«Увидеть тот день, — думал другой, — когда я бежал со всех ног, и если бы не любезность начальника станции, который задержал немного отправление, то наверняка опоздал бы на поезд до Лиссабона».
Надеялись получить возможность приглашать друзей, чтобы сообща посмотреть, кто как выглядел в день свадьбы или же при получении телеграммы, извещающей о смерти отца, или в какой-нибудь другой день.
— Бросьте, не думайте, что сумеете нас в этом убедить.
— Ну почему же? Я считаю, что такое вполне вероятно. Не может быть, чтобы одно и то же продолжалось всегда. Ну подумайте сами!
— И все из-за одного паршивого ящика из светлого дерева!
— Да этого же более чем достаточно! Вспомните о миллиардах Теней, которые до сих пор лишены были присутствия всякого твердого тела.
Однако никакого нового чуда не произошло, и ящик долгие недели и месяцы пребывал на площади в окружении все менее и менее многочисленной охраны. Наконец он остался один.
Из-за этой великой развенчанной надежды Тени стали избегать друг друга, чтобы скрыть охватившее их тягостное уныние. Никогда еще им не приходилось так страдать от собственной пустоты. Они держались поодиночке, и брат сторонился брата, муж — жены, подруга — своего приятеля.
Шарль Дельсоль не знал, как давно он умер, и уже в полном смысле стал тенью самого себя. Он потерял из виду Маргариту Деренод за несколько дней до своей кончины, и ему неизвестно было, оставалась ли она еще среди живых. Он вспоминал тот день, когда впервые увидел ее в библиотеке Сорбонны. Она сидела напротив. Быстрый, как взмах кисти, взгляд: он заметил, что она брюнетка. Потом, через четверть часа (он изучал философию), другой взгляд, чтобы узнать, какого цвета у нее глаза. Десять минут работы — и последний взгляд: поглядеть на руки молодой девушки. И немного воображения, чтобы свести разрозненные фрагменты в полную жизни картину.
Каждый день он занимал место напротив нее, но ни разу к ней не обратился, потому что был очень робок из-за своей хромоты. Во всяком случае, он всегда спешил уйти первым. Однажды она встала, чтобы сходить за какой-то книгой. Она тоже хромала.
«Раз так, буду смелее», — сказал тогда себе Шарль Дельсоль.
Потом эта мысль показалась ему недостойной ни его, ни ее.
«Теперь я тем более не стану с ней заговаривать», — подумал он.
Маргарите Деренод досадно было чувствовать на себе взгляд этого молчуна. Вдобавок у него был такой вид, словно он хотел вовлечь ее в некий союз хромых!
В один из мартовских дней, когда она слишком сильно распахнула окно, то услышала, как сосед Дельсоля тихо сказал ему:
— Если вам холодно, попросите разрешения закрыть окно. В такой просьбе ничего нет предосудительного, тем более что вы недавно болели.
— Что вы! Я просто задыхаюсь, — сказал он. И не тронулся с места.
Он все же пытался бороться с холодом и начал с того, что постарался удержать остатки тепла, делая кое-какие, почти незаметные, движения: то напрягал мышцы плеча или ног, то потирал грудь просунутой под жилет рукой. Но студентка бросила на него раздраженный взгляд, как будто он мешал ей работать. Тогда он замер в неподвижности и почувствовал, как сама смерть касается его плеча, груди, ног и провозглашает своей добычей. Вернувшись домой, он не нашел в себе сил даже на то, чтобы развести огонь. Спустя три дня он умер.
Оказавшись в поднебесье, Шарль Дельсоль продолжил свои занятия в небесной проекции библиотеки Сорбонны.
Однажды он заметил сидевшую напротив его обычного места Тень, вид которой живо напомнил ему Деренод.
Он подумал: «Все та же привычка брать портфель и с некоторой резкостью открывать его. Но что стало с ее лицом? Она, как и в Париже, носит накидку и, совсем как на Земле, не обращает на меня внимания. Почему же она не распахивает больше окно?» Он забыл, что душа, открытая взглядам, выдает все его мысли, и бледная девушка, приблизившись, спросила его беззвучно, как это выходит у мертвых:
— Скажите, пожалуйста, не потому ли, что в тот день я не закрыла окно…
— О нет! Меня задавило такси.
И он отвернулся, желая утаить правду.
Через несколько дней они уже вместе выходили из библиотеки. Товарищи по учебе про них говорили:
«С чего это они разгуливают тут вдвоем словно парочка влюбленных; нужно охрометь, чтобы додуматься до такого! Как будто здесь из этого что-то может выйти». Хотя объемистый портфель подруги был легче самого легкого пуха, Дельсоль предложил понести его. Она рассмеялась, а он — он говорил вполне серьезно.
Наконец она согласилась отдать портфель, хотя его желание показалось ей немного смешным, особенно для студента, умершего довольно давно и, следовательно, не лишенного опыта.
Но едва он взял портфель, как почувствовал, что тот стал тяжелеть в его руках. И неизъяснимое блаженство начало разливаться по его ладоням, по тому, что было когда-то его руками.
Тело Шарля Дельсоля ещё оставалось бледным, но бледность потеряла мертвенный оттенок, чуть высветилась, стала на вид слегка розоватой, весьма симпатичной, похоже, что чем-то весьма необычной. Ему показалось, будто руки его возрождаются для жизни, и он поспешил спрятать под одеждой два беспокойных отростка, каждый из которых непременно желал обзавестись пятью пальцами.
— Мне кажется, вы сегодня какой-то странный, — подумала Маргарита Деренод. — Уж не заболели ли вы?
— Вы же знаете, что это невозможно.
И когда он отрицательно качнул головой, то ощутил острую боль в запястье, портфель сразу выпал из его рук, и оттуда посыпались настоящие словари Кишера[142] и Гольцера[143], увесистые, с пронумерованными страницами.
В полном потрясении студентка захлопала ресницами, настоящими ресницами земной девушки. И глаза ее вдруг сделались голубыми, как прежде, хотя остальная часть лица все еще лишена была красок жизни. Она застыла на месте, как после неимоверного усилия, потом, очень быстро, у нее появились губы, нос, щеки, чуть более румяные, чем на Земле. И одежда на ней оказалась такая, какую носили девушки в 1919 году, в год ее смерти.
Стоял сухой морозец, и красивые струйки пара от дыхания юноши и девушки повисали в воздухе.
Ничуть не заботясь о Тенях, которые пребывали поблизости, они соединили вновь обретенные губы в долгом поцелуе. Потом, исполненные новых, ликующих сил, направились к площади, где находился ящик из светлого дерева. Открыть его оказалось совсем нетрудно. Достаточно было приподнять крышку руками, не растерявшими прежней ловкости. Они обнаружили там множество предметов, принадлежавших им на Земле, и, главное, карту неба, удивительно понятную и превосходно раскрашенную, которая особенно властно увлекала их в путешествие, потому что оживала и выдавала бесчисленные указания и советы относительно тех мест, где задерживался взгляд молодых людей.
ДИТЯ МОРСКОЙ СТИХИИ
Откуда взялось это плавучее селение?
Кто те моряки, с помощью каких архитекторов выстроили они его посреди Атлантики, поверх морской глади над бездной глубиною шесть тысяч метров? Откуда эта длинная улица с домами из красных кирпичей, настолько выцветших, что они приобрели тускло-серый отлив, и эти крыши, покрытые шифером и черепицей, и эти неизменные убогие лавочки? И откуда ажурная колокольня?
И как могло возникнуть то, что содержало одну лишь морскую воду, а силилось представить себя садом, обнесенным стенами, присыпанными сверху бутылочными осколками, а через стены нет-нет да и перемахнет какая-нибудь рыбка.
Каким образом все держалось устойчиво и даже не раскачивалось волнами?
А откуда появилась девочка в сабо, лет двенадцати, которая, одна-одинешенька, твердым шагом, словно посуху, ходит по сотворенной из воды улице? Это откуда?….
Мы поведаем обо всем, что увидим и узнаем сами. А то, что должно остаться потаенным, потаенным и останется, здесь мы бессильны.
При подходе корабля, еще до того как он появлялся на горизонте, девочку охватывал глубокий сон, а селение погружалось под воду.
Вот почему ни один моряк, даже в подзорную трубу, его ни разу не приметил и до сих пор не подозревает о его существовании.
Девочка думала, что она единственный ребенок на свете. Вот только сознавала ли она, что была ребенком, девочкой?
Ее нельзя было назвать хорошенькой, потому что зубы у нее оказались посажены реже, а нос вздернут больше, чем следовало, но ее красила очень белая кожа с милыми нежнюшками, то есть, я хочу сказать, веснушками. Это хрупкое существо с кроткими, но на редкость лучистыми серыми глазами вас заставляло сердцем и душой проникнуться сочувственным волненьем, рождавшимся из глубины времен.
На улице, единственной в этом маленьком селении, девочка смотрела иногда по сторонам с таким видом, словно ожидала, что вот-вот кто-то помашет ей рукой или кивнет головой в знак приветствия. Такое впечатление возникало при виде ее, неведомо для нее; обманчивое впечатление, ибо ничто здесь не могло случиться и никто не мог явиться в это затерянное селение, готовое в любой момент скрыться под водой.
Чем она жила? Рыбной ловлей? Не похоже. Она брала продукты на кухне, в шкафу и в кладовке, каждые два-три дня там бывало даже мясо. Там же она находила картофель, другие овощи, время от времени появлялись и яйца.
Провизия в шкафах возникала сама собой. И когда девочка ела варенье из банки, то банка все равно оставалась полной, будто до скончания века все должно было сохраняться таким, каким возникло когда-то из небытия.
По утрам полфунта свежего хлеба, завернутого в бумагу, ожидало девочку в булочной на мраморном прилавке, за которым она никогда никого не видела, не видела ни руки, ни даже пальца, пододвигающего ей хлеб.
Она вставала рано, поднимала металлические шторы лавочек (здесь можно было прочесть — «Кафе», там — «Кузнец» или «Булочная», «Галантерея»), распахивала во всех домах ставни, тщательно закрепляла их, чтобы не хлопали при порывах резкого морского ветра, и, смотря по погоде, открывала или нет окна. В нескольких кухнях она разводила огонь, чтобы над тремя-четырьмя крышами вился дымок.