Ребёнок совсем обессилел от голода и жажды, заполз в угол между стеной и мраморной гробницей и заснул. Проснулся он только под вечер – кто-то растолкал его; он встал и увидал перед собой того же самого старика.
– Тебе нездоровится? Где ты живёшь? Ты целый день здесь? – засыпал он мальчика вопросами.
Мальчик ответил, и старик повёл его в маленький домик, стоявший в одной из боковых улиц неподалёку от церкви. Они вошли в перчаточную мастерскую; пожилая женщина прилежно шила, а по столу перед ней прыгала маленькая беленькая болонка, остриженная так коротко, что сквозь шёрстку просвечивало розовое тельце. Болонка кинулась к мальчику.
– Невинные души живо признают друг друга! – сказала женщина и погладила собачку и ребёнка.
Добрые люди накормили и напоили мальчика и позволили ему переночевать у них, а на другой день дядюшка Джузеппе хотел поговорить с матерью мальчугана.
Ребёнка уложили на маленькую бедную постель, но она показалась ему княжеской – он привык ведь проводить ночи на жёстких камнях мостовой. Спокойно заснул он и видел во сне роскошные картины и бронзового кабана.
Утром дядюшка Джузеппе ушёл, а бедный мальчуган пригорюнился: дело кончится тем, что его отведут к матери! И он плакал, целуя беленькую резвую собачку, а добрая женщина ласково кивала им головой.
Ну, с чем-то вернулся дядюшка Джузеппе? Он долго беседовал с женой; та одобрительно покачивала головой и гладила мальчика по головке, говоря:
– Такой милый мальчик! Из него выйдет славный перчаточник, не хуже тебя! У него такие тонкие, гибкие пальцы! Он самой Мадонной назначен в перчаточники!
И мальчик остался у них. Жена перчаточника учила его шить; кормили его хорошо, спал он отлично и сделался весёлым, резвым мальчиком, который не прочь был иногда и пошалить, и подразнить Беллисиму – так звали собачку; но хозяйка грозила ему пальцем, бранилась и сердилась, что очень огорчало мальчика. Раз как-то он сидел, задумавшись, в своей каморке, в которой сушились и кожи; окна, выходившие на улицу, были огорожены толстыми решётками; мальчик не мог спать, бронзовый кабан не выходил у него из головы, и вдруг он услышал на улице: тук! тук! Это, наверное, кабан! Мальчик бросился к окну, но улица была уже пуста.
– Помоги-ка синьору, возьми ящик с красками! – сказала раз утром хозяйка при виде молодого соседа-художника, тащившего ящик и ещё накатанный на палку холст.
Мальчик взял ящик и пошёл за художником. Они отправились в картинную галерею и поднялись по той самой лестнице, которую мальчик так хорошо помнил с той ночи, когда ездил на кабане; он узнал все статуи и картины, чудную мраморную Венеру, Мадонну, Иисуса и Иоанна.
Вот они остановились перед картиной Бронзино, на которой изображён Христос, нисходящий в преисподнюю и окружённый улыбающимися и крепко верящими в своё спасение детьми; бедный мальчик тоже весь просиял улыбкой – он сам чувствовал себя на небе.
– Ну, ступай себе! – сказал ему художник, успевший уже установить свой мольберт.
– Нельзя ли мне посмотреть, как вы перенесёте картину сюда, на этот белый холст? – сказал мальчик.
– Теперь я ещё не буду писать красками! – отвечал художник и взял углевой карандаш.
Быстро задвигалась его рука, глаза впились в большую картину, и, несмотря на то, что он делал лишь одни тонкие штрихи, на холсте у него появился тот же воздушный образ Христа, что и на картине, писанной масляными красками.
– Ну, ступай же! – сказал опять художник, и мальчик тихонько побрёл домой, сел за стол и стал учиться… шить перчатки.
Но мысли его неслись к картинной галерее, он колол себе иголкой пальцы, работа не спорилась, зато и Беллисиму он больше не дразнил. Вечером мальчик скользнул в отворённую дверь на улицу; было холодно, но на небе сияли чудные, ясные звёздочки. Он побежал по безмолвным улицам прямо к бронзовому кабану, наклонился к нему, поцеловал его в блестящую морду, потом уселся ему на спину и сказал:
– Как я соскучился по тебе, милый кабан! Надо нам опять прокатиться сегодня ночью!
Бронзовый кабан не шевельнулся, изо рта его по-прежнему бежала струя чистой, свежей воды. Мальчик сидел на нём, точно всадник на коне, как вдруг кто-то потянул его за край платья. Он взглянул и увидал Беллисиму, маленькую голенькую Беллисиму! Собачка тоже незаметно шмыгнула в дверь и увязалась за мальчиком. Беллисима тявкала, словно хотела сказать мальчику: «И я тут! А ты куда это забрался?» Явись перед мальчиком огненный дракон, бедняжка не испугался бы его больше Беллисимы. Беллисима на улице, и «не одета!», как сказала бы хозяйка, – что же теперь будет?! Зимою собачку никогда не выпускали из дома без тёплой, нарочно для неё сшитой овчинной попонки. Овчинка была украшена бубенчиками и бантиками, привязывалась же к шейке и под брюшком красными ленточками. Сопровождая в таком наряде свою госпожу на прогулку, собачка была похожа на маленького, семенившего ножками барашка.
«Беллисима тут, и неодетая! Что теперь будет?» Все мечты разлетелись, мальчик поцеловал бронзового кабана, подхватил Беллисиму – бедняжка дрожала от холода – и побежал домой что было мочи.
– Что это у тебя? Куда бежишь? – закричали два попавшихся ему по дороге жандарма; Беллисима залаяла.
– Где ты стащил такую хорошенькую собачку? – спросили они и отняли её у мальчика.
– Ах, отдайте мне собачку! – умолял мальчуган.
– Если ты не украл её, скажи дома, чтобы кто-нибудь пришёл за ней на гауптвахту.
И они ушли с Беллисимой.
Вот так горе! Что было ему делать: броситься в Арно или идти домой с повинной? Хозяева, конечно, изобьют его до смерти! «Ну и пусть, я сам хочу умереть; я пойду тогда к Иисусу и Мадонне!» И он пошёл домой – главным образом для того, чтобы умереть.
Дверь была заперта; он не мог достать до дверного молотка; на улице не было ни души, но на мостовой валялся булыжник, и мальчик принялся колотить им в дверь.
– Кто там? – послышался оклик.
– Я! – сказал он. – Беллисимы нет! Отворите мне и убейте меня до смерти.
Поднялась суматоха; особенно испугалась за бедную собачку хозяйка; она сейчас же взглянула на стену, где висела собачкина попонка, – овчинка была на месте.
– Беллисима на гауптвахте! – завопила она. – Ах ты негодный мальчишка! Как это ты выманил её? Она замёрзнет! Такое нежное созданьице в руках грубых солдат!
И дядюшке Джузеппе пришлось отправиться за собачкой. Хозяйка охала, а мальчик плакал; сбежались все соседи, пришёл и художник. Он притянул к себе мальчугана, стал расспрашивать, как было дело, и кое-как, клочками и отрывками, узнал всю историю о бронзовом кабане и о картинной галерее. Не сразу-то можно было понять мальчугана.
Художник утешал мальчика и заступался за него перед старухой, но она успокоилась только тогда, когда дядюшка Джузеппе вернулся с Беллисимой, побывавшей у солдат. То-то была радость! Художник приласкал бедного мальчугана и дал ему целую горсть картинок.
Картинки были чудесные, пресмешные! Особенно хорош был бронзовый кабан – ну совсем как живой! Лучше его и быть ничего не могло! Художник сделал несколько штрихов карандашом, и на бумаге появился бронзовый кабан; да не только он, а и дом, находившийся позади него!
«Вот бы уметь так рисовать и писать красками! Весь мир стал бы моим! Всё можно было бы перенести к себе на бумагу!»
На другой день, улучив минуту, когда остался один, мальчик схватил карандаш и попробовал срисовать кабана на оборотной стороне одной из картинок.
Удалось! Немножко криво, немножко косо, одна нога толще другой, но всё-таки можно было догадаться, что это бронзовый кабан.
Мальчик ликовал! Правда, карандаш ещё плохо слушался его – он отлично замечал это, – но на следующий день рядом с первым бронзовым кабаном стоял другой; этот был уже во сто раз лучше, третий же так хорош, что всякий сразу узнал бы, с кого он был срисован.
Зато плохо шло шитьё перчаток, плохо и медленно исполнялись разные маленькие поручения хозяев; благодаря бронзовому кабану мальчик узнал, что на бумагу можно перенести любую картину, а город Флоренция – настоящий альбом – знай себе перелистывай!
На площади Делла-Тринита стоит стройная колонна; на самой вершине её – богиня правосудия с завязанными глазами и весами в руках; скоро и она попала на бумагу, перенёс же её туда ученик перчаточника. Коллекция рисунков у него всё росла, но всё это были пока изображения предметов неодушевлённых.
Раз запрыгала перед ним Беллисима, и он сказал ей:
– Стой смирно! Увидишь, какой ты выйдешь хорошенькою на картинке!
Беллисима, однако, не хотела стоять смирно, и пришлось её привязать. Но и привязанная за хвост и за голову, она всё-таки продолжала прыгать и лаять; понадобилось хорошенько затянуть шнурок.
Вдруг вошла синьора.
– Безбожный мальчишка! Бедная собачка! – вот всё, что она могла вымолвить.
Потом она оттолкнула мальчика, дала ему пинка ногой и выгнала неблагодарного безбожника из дома, покрывая поцелуями и слезами бедную полузадохшуюся Беллисиму.
В это время по лестнице подымался художник, и тут поворотный пункт нашей истории.
В 1834 году во Флорентийской академии художеств была выставка. Две картины, стоявшие рядом, привлекали толпы зрителей. На картине поменьше был изображён весёлый мальчуган, который срисовывал маленькую, беленькую, коротко обстриженную собачку.
Модель, видно, не хотела стоять смирно и потому была прикручена к столу за хвост и за голову шнурком. Жизнь так и била в этой картине ключом, и все были от неё в восторге. Картина принадлежала, как говорили, кисти молодого флорентийца, найденного где-то на улице ещё ребёнком, воспитанного стариком-перчаточником и самоучкой выучившегося рисовать. Один знаменитый теперь художник случайно открыл его талант, когда мальчугана выгоняли вон из дома за то, что он, желая срисовать хозяйкину любимицу-собачку, связал и чуть-чуть не задушил её.
Из ученика перчаточника вышел великий художник – об этом свидетельствовала и упомянутая картина, в особенности же та, большая, что находилась рядом. На ней была всего одна фигура: прелестный оборванный мальчуган крепко спал, сидя на бронзовом кабане из переулка Порта-Росса