– На этот раз для того, чтобы дать повод рассказать мне тоже весьма интересную историю, по поводу тоже кажущейся случайности! – заговорил один из братьев Грызуновых, младший. – Действительно, как подумаешь, почему это, случайность, а так кстати?
– Расскажите! – одобрительно произнес хозяин дома.
– Да это было неделю всего тому назад. Вы все знаете, как я аккуратен относительно оружия!.. Ведь уж, кажется, осмотрительнее меня и спокойнее нет в этом отношении ни одного охотника…
– Это верно! – подтвердил его брат.
– Ну, вот; стою я в цепи, шестым нумером… Медведя поднимают здоровенного!.. Внимание напряжено. Тишина в лесу, в цепи, то есть, мертвая, глаза так и пронизывают чащу, а слух работает так, что зайчишка за версту чихни – и то не прозеваешь… Стою уже с полчаса, а, может, и больше… Вдруг впереди, в кустах, что-то засопело и затрещало… Приглядываюсь: лезет косолапый!.. Ближе, ближе… шубу его уже ясно различаю. Пора! Я – бац! из одного… бац! из другого… Что за черт!? Тюк да тюк и всего тут… Я к замку – а патронов нету!.. Забыл вложить! Я-то? Да так с разряженным ружьем в цепи сколько времени простоял!.. Ну, и слава же тебе Господи!.. «Полегче, барин! – Это медведь-то мой, говорит. – Я староста Никон, иду доложить, что мишка, через загонщиков, задним ходом прошел к Никулинскому перелеску»…
Большинство слушающих невольно расхохотались.
– Чего смеетесь!? – покачал головой рассказчик. – Не смеялись бы, кабы я две разрывные послал в бок неповинному старосте Никону…
– Не лезь, как дурак, прямо на цепь! Обходи стороной! – вступился было брат.
– От этого, брат, не легче бы было! Конечно, не засудили бы за убийство человека, а все бы тяжелый камень всю жизнь на душе протаскал бы!
– Конечно! – согласились все.
– А ведь тоже, подобная забывчивость со мной в первый раз и, конечно, в последний! Ведь не будь свидетелей, никто из знающих меня не поверил бы… Случайность – значит, и весьма редкая, счастливая, тоже случайность!.. Я, вот, за такую случайность молебен служил в часовне Петра Великого; своему патрону – Николе угоднику – свечу поставил, да и всю жизнь не забуду… Так-то!
Охотно согласились и все мы, что молебен отслужить следовало.
Вошел татарин, слуга Овинова. И сапоги-то у него мягкие, и ковры мягкие-мягкие, взошел, как кошка, неслышной поступью, оглянул стаканы – у кого пусто было, долил и так же неслышно скрылся за дверью.
– А расскажи-ка им про Шайтана и Орлика! – обратился хозяин к капитану Кара-Сакалу.
– Да это, пожалуй, еще страннее будет! – согласился капитан. – Отчего же не рассказать…
– Пожалуйста! – попросил Терпугов.
Я этот случай знал, при мне все дело было, но все-таки приготовился слушать со вниманием и даже доктора подтолкнул, приглашая тоже к особенному вниманию, сказав:
– Да, вот, послушайте и объясните!
– Это было накануне Зерабулакского боя, – начал капитан… – Надо вам заметить, что мы были приучены к победам легким… Появились, постреляли, пошли в атаку, неприятель бежит… Потери наши вздорные!.. До штыков почти никогда не доходило – ну, а на этот раз можно было ждать чего-нибудь посерьезнее… Видите ли, господа, нас было немного, а перед нами стояла вся бухарская армия, с самим эмиром во главе – и стояла близко… Да что близко!.. Накануне, весь день, их конница наседала на наши аванпосты, со всех сторон охватили, а лазутчики-персы доносили, что и вся гвардия эмира – наемные афганские бригады, тысяч семь, тут же перед нами и стоят на горах, на крепких позициях… Бой, надо вам сказать, предстоял решительный, и последствия поражения в этом бою для Бухары были безусловно роковыми… Эмир это сознавал… сознавали и мы… Приказано было выступать перед рассветом, без всяких трубных и прочих призывов… Вставать, строиться и в путь! Часу в первом, сделав все нужные распоряжения, прилег я отдохнуть часок… Только заснул, слышу: будит меня мой конюх Шарипка.
– Тюра[88], – говорит, – не знаю, что с Орликом сталось… Стоит, повесив голову, не ест, воды не пил и на заднюю ногу жалуется… Смотрел – ничего не видно, а седлать не годится… Я тебе Шайтана оседлаю!
Замечу, господа, следующее: у меня всегда была образцовая конюшня, а в поход я взял двух коней – Шайтана да Орлика. Орлик – это был мой любимец, радость душевная, а не лошадка! Не боязлив, не спотыклив, вместо поводьев хоть паутинки подвязывай, такой мягкий – под ногами хоть детей спать клади. И шаг удивительный; не шелохнет! А скакун добрый, угону нет, из беды выручит, свалишься – не уйдет: тут, у тела, и станет, как вкопанный… Да что! Конь – цены нет!.. Шайтан же мой был зол, как дьявол, за что и кличку свою получил… Сесть, кроме меня, никому на себя не давал, да и то попоной голову закрывали. Сядешь, а он норовит зубами ухватить за колено… на дыбы, да задом, пока не уморишь его, как следует… Едешь на нем, бывало, в стороне от других… ни поговорить, ни покурить нельзя… а близко кто подъедет, как тигр кидается… Одно было достоинство – препятствий не знал; стены и рвы брал с шагу… словно крылья у него вырастали, и скакать мог верст тридцать, даже не запыхается[89]. Я его, собственно, и держал для скачек, да и надежда была все-таки объездить его, как следует… Так вот судите сами, каково мое положение: перед решительным боем, командир пехоты, да на этаком сокровище… Беда чистая!.. Выругался я в пространство, милого Орлика своего почтил недобрым словом за болезнь некстати. Ладно, говорю Шарипу, а у самого от неприятности сон прошел…
Выступили перед рассветом, как сказано; тронулись… Утренница[90] уже разгораться начала… Держусь я стороной, руки все заныли дьявола моего сдерживать, а тот храпит со злости, глазами просто ест, кто хоть за десять шагов подъедет… и меня раздражает… Какое тут боевое спокойствие на этом черте!.. Идем!
Стало светло. Авангард[91] далеко впереди. По донесениям из штаба, давно ему следовало бы бой начать, а не слышно канонады… что за странность?! А вся степь туманом и пылью затянулась, только левее – гряда невысоких холмов чуть выделяется легким силуэтиком…
Солнце стало подниматься, припекать начало… колыхнулся туман, стал ветер пыль относить… смотрим: задымились разом все гребни, и загрохотали бухарские пушки… Мы-то мимо прошли, и весь фланг растянутой колонны ему подставили[92]… Генералы бухарские были неглупы, оплошность нашу заметили, да всей массой и перейди в наступление, а против их натиска всего только полтора батальона!.. Дело скверно!
Недолго думая, мы повернулись к ним лицом в атаку сами… чего зевать! Ронжи зазвонили[93]… Стрелковая рота в густую цепь… головные взводы на руку[94]… ура!..
Свалились все в общую кучу… И что тут только было!..
Окружили меня со всех сторон… Куда ни повернись – все черные рожи, бараньи шапки да красные куртки… заслонили от меня белую стену наших – не видать даже… И тишина настала… Верите ли? Смолкло ура, только и слышно хрип какой-то, тяжелое дыхание да стукотня прикладов… Расстрелял я свой револьвер чуть не в упор… Чувствовалось даже, как ствол, перед выстрелом, в чью-то голову упирался… А Шайтан остервенился… Топчет, бьет и задом, и передом, зубами расшвыривает и такую расчистил около меня эспланаду[95] – на диво! А тут вижу, наше выгорает… Генерал у нас был малый находчивый, боевой генерал! Он сразу смекнул положение и извлек из худого хорошее: части авангарда уже заходили в тыл[96]; на занятом холме загремели наши батарейные… Видим, и пестрый букет генеральских значков колышется, двигаясь к нам все ближе и ближе… Нет уже черномазых морд… все спины и спины… и сплошными массами, эти красные спины, медленно отступают, не оборачиваясь, не отстреливаясь… остатки нашего батальона стоят неподвижно, опустив ружья к ноге, словно кошмар какой-то нашел на всех… А кругом вся земля покрыта телами, кровью залита…
– Спасибо, молодцы! – раздался знакомый нам генеральский возглас.
– Рады стараться! – гаркнули белые рубали…
И все ожило разом, встрепенулось.
– Однако, капитан, вас отделали! Вы ранены?..
Это он ко мне обратился. Оглянулся я, осмотрелся: мой серый Шайтан – весь красный, по ногам кровь сочится. Сам я ничего не чувствую, а седло в крови… Боли никакой!.. Оно ведь когда раны не смертельные, так – царапины, так никогда сгоряча ничего не чувствуешь…
– Нет, ничего, слава Богу, ваше превосходительство!
К полудню бой на всех пунктах прекратился; отошли мы к воде, расположились бивуаком… Стало мне худо… Ослабел, должно быть, от потери крови. Действительно, оказались не раны – царапины, да много уж очень, а все куда меньше, чем у Шайтана, присмирел даже, бедняга!.. Подошли обозы, явился конюх Шарип.
– Ну, слава Богу, жив капитан!.. А мне говорили, что тебя на куски изрезали…
– Нет, видишь, жив и цел почти! – отвечаю. – Позаботься о коне, осмотри его хорошенько…
– Видел… ничего!.. Это ему на пользу… А Орлик-то твой поправился… как будто и болен не был!.. Веселый такой и в обозе, на воле бегает, с собаками ротными разыгрался…
Вот тогда я и задумался… И крепко-крепко задумался… Расстегнул ворот рубахи, вытянул складень с Николаем Святителем и прилип просто к нему губами… И задумался я вот отчего.
Не заболей Орлик, и всего-то ведь на несколько часов… болезней таких быстротечных у лошадей не бывает – я бы был на нем, а не на этаком дьяволе злющем. Да от меня, действительно, клочья бы одни остались… Да меня бы штыками бухарцы с седла сняли именно что в куски изрезали бы. Выручил Шайтан и сам поплатился. К ночи ослабел, свалился, а к следующему утру готов… Не выжил!.. Вот и вся моя история!