– Умер! – проговорила прачка и побледнела как смерть.
– Что с вами? – спросила Марен. – Неужто вы так близко принимаете это к сердцу? Ах да, ведь вы знавали его!
– Так он умер!.. Лучше, добрее его не было человека на свете! Не много у Господа Бога таких, как он! – И слёзы потекли по её щекам. – О господи, голова так и кружится! Это оттого, что я выпила всю бутылку! Не следовало бы! Мне так скверно! – И она схватилась за забор.
– Ох, да вы совсем больны, матушка! – сказала Марен. – Ну, ну, придите же в себя!.. Нет, вам и взаправду плохо! Сведу-ка я вас лучше домой!
– А бельё-то!
– Ну, я возьмусь за него!.. Держитесь за меня! Мальчуган пусть покараулит тут, пока я вернусь и дополощу. Сущая безделица осталась!
Ноги у прачки подкашивались.
– Я слишком долго стояла в холодной воде! И с самого утра у меня не было во рту ни крошки! Лихорадка так и бьёт! Господи Иисусе! Хоть бы до дому-то добраться! Бедный мой мальчик!
И она заплакала.
Мальчик тоже заплакал и остался у реки стеречь бельё. Женщины продвигались вперёд шаг за шагом, прачка едва тащилась, прошли переулок, улицу, но перед домом судьи больная вдруг свалилась на мостовую. Вокруг неё собралась толпа. Хромая Марен побежала во двор за помощью. Судья со своими гостями смотрел из окна.
– Это прачка! – сказал он. – Хлебнула лишнее! Пропащая женщина! Жаль только славного мальчугана, сынишку её! А мать-то пропащая!
Прачку привели в себя, отнесли домой в её жалкую каморку и уложили в постель. Марен приготовила для больной питьё – тёплое пиво с маслом и с сахаром, лучшее средство, какое она только знала, а потом отправилась дополаскивать бельё. Выполоскала она его очень плохо, зато от доброго сердца; собственно говоря, она только повытаскала мокрое бельё на берег и уложила в корзину.
Вечером Марен опять сидела в жалкой каморке возле прачки. Кухарка городского судьи дала ей для больной славный кусок ветчины и немножко жареного картофеля; всё это пошло самой Марен и мальчику, а больная наслаждалась одним запахом.
– Он такой питательный! – говорила она.
Мальчик улёгся на ту же самую постель, на которой лежала и мать; он лёг у неё в ногах, поперёк кровати, и покрылся старым половиком, собранным из голубых и красных лоскутков.
Прачке стало немножко полегче; горячее пиво подкрепило её, а запах тёплого кушанья подбодрил.
– Спасибо тебе, добрая душа! – сказала она Марен. – Когда мальчик уснёт, я расскажу тебе всё! Да он уж и спит, кажется! Взгляни, какой он славный, хорошенький с закрытыми глазками! Он и не знает, каково приходится его бедной матери, да, бог даст, и никогда не узнает!.. Я служила у советника и советницы, родителей судьи, и вот, случись, что самый младший из сыновей приехал на побывку домой; студент он был. Я в ту пору была ещё молоденькою, шустрою, но честною девушкой, – вот как перед Богом говорю! И студент-то был такой весёлый, славный, а уж честнее, благороднее его не нашлось бы человека во всём свете! Он был хозяйский сын, а я простая служанка, но мы всё-таки полюбили друг друга… честно и благородно! Поцеловаться разок-другой ведь не грех, если любишь друг друга всем сердцем. Он во всём признался матери; он так уважал и почитал её, чуть не молился на неё! И она была такая умная, ласковая, добрая. Он уехал, но перед отъездом надел мне на палец золотое кольцо. Как уехал он, меня и призывает сама госпожа и начинает говорить со мною так серьёзно и вместе с тем так ласково, как ангел небесный. Она объяснила мне, какое между мною и им расстояние по уму и образованию. «Теперь он глядит лишь на твоё личико, но красота ведь пройдёт, а ты не так воспитана, не так образованна, как он. Неровня вы – вот в чём вся беда! Я уважаю бедных, и в царствии небесном они, может быть, займут первые места, но тут-то, на земле, нельзя заезжать в чужую колею, если хочешь ехать вперёд – и экипаж сломается, и вы оба вывалитесь! Я знаю, что за тебя сватался один честный, хороший работник, Эрик-перчаточник. Он бездетный вдовец, человек дельный и не бедный, – подумай же хорошенько!» Каждое её слово резало меня, как ножом, но она говорила правду, вот это-то и мучило меня! Я поцеловала у неё руку и заплакала… Ещё горше плакала я в своей каморке, лёжа на постели… Один Бог знает, что за ночку я провела, как я страдала и боролась с собою! Утром – это было в воскресенье – я отправилась к причастию в надежде, что Бог просветит мой ум. И вот он точно послал мне своё знамение: иду из церкви, а навстречу мне Эрик. Тут уж я перестала и колебаться – и впрямь, ведь мы были парой, хоть он и был человеком зажиточным. Вот я и подошла к нему, взяла его за руку и сказала:
«Ты всё ещё любишь меня по-прежнему?» «Люблю и буду любить вечно!» – отвечал он. «А хочешь ли ты взять за себя девушку, которая уважает тебя, но не любит, хотя, может быть, и полюбит со временем?»
«Полюбит непременно!» – сказал он, и мы подали друг другу руки. Я вернулась домой к госпоже. Золотое кольцо, что дал мне студент, я носила на груди, – я не смела надевать его на палец днём и надевала только по вечерам, когда ложилась спать. Я поцеловала кольцо так крепко, что кровь брызнула у меня из губ, потом отдала его госпоже и сказала, что на следующей неделе в церкви будет оглашение, – я выхожу за Эрика. Госпожа обняла меня и поцеловала… Она вот не говорила, что я «пропащая». Но, может статься, я в те времена и правда была лучше, хоть и не испытала ещё столько горя! Сыграли свадьбу, и первый год дела у нас шли отлично; мы держали подмастерья и мальчика, да ты, Марен, служила у нас…
– И какою славною хозяюшкою были вы! – сказала Марен. – Оба вы с мужем были такие добрые! Век не забуду!..
– Да, ты жила у нас в хорошие годы! Детей у нас тогда ещё не было… Студента я больше не видала… Ах нет, видела раз, но он-то меня не видел! Он приезжал на похороны матери. Я видела его у её могилы. Какой он был бледный, печальный! Понятно – горевал по матери. Когда же умер его отец, был в чужих краях и не приезжал, да и после не бывал ни разу. Он так и не женился! Кажется, он сделался адвокатом. Обо мне он и не вспоминал, и если бы даже увидел меня, не узнал бы – такою я стала безобразною. Да так оно и лучше.
Потом она стала рассказывать про тяжёлые дни, когда одна беда валилась на них за другою. У них было пятьсот талеров, а на их улице продавался дом за двести; выгодно было купить его да сломать и построить на том же месте новый. Вот они и купили. Каменщики и плотники сделали смету, и вышло, что постройка будет стоить тысячу двадцать риксдалеров. Эрик имел кредит, и ему ссудили эту сумму из Копенгагена, но шкипер, который вёз её, погиб в море, а с ним и деньги.
– Тогда-то вот и родился мой милый сынок! А отец впал в тяжёлую, долгую болезнь; девять месяцев пришлось мне одевать и раздевать его, как малого ребёнка. Всё пошло у нас прахом, задолжали мы кругом, всё прожили; наконец умер и муж. Я из сил выбивалась, чтобы прокормиться с ребёнком, мыла лестницы, стирала бельё, и грубое, и тонкое, но нужда одолевала нас всё больше и больше… Так, видно, Богу угодно!.. Но когда-нибудь да он сжалится надо мною, освободит меня и призрит мальчугана!
И она уснула.
Утром она чувствовала себя бодрее и решила, что может идти на работу. Но едва она ступила в холодную воду, с ней сделался озноб, и силы оставили её. Судорожно взмахнула она рукой, сделала шаг вперёд и упала. Голова попала на сухое место, на землю, а ноги остались в воде; деревянные башмаки её с соломенною подстилкой поплыли по течению. Тут её и нашла Марен, которая принесла ей кофе.
А от судьи пришли в это время сказать прачке, чтобы она сейчас же шла к нему; ему надо было что-то сообщить ей. Поздно! Послали было за цирюльником, чтобы пустить ей кровь, но прачка уже умерла.
– Опилась! – сказал судья.
А в письме, принёсшем известие о смерти младшего брата, было сообщено и о его завещании. Оказалось, что он отказал вдове перчаточника, служившей когда-то его родителям, шестьсот риксдалеров. Деньги эти могли быть выданы сразу или понемножку – как найдут лучшим – ей и её сыну.
– Значит, у неё были кое-какие дела с братцем! – сказал судья. – Хорошо, что её нет больше в живых! Теперь мальчик получит всё, и я постараюсь отдать его в хорошие руки, чтобы из него вышел дельный работник.
Судья призвал к себе мальчика и обещал заботиться о нём, а мать, дескать, отлично сделала, что умерла, – пропащая была!
Прачку похоронили на кладбище для бедных. Марен посадила на могиле розовый куст; мальчик стоял тут же.
– Мамочка! – сказал он и заплакал. – Правда ли, что она была пропащая?
– Неправда! – сказала старуха и взглянула на небо. – Я успела узнать её, особенно за последнюю ночь! Хорошая она была женщина! И Господь Бог скажет то же самое, когда примет её в царство небесное! А люди пусть себе называют её пропащею!
Дорожный товарищ
Бедняга Йоханнес был в большом горе: отец его лежал при смерти. Они были одни в своей каморке; лампа на столе догорала; дело шло к ночи.
– Ты был мне добрым сыном, Йоханнес! – сказал больной. – Бог не оставит тебя своей милостью!
И он ласково-серьёзно взглянул на Йоханнеса, глубоко вздохнул и умер, точно заснул. Йоханнес заплакал. Теперь он остался круглым сиротой: ни отца у него, ни матери, ни сестёр, ни братьев! Бедняга Йоханнес! Долго стоял он на коленях перед кроватью и целовал руки умершего, заливаясь горькими слезами, но потом глаза его закрылись, голова склонилась на край постели, и он заснул.
И приснился ему удивительный сон.
Он видел, что солнце и месяц преклонились перед ним, видел своего отца опять свежим и бодрым, слышал его смех, каким он всегда смеялся, когда бывал особенно весел; прелестная девушка с золотою короной на чудных длинных волосах протягивала Йоханнесу руку, а отец его говорил: «Видишь, какая у тебя невеста? Первая красавица на свете!»
Тут Йоханнес проснулся, и прощай всё это великолепие! Отец его лежал мёртвый, х