[102] раскрывает…
Переговоры эти не могли, конечно, не возбудить нашего аппетита, и доктор улыбнулся даже, сменив свое мрачное настроение духа на более положению соответствующее.
Как вдруг за окнами, на улице, послышалось дребезжание бубенчиков и грохот колес… Словно тройка лихо подкатила к крыльцу, да не одна, а целых две, потому что подальше слышались еще бубенцы, кони остановились, фыркая, у нашего подъезда…
В передней загремел голос князя Чох-Чохова, а через мгновение и сам он предстал перед нами во всем своем блеске…
– Это что же такое!.. Господа… это уже свинство.
Но тут он, осмотревшись хорошенько, заметил между господами одну госпожу и сконфузился…
– Пардон, мадам, это к вам не относится, но они, они, ну, ей-богу же, так поступать не по-дружески!..
– Во-первых, здравствуй! – остановил его хозяин. – А во-вторых… Ты-то за что на нас в претензии? Мы можем быть недовольны тобой, это правда! А ты чего не приехал, когда тебя звали к восьми? Ты чего это прямо к ужину разлетелся?.. Это по-дружески, по-твоему?..
– Ты меня звал? – взглянул на него Чох-Чохов.
– Звал!
– Ты меня завтра звал, а не сегодня. Я получил сегодня утром твою записку, там написано: завтра… Вот посмотри, она у меня в кармане… На, читай сам…
Князь вынул измятый клочок бумаги и протянул его Овинову.
– Да ты смотрел число? Написано восьмого, девятого, значит, завтра, то есть, сегодня, так как сегодня девятое…
– Так ты так и напиши, что завтра значит сегодня. А со мной какая история!.. Удивительно!.. Вы знаете, какая со мной история?..
– Рассказывай, князь, в чем дело?..
– Я сегодня нечаянно узнал в штабе, что родился я девятого ноября, а не пятого августа, как всегда праздновал. В штабе верно в бумагах показано… Это, значит, я на целых три месяца стал моложе… Удивительное дело!
И князь молодцевато подбоченился и закрутил свой черный с проседью ус… Выстрелил, как из пистолета, взглядом в сторону мадам Терпуговой. Та кокетливо погрозила ему пальцем.
– Ну, вот, по такому радостному событию, мы сейчас и выпьем, и закусим чем бог послал, и до холодненького доберемся, – произнес хозяин и добавил, указывая на дверь столовой: – Милости просим, дорогие товарищи!
Сам же лихо согнул руку калачиком и подставил ее единственной даме.
– Стой, стой, стой! Не туда поехали! – закричал во все горло князь Чох-Чохов… – Не туда совсем!
Все остановились в недоумении.
– Говорю, не туда, значит – назад! По случаю своего рождения я заказал в Зеленом кабачке шашлык, чахиртму[103], пилав[104] и согнал цыган со всех таборов. Там уже поехали Мечмелеев, Чучеладзе, Поль, Мишель, Пьер лысый… Все туда поехали, а я взял две тройки и вас начал разыскивать – приезжаю к одному, говорят, пошел к Овинову, приезжаю к другому – тоже ушел к Овинову, к третьему – тоже. Я сюда, и застаю вас всех в сборе, как раз на две тройки… Одеваться и марш!
– Послушай, да это неловко, – обиделся немного Овинов. – У меня уже ужин на столе, нарочно заказан в Английском клубе… Наконец, поздно!
– Ничего не поздно… А ужин – пустяки… Ну, подари своему Шарипу свой ужин… Шашлык лучше…
– Ехать в такую даль, по такой погоде… – заворчал было доктор.
– Не езди, коли не хочешь! Не смущай, душа, кампанию! – огрызнулся князь.
– Погода-то точно… – вставили от себя братья Грызуновы.
– Ах! Я очень люблю слушать цыган… – заявила госпожа Терпугова.
– Мало ли мы их слушали! – недовольным тоном проговорил ее супруг.
– А это кто?
Князь стал пристально всматриваться в капитана Кара-Сакала. Тот сидел в тени и молчал, веселыми и радостными глазами глядя на Чох-Чохова.
– Николка, ты?.. Так вот какой сюрприз!.. Ты приехал… Ну, как же я рад, как я рад… Нет, теперь уже баста! Не поддамся!.. Не хотят ехать, я тебя одного увезу… Здесь не оставлю. Ах, ты, друг мой единственный!
И два друга, восемь лет не видавшиеся, заключили себя в такие могучие объятия, что повалился даже стол с фруктами.
Во время этих объятий мадам Терпугова успела шепнуть Овинову, что ужин его не пропадет, что она завтра приедет к нему к позднему завтраку, и огорченный было хозяин повеселел.
– Так как же? – начал он нерешительно – Я право не знаю…
– Ехать, так ехать! – решили братья Грызуновы.
– Поедем!.. Устрицы только, которые открыты, выбросить даром надо! – согласился доктор.
– Непременно едем! – энергично крикнула мадам Терпугова.
– Конечно едем! – оторвался-таки от Кара-Сакала князь Чох-Чоховь… – Мадам, большое мерси… Как здоровье вашего почтеннейшего супруга?..
– Да сам-то я налицо, у меня и спрашивай! – заметил тот.
– А ты сам знаешь? Ты почем сам можешь знать?.. Здоровье мужа знает только его жена; ласкова с тобой была, ну, ты здоров. Сердита на тебя жена, ты болен… Ха… ха… ха!..
– Князь, вы прелестны! – заявила мадам Терпугова.
– Так одеваться, господа, живо! – засуетился князь. – А насчет твоего ужина, – он обратился к Овинову, – я распоряжусь сам… Я сию минуту!
Князь исчез за портьерой, и мы тотчас же услышали его распоряжения:
– Это ты поставь в холодное место, хоть три дня постоит, не беда! Это ты в комнату, в шкаф… Это выбрось вон… Это ты хорошо сделал, что еще не раскупоривал… Это назад в бочонки и на лед… Это к черту! Дичь переложи почтовой бумагой… и т. д.
Мы переглянулись, пожали плечами и стали собираться в дальнюю дорогу, в Зеленый кабачок… Капитан Кара-Сакал предложил мадам Терпуговой свою непромокаемую бурку, и, через десять минут, две тройки уже неслись по городским улицам, направляясь к Нарвской заставе…
Не буду рассказывать о том, что происходило в Зеленом кабачке. Подобные шумные, многолюдные оргии все до такой степени бессодержательны и похожи одна на другую, что, описав одну, можно составить себе полное понятие и обо всех других, а так как подобные описания не раз уже появлялись в печати, то я и пропускаю подробности великого события и чествования новооткрытого дня рождения милейшего князя Чох-Чохова.
Дело только в том, что когда, с тяжелыми головами, с безобразным гулом и звоном в ушах, мы вновь сели в экипажи, чтобы возвращаться домой – мы, несмотря на мерзейшую погоду, с таким наслаждением вдыхали свежий воздух, ну, точно как рыбы, побывав на берегу, вновь попали в свою родную стихию…
Начинало рассветать, а мы повиновались неизбежности ехать еще раз к Овинову, пить у него утренний кофе. Наш хозяин требовал реванша, и отказать ему в этом требовании было невозможно.
Мы уже проскакали половину еще спящего Петербурга; еще два поворота – и мы дома… Но тут нас поразил необычайный для такого времени шум и движение именно в той стороне, где находилась квартира Овинова… Там чернела толпа народа, и зловеще мелькали в этой темной волнующейся массе медные каски пожарных… Ни пламени, ни даже дыма не было видно, а тревога все росла и росла, народ прибывал…
Мы подъехали, пробились к подъезду и остолбенели просто… перед нашими глазами была картина страшного разрушения… Два этажа, тот, который занимал Овинов и под ним, были в развалинах. Вместо красивых окон с цельными зеркальными стеклами зияли безобразные дыры, и сквозь них мы видели только груды обломков и мусора, в которых местами виднелось нечто похожее на остатки мебели, бронзы, картин, вообще всего, что составляло роскошную обстановку квартиры.
Оказалось, что ровно в час, в тот именно час, когда мы все должны были бы сидеть за столом, наслаждаясь устрицами и дорогим вином, взорвало газометр, устроенный как раз под столовой Овинова, в подвальном помещении… Много бы от нас тогда осталось…
Овинов стоял бледный, как полотно, не слушая расспросов брандмейстера и еще какого-то полицейского офицера…
– Делайте, господа, свое дело… Я после… после… не теперь! – проговорил он и направился вновь к экипажу.
Мы тоже молча заняли свои места в экипажах…
Тронулись… Знаете ли куда?.. Нет?.. Ну, так я вам скажу!
Мы поехали… Словно сговорились, а ведь ни словом не перекинулись… Одна мысль руководила теперь всеми нашими, окончательно уже протрезвевшими, просветленными головами.
Мы поехали к Неве, далее, через Троицкий мост, прямо, к часовне, что на том берегу… Мы, переехав этот бесконечно длинный мост, оставили свои тройки и дальше пошли пешком… Неловко стало с бубенцами да к такому святому месту, и…
– Эх, господа! Несчастные, право, несчастные, жалкие даже те люди – людишки просто, кто не умеет жарко, всей душой и сердцем, забыв все земные помыслы, молиться перед престолом Всевышнего.
Это – тоже случайность!..
ВолкКартинка с натуры
Холодно волку, бродяге серому, голодно.
Гудит-завывает ветер по лесу, замело снегом проезжие дороги, засыпало тропы пешеходные, толстою корою льда затянуло воды рек и озер. Загнали морозы и вьюги все живое, доброе по крытым дворам уютным, по избам теплым.
Бродит одинокий на воле, без крова и приюта, только серый волк исхудалый. Через чащи лесные заиндевевшие, через поля и луга опустелые, из конца в конец гоняет его голод лютый, неотвязчивый.
Короток зимний день, долга морозная, зимняя ночь… и ни днем, ни ночью нет покоя отощалому бродяге. Гнетет его одна забота, единое только помышление: чем бы раздобыться съестным, что бы хоть чуточку перехватить на голодные зубы, чтобы унять эту злую, болезненную речь в пустом желудке, дотянуть, дожить кое-как до весны, до времени теплого.
Бродит волк по снежным сугробам, где шажком, где рысцою, где вприпрыжку, да зубами пощелкивает… Нет ему нигде воровской поживы, нет нигде куска хозяйского, для него припасенного.
Медведь, «старшой» в лесу зверь, – тот небось отъелся за лето, залег в берлогу теплую и спит; зима ему не в тягость, а в отдохновение. Завела себе и лисица хитрая норку уютную… Кроты, сурки, суслики – вся эта мелочь полевая, все по домам устроились и съестным запаслись; заяц, на что дурачок, и а тот живет зиму припеваючи: бегает себе в теплой шубенке да молодые веточки огладывает. Одному волку несладко живется зимою, на его только долю выпали все напасти, все беды времени зимнего.