Старушка присела чуть не до земли, подумав, что с нею говорит сам святой Пётр.
– Я бедная, безродная старуха Маргрете с плотины.
– Ну а что же ты сделала, что совершила на земле?
– Ох, ничего я такого не сделала, за что бы мне отворили двери рая! Разве уж из милости впустят!
– Как же ты распростилась с жизнью? – спросил он, чтобы как-нибудь скоротать время; он уж соскучился стоять тут и ждать.
– Да и сама не знаю как! Больная я была, старая, ну, верно, и не вынесла мороза да стужи, как выползла за порог! Зима-то ведь нынче какая лютая была, натерпелась я всего! Ну да теперь всё уж прошло! Денька два выдались таких тихих, но страсть морозных, как сами знаете, ваша милость. Всё море, куда ни взглянешь, затянуло льдом, весь город и высыпал на лёд, кататься на коньках и веселиться. Играла музыка, затеяли пляс да угощение. Мне всё это слышно было из моей каморки. Дело было к вечеру; месяц уж выглянул, но ещё не вошёл в полную силу. Я лежала в постели и глядела в окошко на море; вдруг вижу там, где небо сливается с морем, стоит какое-то диковинное белое облако с чёрной точкой в середине! Точка стала расти, и тогда я догадалась, что это за облако. Стара ведь я была и много видала на своём веку! Такое знамение не часто приходится видеть, но я всё-таки видела его уже два раза и знала, что облако это предвещает страшную бурю и внезапный прилив, которые могут застигнуть всех этих бедных людей! А они-то так веселятся, пьют и пляшут на льду! Весь город ведь, все, и стар и млад, были там! Что, если никто из них не заметит и не узнает того, что видела и знала я?! От испуга я просто помолодела, ожила, смогла даже встать с постели и подойти к окну. Растворила я его и вижу, как люди бегают и прыгают по льду, вижу красивые флаги, слышу, как мальчики кричат «ура», девушки и парни поют… Веселье так и кипело, но облако подымалось всё выше и выше, чёрная точка всё росла… Я крикнула что было сил, но никто не услышал меня – далеко было! А скоро ударит буря, лед разобьётся в куски, и все провалятся – спасения нет! Услышать меня они не могли, дойти туда самой мне тоже было невмочь! Как же мне выманить их на берег? Тут-то и надоумил меня Господь поджечь мою постель. Пусть лучше сгорит весь дом, чем погибнет столько людей такою ужасною смертью! Я подожгла постель, солома ярко вспыхнула, а я – скорее за порог, да там и упала… Дальше отойти я уж не смогла… Огненный столб взвился вслед за мною из дверей и из окна, пламя охватило крышу!.. На льду увидали пожар и пустились со всех ног на помощь мне, бедной старухе, – они думали, что я сгорю заживо!.. Все до одного прибежали ко мне; я слышала, как они обступили меня, и в ту же минуту в воздухе засвистело, загремело, точно из пушки выпалило; лёд взломало, но весь народ был уже на плотине, где меня обдавало дождём искр. Я спасла их всех. Только мне-то, верно, не под силу было перенести холод и весь этот страх, вот я и очутилась тут, у ворот рая. Говорят, они открываются даже для таких бедняг, как я! На земле у меня нет больше крова, но, конечно, это ещё не даёт мне права войти в рай!
Тут врата райские открылись, и ангел позвал старуху. Входя туда, она обронила соломинку из своей постели, которую подожгла, чтобы спасти столько людей, и соломинка превратилась в чисто золотую, стала расти и принимать самые причудливые, красивые очертания.
– Вот что принесла с собою бедная старуха! – сказал ангел. – А ты что принёс? Да-да, знаю, ты не ударил пальцем о палец во всю свою жизнь, не сделал даже ни единого кирпичика. Ах, если бы ты мог вернуться на землю и принести оттуда хоть такой кирпич! Кирпич твоей работы навряд ли годился бы куда-нибудь, но всё же он показывал бы хоть доброе желание сделать кое-что. Но возврата нет, и я ничего не могу сделать для тебя!
Тогда вступилась за него бедная старуха с плотины:
– Брат его сделал и подарил мне много кирпичей и обломков; из них я слепила свою убогую лачужку, и это уж было огромным счастьем для меня, бедняги! Пусть же все эти обломки и кирпичи сочтутся ему хоть за один кирпич! Его брат оказал мне милость, теперь этот бедняга сам нуждается в милости, а тут ведь царство высшей милости!
– Брат твой, которого ты считал самым ничтожным, – сказал ангел, – честное ремесло которого находил унизительным, вносит теперь за тебя лепту в небесную сокровищницу. Тебя не отгонят прочь, тебе позволят стоять тут, за дверями, и придумывать, как бы поправить твою земную жизнь, но в рай тебя не впустят, пока ты воистину не совершишь кое-чего.
«Ну, я бы сказал всё это куда лучше!» – подумал резонёр, но не высказал этого вслух – и это уже было с его стороны кое-что.
Старый уличный фонарь
Слышали вы сказку про старый уличный фонарь? Она не то чтобы уж очень забавна, но разок всё-таки можно послушать.
Так вот, жил-был один почтенный старый уличный фонарь; много лет он честно нёс службу, но теперь его решили уволить. Он знал, что сидит на столбе и освещает улицу последний вечер, и чувство его можно было сравнить с чувством старой балетной фигурантки, которая танцует на сцене в последний раз и знает, что завтра её выставят из театра. Фонарь с ужасом ждал завтрашнего дня: завтра он должен был явиться на смотр в ратушу и представиться тридцати шести отцам города, которые решат, годен ли он ещё к службе или нет.
Да, завтра решится вопрос: отправят ли его светить куда-нибудь в предместье на мост, ушлют ли в деревню, или на фабрику, или же прямо в переплавку. Из него могло ведь выйти что угодно, но его ужасно мучила неизвестность: сохранит ли он воспоминание о том, что некогда был уличным фонарём, или нет? Впрочем, как бы там ни было, ему во всяком случае придётся расстаться с ночным сторожем и его женой, на которых он смотрел как на родных. Оба они – и фонарь, и сторож – поступили на службу в один и тот же день. Жена сторожа в те времена была гордячка: проходя мимо фонаря, удостаивала его взглядом только по вечерам, а днём – никогда. Но в последние годы, когда они все трое – и сторож, и жена его, и фонарь – уже состарились, она тоже стала ухаживать за фонарём: чистить лампу и наливать в неё ворвань. Честные люди были эти старики, ни разу не обделили фонарь ни на капельку!
Итак, фонарь освещал улицу последний вечер, а назавтра должен был отправиться в ратушу. Эти две мрачные мысли не давали ему покоя; поэтому можно представить себе, как он горел. Порою у него мелькали и другие мысли – он ведь многое видел, на многое пришлось ему пролить свет; в этом отношении он стоял, пожалуй, выше самих тридцати шести отцов города! Но он и не заговаривал об этом: почтенный старый фонарь не хотел обижать никого, а тем более своё высшее начальство. Фонарь много чего помнил, и время от времени пламя его порывисто вспыхивало, словно в нём шевелились такие мысли: «Да, и обо мне кое-кто вспомнит! Вот хоть бы тот красивый молодой человек… Много уж лет прошло с тех пор. Он подошёл ко мне с исписанным листком розовой тонкой-претонкой бумаги с золотым обрезом. Письмо было написано так изящно – как видно, дамской ручкой! Он прочёл его два раза, поцеловал и поднял на меня сияющие глаза, которые так и говорили: «Я счастливейший человек в мире!» Да, только мы с ним и знали, что написала в этом первом письмеце его возлюбленная. Помню я и ещё одни глаза… Удивительно, как перескакивают мысли! По нашей улице двигалась пышная похоронная процессия; на бархатном катафалке везли в гробу тело молодой прекрасной женщины. Сколько тут было цветов и венков! Горело так много факелов, что мой свет совсем потерялся. Тротуар был заполнен народом – столько людей шло за гробом. Но когда факелы скрылись из виду, я огляделся и увидел человека, который стоял у моего столба и плакал. Никогда я не забуду того скорбного взгляда, который он вскинул на меня».
И много ещё о чём вспоминал старый уличный фонарь в этот последний вечер. Часовой, сменяющийся с поста, всё-таки знает своего преемника и может перекинуться с ним словечком; фонарь же не знал, кто его сменит, а то он тоже мог бы дать ему кое-какие указания насчёт ненастной погоды, насчёт того, как далеко заходят лучи месяца на тротуар и с какой стороны обыкновенно дует ветер.
На мостике, перекинутом через водосточную канавку, находились в это время три особы, претендовавшие заместить фонарь, они думали, что выбор преемника зависит от самого фонаря. Одною из этих особ была селёдочная головка, светящаяся в темноте; она полагала, что её появление на фонарном столбе поведёт к большой экономии ворвани. Второю была гнилушка, которая тоже светилась, и, по её собственным словам, даже ярче, чем сушёная треска; к тому же она была последним остатком дерева, которое некогда было красой всего леса. Третьим кандидатом был светлячок; откуда он взялся – фонарь никак не мог догадаться, но светлячок был тут и тоже светился, хотя гнилушка и селёдочная головка клялись в один голос, что он светит только в известное время, почему его и не следует принимать в расчёт.
Старый фонарь ответил, что никто из них не светит настолько ярко, чтобы занять его место, но, конечно, они этому не поверили. Узнав же, что передача должности зависит не от самого фонаря, все трое выразили живейшее удовольствие – он был ведь слишком стар, чтобы сделать верный выбор.
В это время из-за угла подул ветер и шепнул в отдушину фонаря:
– Что я слышу! Ты уходишь завтра? Это последний вечер, что мы встречаемся с тобою здесь? Ну так вот же тебе от меня подарок! Я проветрю твою черепную коробку, да так, что ты не только будешь ясно и точно помнить всё, что когда-либо слышал и видел сам, но увидишь собственными глазами то, что будут рассказывать или читать при тебе другие, – вот какая у тебя будет светлая голова!
– Не знаю, как тебя благодарить, – сказал старый фонарь. – Только бы меня не переплавили!
– До этого ещё далеко, – отвечал ветер. – Ну, сейчас я проветрю твою память. Если ты получишь много таких подарков, как мой, то проведёшь старость ещё очень и очень приятно!