Последнее произвело на нее неизгладимое впечатление. Надя еще ни разу живьем не сталкивалась с человеком, который собирает Хайнский цикл Ле Гуин, в том числе в оригинале. Самой ей похвастаться было особенно нечем, «на Крупу» она ходила дуться. «Пойду подуюсь, как мышь на крупу», – заявляла она родителям субботним утром, брала строго оговоренную сумму денег и шла смотреть на книги. Нужно было продраться сквозь два-три нижних зала, где торговали новинками, и выйти на второй этаж – или летом во двор. И вот там уже созерцать жадно коленкоровые тусклые корешки, ставить их на воображаемые полки, брать в руки, вздыхать над каждой, как кум Тыква над своими кирпичами, а потом покупать что-то одно, на что хватит денег. А денег-то было – повышенная стипендия, кошкины слезы.
Он донес ей книги до подъезда, они обменялись телефонами. Она повздыхала, глядя на аккуратную визитку – три часа за разговорами о любимых авторах и ничего больше, спросил только мельком, где именно она учится – ну конечно, библиотечный в Культуре, где еще может учиться страстный читатель, – и все. О себе сказал хорошо если два слова. И тут же снова перевел разговор на книги. «Обязательно найди «Принеси мне голову прекрасного принца», это похоже на Асприна, только лучше, потому что Шекли» – «А как тебе Асприн?» – «Ну, как тебе сказать. Первые три книги было очень любопытно. А потом я понял, что Ааз никого так и не убьет, а Скив так ни с кем и не переспит, несмотря на все посулы, и скоро станет скучно. С пятой книги это уже невозможно читать».
И все это – с абсолютно серьезным выражением лица, ровным, мягким голосом. Тем же ровным голосом на ее вопрос, чем он занимается, он ответил:
– Я главный бухгалтер в маленькой международной фирме. У нас прекрасная контора на Фонтанке. Я прихожу утром, вижу шефа, он говорит мне: «Хрю!» – и я ему в ответ: «Хрю!» Меня полностью устраивает.
Совершенно невозможно было понять, шутит он или нет, и это было самое замечательное. С тем же серьезным выражением лица он вместе с визиткой протянул ей открытку из стопки: «Возьми одну себе, я купил для коллег». Открытку она рассмотрела только дома. На фоне темного кабинета за конторкой сидел усталый человек с мухобойкой. Этой мухобойкой он отбивался от наседающих ангелов размером с голубя. Фотоколлаж был сделан очень тщательно.
– Для коллег, значит, – сказала она. – Может, и не врет насчет «хрю!»
Она твердо решила сама не звонить. Выдержать характер. Перезвонит – хорошо. Нет – не судьба. Но Стас перезвонил через три дня. Сообщил, что у него свободный вечер, не хочет ли она пройтись. Пройтись они поехали на Васильевский и не заметили, как отмахали по набережной до самой Гавани. А потом обратно. А потом до Гавани еще раз.
Его эрудиция поражала. Еще больше поражали отглаженный костюм, белая рубашка и галстук в двадцатиградусную жару. «Стас, тебе не жарко?» – «Нет, что ты. Там, где я родился, очень жарко, так что здесь мне жарко не бывает». – «А где ты родился?»
И после хорошо выдержанной паузы: «В аду, конечно».
У него были узкие руки, близорукие глаза Хью Гранта и абсолютно невозмутимое выражение породистой физиономии. Он не позволил ей заплатить за себя ни в одном кафе. Он никогда не садился раньше нее. Он подавал руку на выходе из троллейбуса. К концу прогулки Надя была ошарашена, но еще не влюблена. Нет уж, позвольте. Общие интересы общими интересами, но она еще присмотрится. Если будет такая возможность.
К концу июля они исходили весь Питер, переговорили обо всем на свете, пересидели во всех заслуживающих внимания кафе. Надя летела на каждую встречу, как на крыльях, но каждый раз неизменно опаздывала, Стас же неизменно являлся вовремя. Он был точен, корректен и всегда в хорошем настроении. Он звонил ей сам, вежливо спрашивал, есть ли у нее свободный вечер, и никогда не выказывал разочарования, если не было. Сама она звонила ему пару раз, однажды – сбежав с лекций в особенно хороший день. Но оба раза он отказался, серьезным тоном заявив: «Сегодня не могу. Мою холодильник». На день рождения он подарил ей такой букет роз, что когда она внесла его домой, мать поинтересовалась, когда ее уже будут знакомить наконец, а то ахнуть не успеешь, а уже внуки пошли.
Но в том-то и дело, что до внуков было как до луны. Они даже не поцеловались ни разу. О себе Стас по-прежнему говорил крайне мало, Надя постоянно ловила себя на мысли, что она наизусть знает список его любимых книг и фильмов (большую часть которого она посмотрела и прочла за лето впервые в жизни), но ничего не знает ни о его родне, ни о его друзьях, ни даже о том, где он живет. Она набиралась храбрости неделю, твердо решив напроситься в гости, когда их застал дождь у самой Петропавловки, и Стас сказал как ни в чем не бывало: я тут живу недалеко, пойдем тебя высушим.
Квартира оказалась огромной, с высоченными потолками и таким вычурным дизайном, будто на ней пробовал силы Гигер. Кухня вламывалась в старый дом гигантской стальной заплатой во всю стену, панели сияли хромом и множеством переплетенных трубок, холодильник был в человеческий рост высотой, со скругленными углами и экраном на дверце. Из складок трубок лился синий свет. Варочная панель изгибалась и вспучивалась. Все вместе выглядело впечатляюще, но странновато.
– Это ты тут такое устроил? – изумленно спросила Надя.
– Нет, что ты, – ответил Стас. – Это не моя квартира, я ее просто снимаю. Чаю хочешь?
Надя хотела чаю, и Стас немедленно поставил на диковинную плиту чайник, достал с холодильника большой металлический поднос и принялся вынимать из шкафов рядом с плитой разносолы: хлеб, масло, ветчину, сыр, какой-то джем – все тщательно упакованное по контейнерам.
– Что, в холодильник уже не лезет? – поддразнила его Надя, подхватывая поднос.
– В холодильнике ничего нет, – ответил Стас. – Я никогда не храню там еду.
– Почему? Он не работает?
Лицо Стаса приобрело то характерное выражение небрежности, с которым он врал особенно вдохновенно.
– Я заключил договор с дьяволом, – сказал он. – Дьявол исполняет все мои желания, а я не храню пищу в холодильнике.
– Ну Стас!
Стас поморщился.
– Ох, да он просто с дефектом. В нем все очень быстро портится. Ты даже не представляешь, насколько портится. Тот единственный раз, когда я не углядел, мне пришлось отмывать всю кухню. А в шкафах – все в полной сохранности, ни разу ничего не прокисло.
Чайник закипел, они в четыре руки раскидали по чашкам заварочные пакеты, кипяток, собрали на поднос ложки, ножи и блюдца.
– Видишь ли, – говорил Стас, и лицо его снова приобретало мечтательно-безмятежное выражение, – я здесь за очень большой долг. Действительно очень большой. Мне его простили за то, что я буду жить с этим чудовищем. Хозяин квартиры за три улицы сюда не подходит.
– А почему нельзя выкинуть этот холодильник или просто запереть квартиру?
– Потому что его надо мыть раз в три дня. С хлоркой. Иначе в нем прорастает, просто из воздуха. А выкинуть его невозможно, он впаян в эту конструкцию. Они, по-моему, одно целое. Зато у меня – шикарная квартира в центре. Я организовал себе столовую в кабинете, и мне очень нравится. Идем, посмотришь.
Кабинет был забит книгами под самый потолок, и Надя тут же забыла про чудовищную кухню. В единственном шкафу без книг размещался многосоставный проигрыватель какой-то невероятной фирмы, Стас поставил Морриконе, звук был идеальным, чай с бутербродами – очень вкусным. Они сидели и болтали до вечера.
После первого визита словно сломался лед. Надя стала бывать в квартире на Кронверкской чуть ли трижды в неделю, прибегала болтать, читать, переписывать лекции, – а заодно помочь помыть пресловутый холодильник. Холодильник внутри оказался гораздо прозаичнее, чем снаружи – точно такой же холодильник, как сотни других, только с синей лампочкой, как и все кухонное освещение. Она привыкла с каждой чашкой и каждой плюшкой бегать в кабинет – откровенно говоря, ей это очень нравилось. Родители никогда не разрешали ей есть у себя в комнате (хотя бы потому, что младший брат немедленно потребовал бы того же), а больше всего на свете она любила жевать и читать одновременно.
Бабье лето выдалось на удивление теплым, можно было целыми вечерами бегать в босоножках и коротком рукаве, ходить по заливу на Петровской косе, кормить чаек на набережных и разговаривать практически одними цитатами. В воскресенье они договорились поехать в Петергоф, и в десять утра Надя уже звонила в высокую дверь на третьем этаже. Стас открыл ей, прижимая к уху мобильный и жестами загоняя в квартиру. Она так же молча просигналила: «кофе?» – он с энтузиазмом кивнул и ушел в кабинет, время от времени разражаясь короткой тирадой по-английски.
А Надя открыла холодильник и выложила из сумки на полку две порции эскимо. Не то чтобы Надя хотя бы на минуту забыла, что еду в этом доме в холодильнике не хранят, совсем нет. Но даже если решить, что Стас не шутил про быструю порчу продуктов – ну что может сделаться с мороженым за десять минут? А вот в комнате оно как пить дать подтает, оно уже поплыло, пока она неслась в дом от «Горьковской». Представляя, как она сейчас выставит на стол в кабинете поднос с мороженым и кофе, Надежда разлила кофе по чашкам, достала плошки под мороженое и уже взялась за ручку холодильника.
– Стоять!
Стас в один прыжок оказался рядом и ребром ладони ударил ее по руке. Она взвизгнула и отскочила.
– Ты что, больно же!
– Ты туда что-то положила?
Близорукие глаза Хью Гранта смотрели на нее с обычной беспомощностью, но ни в тоне, ни в позе Стаса не было даже намека на растерянность. Он снял очки, аккуратно отложил их подальше и раздельно повторил:
– Что ты туда положила? Извини, что ударил. Но мне нужно знать. Там – еда?
– Мороженое, – сказала Надя с обидой.
– Давно?
– Пять минут.
– Ни к чему не прикасайся. Прошу тебя, ни к чему здесь не прикасайся. Отойди в угол и замри.
Если бы он на нее закричал или даже просто повысил голос, она не сдвинулась бы с места. Но он говорил очень тихо и очень мягко. Таким тоном уговаривают самоубийцу отойти от края крыши. И она отошла. Стас молча развернулся и исчез в коридоре. Вернулся он с длинным резиновым шлангом. Один конец он ловко насадил на кран над раковиной, второй наклонил над нею же и пустил горячую воду.