Ужасный человек стоял прямо рядом со мной! Невольно я взглянул ему в глаза – и меня обожгло ледяным холодом: из впалых глазниц смотрела Тьма.
Откуда в тот миг к семилетнему несмышлёнышу пришло такое сравнение? Не знаю… Но и сегодня мне, уже взрослому, становится не по себе, как вспоминаю тот взгляд.
Взвизгнув, я стремглав кинулся прочь.
Дальше был кошмар! Голопуп почему-то поспешил за мной. Передвигался он очень резво! Одним махом я взлетел на крыльцо Клинкиных и без стука вломился к ним в сени. На моё счастье, бабка Клинкина оказалась в доме.
– Хто тут? – прошамкала она, появляясь в дверном проёме. Я ещё, помнится, подумал: какая же она маленькая!
– Там… за мной… этот гонится! – выпалил я, задыхаясь.
Старуха высунулась наружу: у калитки тёрся мой преследователь. Увидев её, он поспешно ушел.
– Што он тябе шкажал, детанька? – тревожно спросила бабка.
После расспросов она цепко ухватила меня за руку жёсткой корявой лапкой, и отвела домой. У нас она долго о чём-то шушукалась с бабушкой в её спаленке, пока я сидел на кухне с молоком и свежеиспеченными оладушками.
Улучив момент, я подслушал кусочек разговора.
– …нехрещено дитё …плохо! – услышал я шелест гостьи.
– Да какие родители! – с сердцем отвечала бабушка. – У них у городе даже церквы нету!
Это правда, в нашем молодом советском городке церкви не было. Как не было и мечети. Все это построят только спустя много лет.
Вскоре Клинкина ушла.
– Креститься не стану! – набычился я, едва бабушка пришла ко мне.
Благодаря «политике партии» я был тогда махровым атеистом. Что совсем не мешало мне частенько просить у боженьки каких-нибудь милостей. Бабуля, покопавшись по шкафам, выудила тёмный маленький крестик и, невзирая на мое бурчание, повесила мне на шею.
– Надо! – строго сказала она. Вспомнив взгляд Голопупа, я смирился.
*****
Тем же вечером я пересказал всё друзьям. У них загорелись глазёнки:
– Давай следить за ним! Вдруг клад найдем?
– Ку-ку?.. – я покрутил пальцем у виска.
Но жажда приключений победила. Неделю мы околачивались вечерами возле домишки Голопупа. Потом нам надоело, и нас отвлекли другие интересные дела.
*****
…Нелюдимец появился у моего окна, когда я и думать о нем забыл. Был жаркий полдень, сонно гудели пчёлы, сквозь листву просвечивало солнце, золотя налившиеся соком яблоки.
– Пойдём! – глухо приказал он.
Не помня себя, я почему-то перелез через подоконник и, подчиняясь ледяному взгляду, словно сомнамбула, побрёл за ним. Незамеченные, мы прошли по пустынной улице за околицу и углубились в лес.
Сколько мы плутали в чащобе, пока вдруг на маленькой поляне не заплясали передо мной четыре призрачные фигурки? Повеяло холодом, и казалось, будто где-то звенят неразборчиво тонкие детские голоса. Рука Голопупа потянулась к моей шее – туда, где висел крестик… Вдруг между нами взметнулась с земли большая тёмная птица! Она ударила его чёрными крылами – и вместо клюва у неё была острая клюка. Угасающим сознанием я успел удивиться, что она такая огромная…
*****
…Потом мне объясняли, что я сильно заболел, и мёртвые дети на самом деле привиделись мне в бреду. Я не знал, чему и верить.
Но как-то в один из приездов, будучи уже взрослым парнем, я стал пытать постаревшего, но по-прежнему болтливого Михея про тот случай.
– Неспроста он тебя на то место привёл! – говорил сосед. – Там могилка была старая. Бабки Клинкиной братьев. Тех самых, коих беляки порубали… Может, убивцы их ещё живыми закопали? Она всю жизнь печалилась, что над могилой почти сразу надругались: разрыли всю, и аккурат в то же время один из наследничков голопуповских и пропал! Видать, они-то и раскопали, чтоб рубахи с покойников снять!.. Прах убиенных-то, конечно, на кладбище перенесли, с музыкой захоронили, честь по чести. Как борцов за Советскую власть, стал быть… Но она всё одно на то место часто ходила, в лес-то, – помянуть братьёв, – вот и наткнулась на вас… Клинкина тебя до дому и дотащила опосля – откуда тока силы нашла?..
Больше ничего вразумительного Михей не поведал.
Вспомнил только, что за много лет до того один деревенский мальчонка несколько дней пропадал в лесу.
– Потом нашёлся-то пацан… Тока мать его всё кричала, мол, не он это! Не он!.. А кто, спрашивается? Ну, да разве бабу слушать станут? Решили, что она малёхо тронулась… Так он тоже про могилку бывшую эту рассказывал, и о призраках… А оно вишь как: детей-то погубленных было пятеро, а ты говоришь, что четверых видал. Небось, один из них в того пацана и оборотился. О, как!.. – и поражённый собственной догадливостью, рассказчик многозначительно поднял кверху кривой узловатый палец. – Хрен его знает, что за чертовщина! – одышливо сказал он, помолчав. – Я вот кумекаю, что наследники-то мертвецкую одёжу добыли, да только вместо отца-скупердяя к ним замёрзшие племяннички явились. Они жеж им тоже родня! Видать, там заклятье какое получилось… А потом на Голопупа перешло. По-родственному.
В словах его была доля смысла. Но узнать теперь было не у кого. Голопуп тогда погиб в лесу, напоровшись на бабкину клюку, а вслед за тем, унеся в душе печаль нечаянного убийства, тихо преставилась и моя спасительница.
Перед отъездом я сходил к ним на деревенское кладбище. Был жаркий полдень, сонно гудели пчёлы…
Старая сказка
Сан-Паулу – человеческий муравейник. Гигантский, уродливый, прожорливый. Никогда не любил этот город: здесь время течет слишком быстро, а человеческая жизнь презрительно дешева. В других местах не лучше, но тут ощущаешь это особенно ясно. Город меня тоже не любит. Он никого не любит, жаркий надменный красавец с горячим пульсом: он поглощён собою. Пританцовывает на карнавалах, сочиняет любовные истории, нежится на белых пляжах у шелковых ног океана. Пот, слёзы и кровь, – вот рецепт его фирменного коктейля, замешанного на ритмах самбы… Не хочешь? А я вкусил сполна.
Самые сладкие и самые горькие мои строки вплелись в канву его летописей. Заметил ли он это? Вряд ли… Но я расскажу.
*****
В кармане билет до Лондона: хочу отдохнуть от солнца, а к берегам туманного Альбиона у меня цепкая застарелая привязанность. Самолёт вылетает послезавтра, ускорить его отправление не в моих силах. Оставшееся время потрачу на прощание с Терра-да-Вера-Круш41: пусть Сан-Паулу не столь мне по душе, как Рио или Ресифи, но ему нельзя отказать в некоторой доле очарования.
Сумерки предпоследнего вечера застают меня в Ибирапуера. Этот парк, пожалуй, самое приятное место в серых джунглях города-гиганта. Проголодавшись, захожу в первый попавшийся ресторанчик: мокуэка – бульон из морепродуктов, омар с кокосовым молоком, креветки, тушеные с травами и пальмовым маслом. Приготовлено недурно, а сам ресторан нехорош: тесно, многолюдно, грязновато. Но именно тут происходит чудо.
Здесь нужно пояснить.
Я слишком многое знаю про людей. Во многом знании – многие печали. Но любое выражение человеческого гения – то, в чём мы действительно схожи с Творцом, – музыка ли, слово, изделие талантливого ремесленника, – рождает в моей высохшей душе подобие волнения. Одарённые искрой Божьей вызывают у меня зависть и восхищение, и примиряют с существованием остальной массы. Но так бывает очень редко.
И вот это случается теперь, в этой пропахшей рыбой и пряностями забегаловке.
В глубине небольшого зала играет музыка. На крохотной сцене – женщина. Поёт негромко, словно для себя. Я прислушиваюсь: сначала рассеянно, потом, поддавшись очарованию, увлекаюсь всё больше. Хрипловатое контральто неуловимо подавляет остальное – разговоры посетителей, шум улицы, бренчание посуды… Бегут часы, приходит полночь. Официанты выпроваживают засидевшихся. Я поднимаюсь с места, но уйти не могу. Не могу вновь остаться наедине с собой. Непонятное разочарование и какая-то детская обида, точно у ребенка отняли игрушку, гонят меня к двери, ведущей в служебные помещения. Миную закопченную кухню, узкий коридор, и ведомый наитием, безошибочно нахожу комнатушку, где перед овальным зеркалом та, которой меня лишили.
*****
Что было сказано между нами? Неважно.
Есть нечто мощнее рассудка, сильнее желания, – не похоть, нет, – что-то, живущее внутри, изначально разбитое вдребезги, оно ищет своё целое, – и когда находит, не спрашивает ни о чём.
Душная влага ночного парка: кроны дерев – наше укрытие, трава – наше ложе. Мощная волна, качнувшись, бросает друг к другу два одиночества, и Южный Крест, ухмыляясь сквозь толщу ватного фиолета, дарит им изумруды звезд, но все сокровища мира ныне – пыль и прах, что с них толку?.. Тёплый жемчуг жасминной кожи, напоенный лунным светом, тепло волос, шёлк незнакомых губ; истово, с болью познаваемый вкус чужого тела, и его запах – волнующий, дурманящий, привораживающий. Не так ли тысячи лет назад Лилит околдовала Адама?..
*****
…Чесночная долька луны истаивает в лучах воскресшего утра, вслед ей отгорает день, и лиловый вечер развеивает, хохоча, его пепел, а моя жажда всё не может утолиться твоими родниками. И новая ночь дарит нежность, усталость и негу, тихий шёпот смешных признаний. И утром в твоих влажных глазах плещется светлая радость.
Потом они потемнеют, но я ухожу, не оглядываясь. А если бы оглянулся, увидел бы глаза брошенной собаки.
Я запретил себе любовь. Я ведь знаю наперёд – всё преходяще.
Дорога разматывается унылой лентой, шурша под колёсами такси. Не думай!.. Не вспоминай. Забудь. Слышишь?..
Чёрт, я же запретил себе… А в висках стучит кровь. Стучит чужими, из забвения всплывшими рифмами: …я боюсь этой ночи, в которой не буду прикасаться лицом к твоей розе дыханья…42
…Таксист невозмутимо разворачивает машину: назад так назад, ему-то что? В окно летят цветные обрывки бумаги – ключ к туманным берегам. На ломаном «португеc» зачем-то объясняю ему, что не могу тебя оставить: это хуже, чем смерть! Память теряет слова, в ход идут жесты, я тороплив и косноязычен. Но он, мой случайный наперсник, кивает: ему понятно. Да и что же тут не понять? Ведь любая история – история любви.