они спрашивали, – ничего не могли сказать об этом: никому ещё не приходилось быть сваренным и положенным на серебряное блюдо!
Старые белые улитки были самыми именитыми улитками на свете, и они отлично знали это; знали также, что лопуховый лес растёт только для них, а усадьба существует для того, чтобы они могли свариться и возлечь на серебряное блюдо.
Жили улитки очень уединённо и счастливо. Детей у них не было, и они взяли на воспитание улитку из простых. Приёмыш их ни за что не хотел расти – он был ведь обыкновенной, простой породы, – но старикам, особенно улитке-матери, всё казалось, что он заметно увеличивается, и она просила улитку-отца, если он этого не замечает, ощупать раковину малютки. Папаша щупал и соглашался с мамашей.
Как-то раз шёл сильный дождь.
– Слышишь, как барабанит по лопуху! – проговорил улитка-отец. – Рум-дум-дум, рум-дум-дум!
– А капли-то какие крупные! – подхватила улитка-мать. – Ишь, текут вниз по стебельку. Увидишь, как здесь станет сыро. Хорошо, что и у нас, и у сынка нашего такие прочные домики! Нет, что ни говори, а ведь нам дано больше, чем другим. Сейчас видно, что мы господа! У нас с самого рождения уже есть свои дома, для нас насажен лопуховый лес. А хотелось бы знать – как далеко он тянется и что там за ним?
– Дальше ничего нет! – сказал улитка-отец. – Лучше, чем у нас, нигде не может быть; я, по крайней мере, ничего другого и не желаю.
– А мне, – возразила улитка-мать, – хотелось бы попасть в усадьбу, быть сваренной и лежать на серебряном блюде. Этого удостаивались все наши предки; и поверь мне, в этом есть что-то возвышенное!
– Усадьба, пожалуй, давно разрушилась, – заметил улитка-отец, – или вся заросла лопухом, так что людям и не выбраться оттуда. Да и к чему торопиться? А ты вечно спешишь, и сынок наш туда же за тобой. Вот уже третий день, как он всё ползёт вверх по стебельку: просто голова кружится, как погляжу!
– Ну, не ворчи на него! – сказала улитка-мать. – Он ползёт осторожно. Он будет утехой нашей старости, а нам, старикам, больше и жить не для чего. Только подумал ли ты, где нам найти ему жену? Как, по-твоему, не найдётся там дальше, в лопухе, улиток из нашего рода?
– Чёрные улитки без домов есть, конечно, – ответил улитка-отец, – но ведь это же простолюдины и воображают о себе невесть что! Можно, впрочем, поручить сватовство муравьям: они вечно шныряют повсюду, точно за делом, и уж, верно, знают, где надо искать жену для нашего сынка.
– Знаем, знаем одну раскрасавицу! – заявили муравьи. – Только навряд ли что-нибудь выйдет из сватовства – она ведь королева.
– Это не беда! – сказали старики. – А дом у неё есть?
– Даже дворец! – ответили муравьи. – Изумительный муравейник с семьюстами ходами!
– Благодарим покорно, – сказала улитка-мать. – Сыну нашему незачем лезть в муравейник! Если у вас нет на примете никого получше, мы поручим сватовство комарам: они летают и в дождь, и в солнце и знают лопуховый лес вдоль и поперёк.
– Да, у нас есть невеста для вашего сына, – сказали комары. – Совсем недалеко, на кусте крыжовника, сидит в своём домике маленькая улитка. Она девица на выданье и живёт совсем одна, всего в ста человеческих шагах отсюда!
– Так пусть придёт к нашему сыну, – сказали старики. – У него целый лопуховый лес, а у неё всего-навсего один кустик!
За улиткой послали.
Невеста отправилась в путь и благополучно добралась до лопухов уже на восьмой день путешествия, чем и доказала чистоту своей породы.
Отпраздновали свадьбу. Шесть светляков изо всей мочи светили на пиру. Но вообще свадьба была очень скромная – старики не любили гульбы и шума. Зато улитка-мать произнесла превосходную речь. Отец не мог говорить речей – он был слишком взволнован. И вот старики отдали молодым во владение весь лопуховый лес, сказав при этом, как говорили всю свою жизнь, что лучше этого леса нет ничего на свете и если молодые будут честно и благородно жить и плодиться в нём, то когда-нибудь им или их детям доведётся попасть в усадьбу: там их сварят дочерна и положат на серебряное блюдо!
Затем старики вползли в свои домики и больше уж не показывались – они заснули. А молодые улитки стали жить да поживать в лесу и оставили после себя большое потомство. Попасть же в усадьбу и очутиться на серебряном блюде им так и не удалось, поэтому они решили, что усадьба совсем разрушилась, а все люди на свете вымерли. Никто им не противоречил, значит, так оно и было. И вот дождь барабанил по лопуху, чтобы позабавить улиток, солнце сияло, чтобы зеленел их лопух, и улитки были очень-очень счастливы! И вся их семья была счастлива. Так-то!
Тень
Вот уж где жжёт солнце – так это в жарких странах! Люди загорают там до того, что становятся краснокожими, а в самых жарких странах – чёрными, как негры. Но мы поговорим пока только о жарких странах; сюда приехал из холодных стран один учёный. Он было думал и тут бегать по городу, как у себя на родине, да скоро отучился от этого и, как все благоразумные люди, стал сидеть весь день дома с плотно закрытыми ставнями и дверями. Можно было подумать, что весь дом спит или что никого нет дома. Узкая улица, застроенная высокими домами, жарилась на солнце с утра до вечера; просто сил никаких не было терпеть эту жару! Учёному, приехавшему из холодных стран – он был человек умный и молодой ещё, – казалось, будто он сидит в раскалённой печке. Жара сильно влияла на его здоровье; он исхудал, и даже тень его как-то вся съёжилась, стала куда меньше, чем была в холодных странах; жара повлияла и на неё. Оба они – и учёный, и тень – оживали только с наступлением вечера.
И право, любо было посмотреть на них! Как только в комнату вносили свечи, тень растягивалась во всю стену, захватывала даже часть потолка – ей ведь надо было потянуться хорошенько, чтобы расправиться и набраться сил. Учёный выходил на балкон и тоже потягивался, чтобы поразмяться, любовался ясным вечерним небом, в котором зажигались золотые звёздочки, и чувствовал, что вновь возрождается к жизни. На всех других балконах – а в жарких странах перед каждым окном балкон – тоже были люди; дышать воздухом всё же необходимо – даже тем, кого солнце сделало краснокожими.
Оживление царило и внизу, на тротуарах улицы, и вверху, на балконах. Башмачники, портные и другой рабочий люд – все высыпали на улицу, выносили туда столы и стулья и зажигали свечи. Жизнь закипала всюду; улицы освещались тысячами огней, люди – кто пел, кто разговаривал с соседом, по тротуарам двигалась масса гуляющих, по мостовой катились экипажи, тут пробирались, позванивая колокольчиками, вьючные ослы, там тянулась, с пением псалмов, похоронная процессия, слышался треск хлопушек, бросаемых о мостовую уличными мальчишками, раздавался звон колоколов… Да, жизнь так и била ключом повсюду!
Тихо было лишь в одном доме, стоявшем как раз напротив того, где жил учёный. Дом не был, однако, нежилым: на балконе красовались чудесные цветы; без поливки они не могли бы цвести так пышно, кто-нибудь да поливал их – стало быть, в доме кто-то жил. Выходившая на балкон дверь тоже отворялась по вечерам, но в самих комнатах было всегда темно, по крайней мере в первой. Из задних же комнат слышалась музыка. Учёный находил её дивно-прекрасной, но ведь может статься, что ему это только так казалось: по его мнению, здесь, в жарких странах, и всё было прекрасно; одна беда – солнце! Хозяин дома, где жил учёный, сказал, что и он не знает, кто живёт в соседнем доме: там никогда не показывалось ни единой живой души; что же до музыки, то он находил её страшно скучною.
– Словно кто сидит и долбит всё одну и ту же пьесу. Дело не идёт на лад, а он продолжает: дескать, добьюсь своего! Напрасно, однако, старается, ничего не выходит!
Раз ночью учёный проснулся; дверь на балкон стояла отворённой, и ветер распахнул портьеры; учёный взглянул на противоположный дом, и ему показалось, что балкон озарён каким-то диковинным сиянием; цветы горели чудными разноцветными огнями, а между цветами стояла стройная, прелестная девушка, тоже, казалось, окружённая сиянием. Весь этот блеск и свет так и резанули широко раскрытые со сна глаза учёного! Он вскочил и тихонько подошёл к двери, но девушка уже исчезла, блеск и свет – тоже. Цветы больше не горели огнями, а стояли себе преспокойно, как всегда. Дверь из передней комнаты на балкон была полуотворена, и из глубины дома неслись нежные, чарующие звуки музыки, которые хоть кого могли унести в царство сладких грёз и мечтаний!..
Всё это было похоже на какое-то колдовство! Кто же там жил? Где, собственно, был вход в дом? Весь нижний этаж был занят магазинами – не через них же постоянно ходили жильцы!
Однажды вечером учёный сидел на своём балконе; в комнате позади него горела свечка, и вполне естественно, что тень его расположилась на стене противоположного дома; она даже поместилась на самом балконе, как раз между цветами; стоило шевельнуться учёному – шевелилась и тень, это она умеет.
– Право, моя тень – единственное видимое существо в том доме! – сказал учёный. – Ишь, как славно уселась между цветами! А дверь-то ведь полуотворена; вот бы тени догадаться войти туда, высмотреть всё, потом вернуться и рассказать обо всём мне! Да, следовало бы и тебе быть полезною! – сказал он шутя и затем добавил: – Ну-с, не угодно ли пойти туда! Ну? Идёшь? – И он кивнул своей тени головой, тень тоже ответила кивком. – Ну и ступай! Только смотри не пропади там!
С этими словами учёный встал, тень его, сидевшая на противоположном балконе, – тоже; учёный повернулся – повернулась и тень, и если бы кто-нибудь внимательно наблюдал за ними в это время, то увидел бы, как тень скользнула в полуотворённую балконную дверь загадочного дома, когда учёный ушёл с балкона в комнату и задвинул за собой портьеру.
Утром учёный пошёл в кондитерскую напиться кофе и почитать газеты.
– Что это значит? – сказал он, выйдя на солнце. – У меня нет тени! Так она в самом деле ушла вчера вечером и не вернулась? Довольно-таки неприятная история!