– Только бы меня не переплавили! Может быть, ты и в этом случае поручишься за мою память?
– Эх, старый фонарь, будь же благоразумен! – сказал ветер и подул.
В эту минуту выглянул месяц.
– А вы что подарите? – спросил его ветер.
– Ничего, – ответил месяц, – я ведь на ущербе, к тому же фонари никогда не светят за меня – всегда я за них. – И месяц опять спрятался за тучи – он не хотел, чтобы ему надоедали.
Вдруг на железный колпачок фонаря упала дождевая капля, как будто бы с крыши; но сама капля сказала, что явилась из серого облака, и тоже как подарок, пожалуй, даже самый лучший.
– Я проточу тебя, и ты, когда пожелаешь, сможешь проржаветь и рассыпаться прахом в одну ночь!
Фонарю это показалось плохим подарком; ветру – тоже.
– Неужто никто не подарит ничего получше? – зашумел он изо всей мочи.
И в ту же минуту с неба скатилась звёздочка, оставив за собой длинный светящийся след.
– Это что? – вскричала селёдочная головка. – Как будто звезда с неба упала? И, кажется, прямо в фонарь! Ну, если этой должности домогаются такие высокопоставленные особы, то нам тут и делать нечего, остаётся только откланяться.
Так все трое и сделали. Старый же фонарь вдруг вспыхнул как-то особенно ярко.
– Вот это чудесный подарок! – сказал он. – Ясные звёздочки! Как я любовался всегда их чудным светом! Самым моим заветным желанием было светить как они, но это у меня не получалось, хоть я и старался, – и вот эти чудные звёздочки заметили меня, бедный старый фонарь, и послали ко мне с подарком одну из своих сестриц. Они одарили меня способностью показывать тем, кого я люблю, всё, что я помню и вижу сам. А ведь всякое удовольствие только тогда и бывает истинным, полным, когда можешь им поделиться с другими!
– Замечательная мысль, – сказал ветер. – Но ты не знаешь, что этот твой дар зависит от восковой свечки. Ты никому ничего не сможешь показать, если в тебе не будет гореть восковая свечка: об этом-то и не подумали звёзды. Они думают, что там, откуда льётся свет, непременно есть хотя бы восковая свечка. Но теперь я устал, пора улечься! – добавил ветер и улёгся.
На другой день… нет, через него мы лучше перескочим, – в следующий вечер фонарь лежал в кресле. Угадай где? В комнате старого ночного сторожа. Старик попросил у тридцати шести отцов города в награду за свою долгую верную службу… старый фонарик. Те посмеялись над его просьбой, но фонарь отдали; и вот фонарь преважно лежал теперь в кресле возле тёплой печки и, право, точно вырос, так что занимал собою почти всё кресло. Старички охотно посадили бы его с собой и за стол.
Правда, они жили в подвале, на несколько футов под землёй, и, чтобы попасть в их каморку, надо было пройти через вымощенную кирпичами прихожую, – зато в самой каморке было очень чисто и уютно. Двери были обиты по краям полосками войлока, кровать пряталась за пологом, на окнах висели занавески, а на подоконниках стояли два диковинных цветочных горшка. Их привёз матрос Кристиан из Ост-Индии или Вест-Индии. Горшки были глиняные и изображали слонов без спины; вместо спины у них было углубление, набитое землёй; в одном слоне рос чудеснейший лук-порей, а в другом – цветущая герань. Первый слон был огородом старичков, второй – цветником. На стене висела раскрашенная гравюра, изображавшая Венский конгресс, тут перед старичками красовались все короли и государи зараз. Старинные часы с тяжёлыми свинцовыми гирями тикали без умолку и вечно забегали вперёд. Пускай уж лучше спешат, чем отстают, говорили старички.
И вот они ужинали, а старый уличный фонарь лежал, как мы знаем, в кресле, возле тёплой печки, и ему казалось, будто весь свет перевернулся вверх дном. Но вот старый сторож взглянул на него и стал припоминать всё, что они пережили вместе, в дождь и в непогоду, в ясные и короткие летние ночи и в снежные метели, когда так и тянет домой, в подвальчик; а фонарь пришёл в себя и увидел всё это как наяву.
Да, ветер славно его проветрил!
Старички были такие работящие, трудолюбивые; ни один час не пропадал у них даром. По воскресеньям после обеда на столе появлялась какая-нибудь книжка, чаще всего описание путешествия, и старик читал вслух об Африке, об огромных лесах и диких слонах, которые там бродят. Старушка слушала и поглядывала на глиняных слонов, служивших цветочными горшками.
– Могу себе это представить! – приговаривала она.
А фонарь от души желал, чтобы в него вставили восковую свечку – тогда старушка, как и он сам, воочию увидела бы всё: и высокие деревья, перепутавшиеся густыми ветвями, и голых чёрных людей верхом на лошадях, и целые стада слонов, уминающих толстыми ногами тростник и кусты.
– Что проку в моих способностях, если во мне нет восковой свечки! – вздыхал фонарь. – У моих хозяев только и есть что ворвань да сальные свечи, а этого мало.
Раз у старичков появилась целая куча восковых огарков; самые большие были сожжены, а короткими старушка вощила нитки, когда шила. Восковые свечки теперь у стариков были, но им и в голову не приходило вставить хоть один огарочек в фонарь.
– Ну вот я и лежу тут зря со всеми своими редкими способностями, – сказал фонарь. – Внутри у меня целое богатство, а я не могу им поделиться! Ах, вы не знаете, что я могу превратить эти голые стены в роскошнейшие обои, в густые леса, во всё, чего пожелаете! Да и где вам знать это!
Фонарь, вычищенный до блеска, всегда лежал в углу, на самом видном месте. Люди, правда, называли его старым хламом, но старики не обращали на это внимания – они любили фонарь.
Однажды, в день рождения старика, старушка подошла к фонарю, лукаво улыбнулась и сказала:
– Постой-ка, я сейчас устрою иллюминацию ради праздника!
Фонарь задребезжал от радости. «Наконец-то их озарило!» – подумал он. Но налили в него ворвань, а о восковой свечке не было и помину. Он горел весь вечер, но знал теперь, что самый лучший дар его навсегда останется в нём при такой жизни мёртвым капиталом.
И вот пригрезилось ему – с такими способностями немудрено и грезить, – будто бы старики умерли, а он попал в переплавку. Фонарю было так же страшно, как в тот раз, когда ему предстояло явиться на смотр в ратушу. Но хоть он и мог по своему желанию проржаветь и рассыпаться в прах, он этого не сделал, а попал в плавильную печь и превратился в чудеснейший железный подсвечник в виде ангела, который держал в одной руке букет. В этот букет вставили восковую свечку, и подсвечник занял место на зелёном сукне письменного стола.
Комната была очень уютна; все полки здесь были уставлены книгами, а стены увешаны великолепными картинами. Здесь жил поэт, и всё, о чём он думал и писал, развёртывалось перед ним как в панораме. Комната становилась то дремучим лесом, освещённым солнцем, то лугами, по которым расхаживал аист, то палубой корабля, плывущего по бурному морю…
– Ах, какие способности скрыты во мне! – воскликнул старый фонарь, очнувшись от грёз. – Право, мне даже хочется попасть в переплавку! Впрочем, нет! Пока живы старички – не надо. Они любят меня, каков я есть, я им заменяю ребёнка. Они чистили меня, давали мне ворвани, и мне здесь живётся не хуже, чем конгрессу. Чего же ещё желать!
И с тех пор фонарь обрёл душевное спокойствие – да старый почтенный фонарь и заслуживал этого.
Аисты
На крыше самого крайнего домика в одном маленьком городке приютилось гнездо аиста. В нём сидела мамаша с четырьмя птенцами, которые высовывали из гнезда свои маленькие чёрные клювы – они у них ещё не успели покраснеть.
Неподалёку от гнезда, на самом коньке крыши, стоял, вытянувшись в струнку и поджав под себя одну ногу, сам папаша; ногу он поджимал, чтобы не стоять на часах без дела. Можно было подумать, что он вырезан из дерева, до того он был неподвижен.
«Вот важно так важно! – думал он. – У гнезда моей жены стоит часовой! Кто же знает, что я её муж? Могут подумать, что я наряжен сюда в караул. То-то важно!» И он продолжал стоять на одной ноге.
На улице играли ребятишки; увидав аиста, самый озорной из мальчуганов затянул, как умел и помнил, старинную песенку об аистах; за ним подхватили все остальные:
Аист, аист белый,
Что стоишь день целый,
Словно часовой,
На ноге одной?
Или деток хочешь
Уберечь своих?
Попусту хлопочешь —
Мы изловим их!
Одного повесим,
В пруд швырнём другого,
Третьего заколем,
Младшего ж живого
На костёр мы бросим
И тебя не спросим!
– Послушай-ка, что поют мальчики! – сказали птенцы. – Они говорят, что нас повесят и утопят!
– Не нужно обращать на них внимания! – сказала им мать. – Только не слушайте, ничего и не будет!
Но мальчуганы не унимались, пели и дразнили аистов; только один из мальчиков, по имени Петер, не захотел пристать к товарищам, говоря, что грешно дразнить животных. А мать утешала птенцов.
– Не обращайте внимания! – говорила она. – Смотрите, как спокойно стоит ваш отец, и это на одной-то ноге!
– А нам страшно! – сказали птенцы и глубоко-глубоко запрятали головки в гнездо.
На другой день ребятишки опять высыпали на улицу, увидали аистов и опять запели:
Одного повесим,
В пруд швырнём другого…
– Так нас повесят и утопят? – опять спросили птенцы.
– Да нет же, нет! – отвечала мать. – А вот скоро мы начнём ученье! Вам нужно выучиться летать! Когда же выучитесь, мы отправимся с вами на луг в гости к лягушкам. Они будут приседать перед нами в воде и петь: «Ква-ква-ква!» А мы съедим их – вот будет веселье!
– А потом? – спросили птенцы.
– Потом все мы, аисты, соберёмся на осенние манёвры. Вот уж тогда надо уметь летать как следует! Это очень важно! Того, кто будет летать плохо, генерал проколет своим острым клювом! Так вот, старайтесь изо всех сил, когда ученье начнётся!