Немного спустя пришла дочь к матери в кухню и увидела, что мать стоит перед огнем, а перед ней лохань с горячей водой, в которой она что-то полощет.
— Матушка, — сказала дочка, — братец сидит перед дверьми бледный-пребледный и держит в руке яблоко. Я было попросила его, чтобы он дал мне яблочко, но он мне ничего не ответил, и мне стало страшно.
— А ты ступай к нему еще раз, — сказала мать, — и если он тебе ничего не ответит, дай ему по уху.
Дочка и точно пошла и сказала:
— Братец, дай мне яблочко.
Но он ничего не ответил ей. Тогда она ударила его по уху, и голова его свалилась с плеч. Девочка страшно перепугалась, начала плакать и кричать и побежала к матери своей.
— Ах, матушка, я сбила голову моему братцу! — и плакала, и плакала, и не могла утешиться.
— Доченька, — сказала мать, — что ты наделала? Но теперь-то уж замолчи, чтобы никто этого не знал, ведь теперь уж этого не воротишь! Давай разварим его в студень.
И взяла мачеха своего мертвого пасынка, разрубила его на куски, положила его в лохань и разварила в студень. А дочь ее при этом стояла и плакала, и плакала, и все слезы ее падали в лохань, так что даже и соли в студень не понадобилось класть.
Вот вернулся отец домой, сел за стол и спросил:
— А где же мой сын?
А мать принесла на стол большущее блюдо студня, между тем как дочка ее все плакала, и плакала, и никак не могла удержаться от слез.
Отец между тем спросил еще раз:
— Да где же мой сын?
Мачеха ответила:
— Он ушел в гости к своему деду и там хотел на некоторое время остаться.
— Да что ему там делать? Ушел, даже не простился со мной!
— О, ему очень хотелось туда пойти, и он у меня попросил позволения остаться там на эту неделю: его ведь все там ласкают.
— А все же, — сказал отец, — мне очень жаль, что он не простился со мной.
С этими словами он принялся за еду и сказал дочке:
— Что ты плачешь? Ведь братец-то твой вернется же! — потом, обратившись к жене, добавил: — Жена! Какое ты мне подала вкусное блюдо! Подбавь-ка еще!
И чем более он ел, тем более хотелось ему еще и еще, и он все приговаривал: «Подкладывай больше, пусть ничего на блюде не останется!» И все-то ел, ел, а косточки все под стол метал — и наконец съел все дочиста. А его дочка достала из комода свой лучший шелковый платочек, сложила в него из-под стола все косточки и хрящики и понесла вон из дома, обливаясь горькими слезами. Выйдя на середину двора, она положила косточки в платочке под дерево, что там росло, на зеленую травочку, и у нее стало легко на сердце, и слезы ее иссякли.
И увидела она, что дерево вдруг зашевелилось — ветви его стали расходиться и сходиться, словно руки у человека, когда он от радости начинает размахивать руками и хлопать в ладоши.
Затем от дерева отделился как бы легкий туман, а среди тумана заблистал огонь, и из этого-то огня вылетела чудная птица, запела чудную песенку и высоко-высоко поднялась в воздух.
Когда же она совсем исчезла из виду, тогда и ветви на дереве перестали двигаться, и платок с косточками, что лежал под деревом, пропал бесследно.
А у сестрицы на душе стало так легко и приятно, как если бы братец ее был еще в живых. И она вернулась домой веселая, села за стол и стала есть.
Птица полетела, затем села на дом золотых дел мастера и стала петь свою песенку:
Меня мачеха убила,
Мой отец меня же съел.
Моя милая сестричка
Мои косточки собрала,
Во платочек их связала
И под деревцем сложила.
Чивик, чивик! Что я за славная птичка!
Мастер сидел в своей мастерской и делал золотую цепь, когда услышал птичку, которая пела на крыше дома, и песенка показалась ему удивительной.
Он поднялся со своего места и, спускаясь сверху вниз, потерял одну туфлю. Так он и на середину улицы вышел в одной туфле и в одном носке, опоясанный фартуком, с золотой цепью в одной руке, с клещами в другой…
А солнце так и светило на улице! Вот он и стал как вкопанный и давай смотреть на птичку.
— Птичка, — сказал он, — как ты славно поешь! Спой-ка мне еще раз свою песенку!
— Нет, — ответила птичка, — я дважды даром петь не стану. Дай мне эту золотую цепочку, тогда я тебе еще раз спою мою песенку.
— Вот, на тебе золотую цепь, только спой мне еще раз.
Тогда подлетела птичка, взяла золотую цепь в правую лапку, села напротив мастера и запела:
Меня мачеха убила,
Мой отец меня же съел.
Моя милая сестричка
Мои косточки собрала,
Во платочек их связала
И под деревцем сложила.
Чивик, чивик! Что я за славная птичка!
Оттуда полетела птичка к башмачнику, присела к нему на крышу и запела:
Меня мачеха убила,
Мой отец меня же съел.
Моя милая сестричка
Мои косточки собрала,
Во платочек их связала
И под деревцем сложила.
Чивик, чивик! Что я за славная птичка!
Башмачник услышал песенку, выбежал из дома в одном жилете и стал смотреть на крышу, прикрывая ладонью глаза от солнца.
— Птичка, — сказал он, — да как же ты славно поешь!
Потом башмачник позвал жену, и дочь свою, и других детей, и подмастерьев, и работников, и служанку — все вышли на улицу посмотреть на птицу и любовались ею.
Птичка была и точно красивая: перышки на ней были красные и зеленые, а около шейки — словно чистое золото, глазки же у нее блистали как звездочки.
— Птичка, — попросил башмачник, — спой мне свою песенку еще раз.
— Нет, — сказала птичка, — дважды я не пою даром. Подари мне что-нибудь.
— Жена, — приказал башмачник, — ступай ко мне в мастерскую: там стоит у меня пара совсем готовых красных башмаков, принеси их мне сюда.
Жена пошла и принесла башмаки.
— Вот тебе, птичка! — сказал башмачник. — Ну, а теперь спой мне свою песенку.
Птичка слетела, взяла у него башмаки в левую лапку, потом опять взлетела на крышу и запела:
Меня мачеха убила,
Мой отец меня же съел.
Моя милая сестричка
Мои косточки собрала,
Во платочек их связала
И под деревцем сложила.
Чивик, чивик! Что я за славная птичка!
Пропев песенку, птичка полетела дальше: цепочку она держала в когтях правой лапки, а башмаки — в когтях левой лапки, и прилетела она прямо на мельницу, которая работала на полном ходу и постукивала так: плики-пляки, плики-пляки, плики-пляки.
На мельнице сидели человек двадцать рабочих, которые обтесывали жерновой камень и выбивали молотками: тик-так, тик-так, тик-так — и мельница вторила их работе своим постукиванием. Птичка опустилась на липу, которая росла у самой мельницы, и запела:
Меня мачеха убила…
Один рабочий перестал работать.
Мой отец меня же съел.
Еще двое от работы отстали и прислушались…
Моя милая сестричка…
Еще четверо бросили работу…
Мои косточки собрала,
Во платочек их связала…
Уж только восемь рабочих остались при деле.
И под деревцем…
Уж только шестеро осталось…
…сложила…
Только один продолжал работу…
Чивик, чивик! Что я за славная птичка!
Тут уж и последний отстал и тоже стал слушать.
— Птичка, — сказал он, — как ты славно поешь! Спой еще раз!
— Нет, — ответила птица, — дважды не стану петь даром. Дай мне жернов, так я еще раз тебе спою.
— Если бы жернов мне одному принадлежал, — сказал он, — ты бы его получила.
— Хорошо — отозвались другие, — если она нам еще раз споет, мы отдадим ей жернов.
Тогда птичка слетела вниз, а все двадцать рабочих стали приподнимать жернов и покрикивать: «У-у-ух, у-ух, ухнем! Ух!»
А птичка продела голову в отверстие жернова, нацепила его на шею, как воротник, вместе с ним взлетела на дерево и запела:
Меня мачеха убила,
Мой отец меня же съел.
Моя милая сестричка
Мои косточки собрала,
Во платочек их связала
И под деревцем сложила.
Чивик, чивик! Что я за славная птичка!
Пропев свою песенку, птичка расправила крылышки и, держа в когтях правой лапки цепочку, в когтях левой — пару красных башмаков, а на шее — жернов, полетела вдаль, к дому отца своего.
В доме за столом сидели отец, дочка и мачеха, и отец говорил им:
— Что это значит, отчего у меня сегодня так легко, так весело на сердце?
— А мне что-то страшно, — откликнулась мачеха, — словно гроза большая надвигается.
А дочка сидела и все плакала да плакала. Тут как раз прилетела птичка и села на крышу.
— Ах, — воскликнул отец, — мне так весело, и солнце так прекрасно светит, и на душе у меня так хорошо, как будто мне предстоит увидеться со старым знакомцем.
— Нет, — сказала жена, — страшно мне, страшно так, что зуб на зуб не попадает, а в жилах у меня словно огонь.
Дочка же тем временем села в угол, стала плакать еще пуще и прикрывала глаза руками, и ладони рук ее были совсем мокрые.
Птичка между тем уселась на дерево посреди двора и стала петь:
Меня мачеха убила…
Мачеха, услышав это, заткнула уши и зажмурила глаза, не желая ничего ни видеть, ни слышать, но в ушах ее все же был шум, как от сильнейшей бури, а глаза жгло, и в них словно молния блистала. Птичка продолжала петь:
Мой отец меня же съел…
— Ах, матушка, — сказал отец, — там сидит такая славная птица и поет так прекрасно, да и солнышко так светит и греет, и вокруг все благоухает тмином.