая чернильным автографом, смотрит черноволосая женщина, – та самая, на концерте которой мы были. Вместе… Хотя расписание городской афиши концертов никак не подтверждает дату на смятых билетах с оторванными корешками «Контроль», а в соц сетях нет ни одного отзыва о событии.
Шутка ли это каких-то неведомых сил? Некая временная петля? Попадание в альтернативную реальность? Мне теперь не узнать. Но какая разница?.. Произошедшее – так же реально, как и надрывный, яростный голос Даймонды в наушниках. «…Let my people go!..»36 – кричит он, и дело не в том, что это – самая необычная аранжировка известной песни из всех, что я слышала: просто теперь я понимаю истинный смысл этих слов. «Отпусти себя…»
День этот и несколько следующих я потрачу на то, чтобы условиться с риэлтором насчет квартиры: продаю её вместе с вещами. Только старый рояль останется со мной – ведь он не стоил мне ни кусочка жизни. Нас с ним ждёт уютный старый дом, утопающий в осеннем саду.
Меня то и дело будут отвлекать телефонные звонки из отвергнутой реальности – липкие, цепкие, точно лапки насекомых: муравьиная суета бесится оттого, что я ускользаю. Вежливо, но твёрдо посылаю всё подальше: для меня есть другая работа – там, где горохом рассыпается звонкое фортепианное арпеджио и божьей искоркой светятся детские глаза.
И как-то вечером, накануне отъезда, я открою наконец крышку «Черного Луи». Старик подмигнёт мне с видом заговорщика: он-то знает мою маленькую тайну! Первые аккорды будут нестройны и неуклюжи. Извини, дружище, – я так давно не играла! «Let my people go…»
Я не стала другой – невозможно перемениться за столь короткий срок, так же, как нельзя искупить все грехи – какие-то из них всё равно останутся камнями на дне ручья. «Let my peоple go-о-о!..»
Но я – возвращаюсь к себе.
Деревенские страшилки
Дни моего детства протекали в маленьком казахском городке на берегу самого синего моря37. Жили там замечательные люди, съехавшиеся со всех уголков страны, чтобы построить «город-сад». Мой чудесный белый Город был таким же, как они, – молодым, весёлым, задорным.
Каждый день дарил мне что-то особенное. Парус на горизонте, черепаху на песке, дерущихся скорпионов, юрких ящериц, смешных верблюдов, розовых фламинго, живущих на озере с красивым названием Караколь38… Иногда это были воистину царские для тех мест подарки – редкий снежок, замёрзшие лужи, лебеди, прилетевшие на зимовку.
Но всё равно я с нетерпением ждал лета, когда поезд унесет меня в другой мир, так отличный от наших, продуваемых колючими ветрами, степей Мангышлака. Там, «на большой земле», как говорили у нас, жили в садах уютные, бревенчатые домики. Вокруг хмурились дремучие леса, дыбились зеленые горы, – всё казалось сказкой: и заросли сирени под окном, – диво-дивное после чахлых ветвей саксаула и вечных странников «перекати-поля», и страшные рогатые животные, что вечерами, позвякивая колокольчиками, неторопливо шествовали мимо калитки, – куда там нашим обычным верблюдам! И соловьиные трели – Город-то мог похвастаться лишь воробьями да чайками, но чайки не умели петь – только хохотали, когда волны пытались поймать их… И даже местные старушки в платочках, что сиживали на завалинках, – ведь они совсем не походили на наших бабулек, узкоглазых и темнолицых, ряженых в белые тюрбаны, длинные платья в пол и бархатные жилетки, украшенные бляхами и монетами.
– Жила бы ты у нас, – говорил я бабушке, – называли бы тебя аже39! А в ушах у тебя были бы такие огромные серебряные серьги до самых плеч!
Она в ответ гладила меня по голове сухой ладошкой и вздыхала:
– Ох, растёт дитё с басурманами…
*****
В деревне у меня были друзья, как и в Городе. Мы ходили в лес по землянику, играли, рассыпаясь по зеленым улочкам, в «войнушку», «казаков-разбойников» или в «борьбу за красное знамя», гоняли мяч на школьном поле, или бултыхались в речке. Речка тоже казалась сказочной – так странно было мне, привыкшему к морскому простору, что виден противоположный берег. Сосед дядька Михей, пьяница и балагур, уверял, что в реке водятся русалки. Мы ему не больно-то верили, но слушали охотно. Особенно вечерами, когда сумерки превращали обыденное в таинственное.
– Слыхали, в старой церкви ночами черти собираются?– пугал нас Михей, лузгая семечки на лавочке возле моего дома. – А под мостом водянки живут. Толстые такие, зелёные, на лягушек похожи, размером с телёнка. Утащат к себе – будешь знать!.. А Клинкиных бабка – ведьма! Не-е, сам я ничё такого не видал, а вот зять её Сашка, тот знает! Тока он ей поперек чё скажет, враз у него беда случается: то пилой руку повредит, то поленом по ноге…
– Алкаш твой Сашка! – бурчала в ответ бабушка. – Всю кровь с жены попил! – и мы тут же представляли себе мосластого зачуханца Сашку, присосавшегося к дородной шее своей супруги, весёлой и крикливой тетки. Но эта картинка смешила нас, а не пугала.
Вот бабка Клинкина и впрямь казалась ведьмой: сгорбленная до самой земли, она одевалась в чёрное, и ходила по улице, опираясь на длинную клюку. У нее был огромный крючковатый нос, а между синих, изъеденных временем губ торчал кривой клык.
Страшнее бабки Клинкиной был только нелюдим Голопуп.
Даже летом в жару ходил Голопуп в тёплом ватнике, кирзовых сапогах и видавшей виды зимней шапке. Ничего ужасного вроде не было в его иссохшем, обветренном лице, но мы, дети, отчего-то страсть как боялись его! А дядька Михей и тут подлил масла в огонь:
– Ему не жарко! – сказал он как-то в один из вечеров, провожая взглядом согбенную фигуру в ватнике. – Из него мертвецы всё тепло вытянули. Вот он и мёрзнет.
– Брехун! – рассердилась бабушка. – Зачем пугаешь мальцов!
– Гы-гы! – оскалился сосед и, подмигнув, продолжил: – То ещё с царских времен история! Ага… Дед его жадный был, – из чужого рта норовил кусок урвать! Брата родного по миру пустил, а у того детишек малых штук пять было, – во, как! Пятеро, значитца, племянничков…
– Почем тебе знать, пустозвонище?
– Знаю! – на миг поскучнев, строго сказал Михей. Таинственно так молвил, будто ему одному ведомо было что-то такое, чего никто другой не знал и знать не мог. – Зима в тот год, бают, лютая выдалась, так они, ребятишки-то, и помёрзли… А потом ему ночами являлись: прозрачные такие, и ноют тоненькими голосками: мол, почто ты нас, дяденька, сгуби-и-ил! – Михей живо изобразил, как плачут на морозном снегу призрачные сиротки.
Жуть, как здорово у него получилось, – аж мурашки по спине!
– А тут – революция… Михей забоялся: ограбят! Добро припрятал, и помер невзначай, чуть ни на другой день. Наследнички, два сына, искали-искали – без толку!.. Пока одна цыганка способ не подсказала. Дескать, надо с заживо похороненного одёжу добыть – и облачиться в неё в полночь на большую луну. Тогда можно умерших родственников вызывать и с ними общаться. Нашли они подходящего или сами кого прикопали? – про то врать не буду… Словом, ушли они как-то вдвоём под вечер, наутро – один только вернулся, без памяти. Сын этого обеспамятевшего – Голопуп и есть. Тож всё клад семейный отыскать хотел – отца безумного по лесам таскал, пока не угробил. Да только в оконцовке что-то с ним странное приключилось… Мамка моя слыхала, будто начали к нему со всей округи заложные покойнички40 таскаться… С той поры и мёрзнет.
*****
Спустя пару дней бабушка попросила сбегать к Клинкиным за какой-то надобностью.
– Не пойду! – заупрямился я. – Ихняя бабка – ведьма!
– Бессовестный! – обиделась бабушка. – Эдак ты и меня скоро обзывать станешь, ещё чуток вот состарюсь!
– Тебя – нет, – рассудительно ответил я. – Ты – симпатичная. Как колобок.
Бабушке незамысловатый комплимент понравился, она помягчела и сказала:
– Бабка Клинкина – добрая. Жисть с ней неласково обошлась. В гражданскую у ней троих братьев залётные архаровцы порубали… Она-то, когда детей нарожала, имена убитых им дала. А фрицы пришли – и эту семью сгубили. Один только сын и выжил, что на фронте был… Чего уши развесил? – спохватилась она. – Беги, давай!
Было и ещё одно, из-за чего мне очень не хотелось тащиться к соседям: на их конце улицы вечно паслись огромные злые гуси. Всё же, выломав из чужого плетня палку, я храбро поскакал по улочке. Как назло, птиц в то утро было много. Один клювастый гад так привязался ко мне, что пришлось его треснуть! Отмахиваясь от шипящего разбойника, я совсем не смотрел по сторонам. И вдруг, случайно обернувшись, увидел Голопупа.