Ах, ну как же я могу прочесть эту надпись здесь, где не видать ни зги? Тогда мне было двадцать лет. Теперь, наверно, сто. Я потерял счет времени. Я не вижу, как проходят дни, месяцы, годы. А они идут и идут без конца…
— Бедный Изамбер! — воскликнул Жоффруа.
— Ты пришел спасти меня? — взволнованно спросил старик. — Ты будешь щедро вознагражден за это. Тот страшный голос еще сказал: «Если ты сам не сможешь прочитать надпись, но какая-нибудь милосердная душа захочет это сделать за тебя, — ты будешь свободен, а любое желание твоего спасителя исполнится. Но запомни: только одно желание. И знай: если он не сможет прочесть эту надпись, он будет навечно прикован к стене вместе с тобой!..»
Я понял, что к моим мучениям прибавляется еще одно, самое невыносимое, — пытка ожиданием. Конечно же, я стал надеяться. Но кто отважится на такой риск? Я все ждал и ждал, но никто не приходил ко мне… Ты первый…
Но нет! Это невозможно! — вскричал старик, удрученно вздохнув. — Я не могу, я не смею просить тебя о такой услуге! Ведь в этой темноте ты не сможешь прочесть ни слова и будешь прикован, как я!.. Так что прощай! Прощай! Оставь меня в моей беде! Уходи поживей, пока не поздно!..
Но сострадание Жоффруа было так велико, а сердце столь отзывчиво, что он не решился уйти. Он задумался. Конечно, даже самые зоркие глаза не смогут ничего разглядеть в кромешной тьме. Но, может быть, ему помогут острый слух и чувствительные пальцы? Ведь кроме чуткого слуха слепые обладают не менее тонким осязанием! Жоффруа не забыл о грозившей ему опасности, но решился и поднял свою палку. Он стал медленно водить ею по противоположной стене до тех пор, покуда конец палки не уперся в одну из букв, вырезанных в камне. Еле слышный звук дал ему понять, что место надписи найдено. Благодаря своему тончайшему осязанию Жоффруа сумел определить форму первой буквы, потом и всех остальных; через несколько часов упорного, необычного, труда он соединил все буквы в слова.
Надпись гласила:
Глупец верит, не разумея.
Безумец отвергает, не зная.
Ищи истину — обретешь свет.
Он прочитал эту надпись старику, и тот голосом, сдавленным от волнения, но тем не менее громко и внятно, повторил ее слово в слово. Тотчас оковы упали, из глубины пещеры налетел ветер и мощным порывом приподнял старика и юношу в воздух; их ноги едва касались земли, и обоих несло, точно палую листву, к выходу из подземелья. Когда они были уже снаружи, узник обернулся, чтобы взглянуть на выход из своей темницы, — но тот бесследно исчез. Изамбер и Жоффруа сжали друг друга в объятиях. Слепой почувствовал, что руки Изамбера сжимают его крепко, с юношеской силой, и, пораженный, вскричал:
— Ты снова молод, Изамбер!
И вправду, борода Изамбера потемнела и укоротилась, кожа стала чистой и гладкой, а ногам вернулась их прежняя гибкость, они так и норовили пуститься в пляс. В то же время недавний узник с отчаянием заменил, что его новый друг слеп. Он воскликнул:
— Мой спаситель! Ты вернул мне свободу и молодость, а сам остался слепым! Вспомни, что сказал тот голос в пещере: первое твое желание будет исполнено!
Изамбер нисколько не сомневался, что Жоффруа тут же пожелает стать зрячим. Но тот, в ответ на его слова, покачал головой. У Жоффруа была благородная душа и рыцарское сердце, и сильнее всего на свете он любил Батильду, хотя она об этом и не догадывалась. Громко и звучно юноша произнес:
— Я желаю, чтобы та, которую я люблю, стала слышать и говорить!
В тот же миг вокруг него поднялся вихрь и засвистел ветер, затем звук стал стихать, и наконец, только эхо прозвучало вдалеке, словно отзываясь на человеческий призыв. Жоффруа понял, что его желание исполнилось. Он радостно сжал руку Изамбера и попросил, чтобы тот отвел его назад в замок.
А в это время в нескольких лье от них, в другом замке, юная Батильда, как обычно, ткала большой ковер.
На нем, окруженные цветами и птицами, сражались лев и единорог[169]. Дрова потрескивали в высоком камине, в церкви звонили колокола, славки, иволги и коноплянки щебетали у окна, но девушка ничего этого не слышала, и мать глядела на нее, как всегда, с нежностью, полной восхищения и грусти. Вдруг Батильда резко вскочила и в ужасе закричала, схватившись обеими руками за голову, словно от нестерпимой боли. Мать бросилась к дочери, которая металась по комнате, прижав ладони к ушам и ничего не видя вокруг.
— Что с тобой? Что с тобой, доченька? — испуганно повторяла женщина, прижав ее к себе.
Но бедная Батильда была немой: как могла она ответить, что внезапное нашествие в ее беззвучный мир сотен шумов и голосов повергло ее в панику? Она растерянно выкрикивала какие-то невнятные звуки, раз от разу все тише и тише, словно свыкаясь с ними; наконец она неуверенно отняла одну руку от уха, склонила голову, как будто приготовилась слушать, и робкая улыбка коснулась ее губ, постепенно превращаясь в счастливый смех. Она опустила другую руку, выскользнула из материнских объятий и бросилась к окну, где во все горло распевали синицы и зяблики. Затем девушка повернулась к матери. Она не могла сказать: «Я слышу! Звонят колокола, поют птицы, шумит ветер!» Но лицо ее, счастливое и восхищенное, говорило об этом красноречивее любых слов, и мать Батильды, упав на колени, возблагодарила небо за чудо. Откуда ей было знать, что это Жоффруа, обратившись к хранителю Ломского леса, пожертвовал своим счастьем ради ее дочери.
Невозможно описать ликование Батильды, с которым она что ни день открывала для себя мир слов и музыки; девушка была сообразительна и вскоре научилась понимать на слух то, что раньше могла прочесть только по губам. Она быстро выучилась говорить и думала только о радостях, выпавших на ее долю. Но мало-помалу, сама не зная почему, Батильда загрустила. Точно почувствовала, что своим счастьем обязана чужому горю. Теперь, когда собирались соседи полюбоваться ее коврами, она все чаще слышала имя одного юного сеньора — говорили, он замечательно пел, аккомпанируя себе на цитре[170], но бедняга был слеп! Вскоре она преисполнилась глубокого сострадания к незнакомцу и захотела его послушать. Батильда легко уговорила мать сопровождать ее, и вот однажды, добравшись верхом до замка Жоффруа, они смешались с толпой слушателей, ожидавших в большом зале выхода музыканта. Разумеется, все обратили внимание на Батильду — ту самую, которая ткет такие прекрасные ковры! — и дамы стали перешептываться, повторяя ее имя.
Услышал его и юный Изамбер. Он сел в кресло позади девушки, не сказав ей ни слова.
Когда появился Жоффруа, его лицо показалось Батильде мужественным и благородным, а темные незрячие глаза юноши — самыми красивыми на свете. Едва он запел, Батильда ощутила такую нежность и одновременно такую печаль, что готова была разрыдаться. В этот миг Изамбер наклонился к ее уху и прошептал, что Жоффруа уже давно мог стать зрячим, если бы не его любовь к ней, Батильде. Ошеломленная девушка потребовала, чтобы он немедленно объяснился. И тогда Изамбер поведал ей свою историю и рассказал о том, как Жоффруа спас его и освободил и как, вместо того чтобы вернуть себе зрение, он предпочел пожелать, чтобы Батильда обрела слух. Можешь себе представить, как она была потрясена, услышав этот рассказ!
Ей и подумать было страшно о необходимости представиться Жоффруа. Она поспешно покинула замок. Вконец растерянная, девушка вернулась домой. Всю ночь она не могла сомкнуть глаз и решила любой ценой возвратить Жоффруа зрение.
Утром она оседлала лучшего коня и отправилась в Ломский лес. Это был храбрый поступок: лес кишел волками и другими дикими животными. Но любовь не страшится смерти, а мужество заставляет смиряться даже свирепых зверей. Никто из них не осмелился тронуть наездницу, пока она, повторяя про себя рассказ Изамбера, скакала что есть мочи сквозь чащу и кричала во весь голос:
— Старый хранитель Ломского леса! Если ты существуешь, отзовись!
Батильда надеялась, что эти слова его разгневают, и хранитель волей-неволей даст о себе знать.
Но время проходило, а ответа не было. И вот, когда она проезжала под ветвями необъятной ели, огромной, как крепостная башня, и такой высокой, что ее верхушка терялась в облаках, вдруг, точно из-под земли, раздался оглушительный голос:
— Кто здесь осмелился оскорблять меня?
Батильда остановила коня и, подняв глаза, увидела между громадными ветвями нечто напоминающее зеленую бороду вокруг черного дупла, похожего на рот.
— Хранитель! — воскликнула она. — Я не хотела тебя оскорбить. У меня к тебе всего лишь смиренная просьба. Мне кажется, ты совершил две ошибки…
— Я? — удивился голос.
— Во-первых, ты из-за пустяка целых сто лет продержал в пещере бедного юношу, вина которого невелика…
Батильду прервал громовой хохот.
— Во-первых, он там пробыл не сто лет, а всего сто минут. Это я так сделал, чтобы каждая минута казалась ему годом. Но я наказал его ему же на пользу: пусть учится хорошенько думать и не утверждает то, чего не знает. Выходит, я был прав, и он уже начал исправляться. А во-вторых?
— Во-вторых, — продолжала Батильда, — другой юноша спас его. В награду за это ты решил исполнить одно его желание. Юноша слеп, но ничего не попросил для себя. Ты не должен был его слушать. Ты обязан был вернуть ему зрение.
— Что же он пожелал? — спросил голос.
— Это не столь важно, — ответила Батильда.
Вновь раздался хохот.
— Как будто я не знаю, ведь он попросил наделить тебя слухом! Теперь ты слышишь. Так неужели ты по-прежнему несчастна?
— Да, — сказала Батильда, — я была счастлива, но с тех пор, как увидела Жоффруа и услышала его голос, жить мне стало горше прежнего.
Хранитель Ломского леса был суров, но добр, и горе Батильды его растрогало. Он решил испытать ее.
— Решилась бы ты снова оглохнуть, чтобы Жоффруа прозрел?