почтеннейшая публика надеялась, что в конце концов все персонажи умрут, ну или хоть с ума сойдут, что ли.
Обнаружив, что все остались живы-здоровы, а в конце тоннеля какая-то неведомая сволочь и вовсе стоваттную лампочку вкрутила, почтененнейшая публика морщит носы. Фи, – говорит Почтеннейшая Публика, – ну право же, что за сказки детские, что за вата сахарная, что за пряничная чушь?
Может, оно и так. Но, как по мне, пусть финал всякой вымышленной истории будет счастливым, или хотя бы открытым, чтобы у читателя/зрителя (не хочу называть адресата «потребителем», хоть и удобен сей термин, да слово уж больно противное) была возможность домысливать дальнейшее по собственному усмотрению. Но лучше все же откровенный happy end. Чтобы уж никаких сомнений.
Могу объяснить, почему. Только начать придется из такого далекого далека – хоть археологов на помощь призывай.
Тысяча девятьсот восемьдесят третий год, окрестности Овидиополя. Это, если кто не знает, такой причерноморский райцентр, умеренно прекрасное захолустье на берегу Белгород-Днестровского лимана. Июль, поздний вечер. Два голодных путника с одним бумажным рублем за пазухой бредут по дороге, загребая ногами пылищу и обоняя вечерний аромат стэпу. Положение путников незавидное, но путники ржут, как кони, выпасенные на конопляном поле и мечтают о куске черного хлеба с солью. Вернее, о двух кусках. Или, если начистоту, о двух буханках черного хлеба и о полной доверху солонке. Такое положение дел удовлетворило бы путников целиком и полностью.
Путники – это мы.
Мы с прекрасной сизовласой девушкой Елкой навещали университетских друзей-приятелей, загремевших на военные сборы в Белгород-Днестровский. Передав заложникам мира во всем мире домашнюю еду и папиросы Salve, полдня штурмовали Белгород-Днестровскую крепость, еще полдня – просто валялись на пляже. Возвращаться обратно в переполненной электричке не захотели, решили прокатиться на катере через лиман, благо мутные воды его как раз принялись пылать в лучах заходящего светила. По завершении круиза мы намеревались отбыть из Овидиополя на рейсовом автобусе, благо заранее изученное расписание вроде бы позволяло проделать такой маневр – теоретически.
То-то и оно, что теоретически. С нашими транспортными средствами вышла обычная дорожная драма: автобус более-менее придерживался жесткого расписания, зато катер пересекал лиман, как мировой разум на душу положит. В результате мы причалили к берегу примерно четверть часа спустя после отбытия автобуса. Имелись, правда, такси, но алчные возницы требовали за счастливое возвращение домой по четыре рубля с рыла. Наше предложение: рубль за двоих, – их не только не разжалобило, а даже не насмешило. Ну вот мы и пошли пешком, хотя незаконченное на тот момент физико-математическое образование Елки позволило ей разделить в уме, без бумажки сорок (кажется) километров на среднюю скорость пешехода (пять километров в час) и получить настораживающий, мягко говоря, результат.
Мы шли себе и шли по проселочной дороге, бурно обсуждали собственный идиотизм (на электричке уже к дому приближались бы, дескать) – но не сожалели о содеянной глупости, а веселились от души. Ни на миг не сомневались, что идти пешком все эти сорок или сколько там, километров нам не придется. Что-нибудь обязательно случится: попутная машина, или местная добрая баба-яга навстречу выйдет, скажет: переночуйте у меня в хате, деточки. Твердо знали, что все как-нибудь устроится, наилучшим образом, как в наших любимых детских книжках-киношках, все будет хорошо.
Так и вышло, понятно. Примерно час спустя нас подобрал какой-то междугородний «Икарус». Водитель был рад нашему рублю; впрочем, плата за проезд стала для него приятным сюрпризом. Пробурчал смущенно: и так бы довез, не бросать же людей ночью среди колхозных полей да огородов…
Уже потом в темном салоне автобуса мы с Елкой дивились собственному героическому пофигизму. Теперь, когда автобус нас подобрал, вдруг стало ясно, сколь малы на самом деле были шансы встретить какой-то попутный транспорт в этакой глухомани, в одиннадцать вечера (современному читателю может показаться, будто я преувеличиваю, но в ту пору деревья были большими, а проселочные дороги – куда более пустыми, чем сейчас). Но удивлялись мы задним числом, а пока пилили по трассе, не просто верили, что все как-то устроится, а знали это без тени сомнения.
Потому, собственно, и появился автобус, что мы знали: все будет хорошо. Кому-то такое объяснение покажется спорным, но для меня оно, так уж сложилось, совершенно очевидно: наблюдатель влияет на объект наблюдения, а проживатель жизни – на объект проживания, если можно так выразиться. «Как скажешь, так и будет» – точная формула общения судьбы с человеком. Страшненькая, надо сказать, формула, ибо управлять собственными потаенными ожиданиями, собственным несокрушимым внутренним знанием о том, как все будет – сложнейшее из искусств. Ну, то есть, на мой взгляд, сложнейшее. Кому-то, может быть, проще простого.
Жизнь моя, если описывать ее события, потянула бы на пару дюжин слезливых романов; тот факт, что я все еще разгуливаю по земле в более-менее целом теле и без смирительной рубахи, мог бы показаться осведомленному стороннему наблюдателю куда большей фальшивкой, чем самый распрекрасный голливудский happy end. До сих пор спасительный автобус всегда появлялся на моей персональной проселочной дороге в самый что ни на есть распоследний момент.
Про нарды
Так вышло, что игра в нарды для меня всегда была косвенно связана со смертью. Моим первым учителем стал отец, который, выйдя на пенсию, стал подрабатывать в похоронном бюро, где нарды, «шеш-беш» (папа почему-то говорил: «чиж-беш») были не просто способом скоротать досуг между утренними и вечерними похоронами, но частью корпоративного стиля.
Веселые пожилые музыканты из этой мрачной конторы с удовольствием принимали меня в игру. Там играли в так называемые «длинные нарды», игру спокойную, неторопливую, предтечу более популярного Backgammon, а также триктрака, гаранкуэта, гул-бара и великого множества других вариаций. Игроки в длинные нарды в начале игры выстраивают свои шашки на одном поле; бить шашки противника, как принято в Backgammon, в этой игре нельзя, на поле занятое одной чужой шашкой попросту не вступают. Цель простая и понятная – вернуться домой раньше, чем это сделает ваш оппонент.
Ставкой в игре обычно была выпивка, которую совали в карманы музыкантов родственники очередного покойника, и только мне, неразумному подростку, не приобщившемуся к культу мертвых, приходилось рисковать своими кровными гривенниками. Впрочем, фамильные драгоценности и школьные завтраки не пострадали: в «длинные нарды» мне всегда везло.
Backgammon мне удалось освоить много позже, в самом начале девяностых; этой игре меня научили работники кооператива с прекрасным названием «Аид». Несмотря на зловещую вывеску, ребята просто торговали книжками, холодильниками и компьютерами; имя «Аид» казалось им благозвучным, к тому же оно было коротким, а это, как мне объяснили, очень хорошо для логотипа, печатей и штампов.
Мои успехи в прикладной книготорговле столь удачно сочетались с неудачами в игре в Backgammon с начальством, что стремительная карьера была мне обеспечена. Однако через полгода мне пришлось покинуть уютное царство смерти. Орфей за мною так и не пришел, но по телефону звонил регулярно, орал в трубку: «Возвращайся к жизни! Тебя ждут великие дела!»
Врал, конечно. Но все равно молодец.
На память о пребывании в «Аиде» у меня осталась пухлая пачка ненадежных отечественных купюр, любовь к детективам Себастьяна Жапризо и маленькая складная доска для игры в нарды.
Вскоре нарды эти были подарены двум старикам, которые играли в Backgammon, сидя на мраморной могильной плите. Игральную доску им заменяла расчерченная картонка. Дело было на кладбище в городе Львове, куда меня занесло случайно и всего на несколько часов; пару лет спустя точно такая же маленькая складная доска для игры в нарды попалась мне на глаза на еврейском кладбище в Праге. Она лежала на виду – странно, что при таком скоплении туристов никто не удосужился ее подобрать.
Находка осела в моем рюкзаке; пару недель спустя рюкзак был забыт в московском такси. Меня это скорее обрадовало, чем огорчило: таким образом точка в конце моей истории о нардах превратилась в многообещающее многоточие.
Когда-то очень давно мне на глаза попалась не то легенда, не то просто сказка о человеке, который играл в нарды с богом смерти Ямой, был удачлив, выиграл у него свою жизнь и покинул царство мертвых. Иногда эта история кажется мне добрым предзнаменованием.
Про библиотеку
Много больше, чем волшебная лавка для рядового мечтателя из семейства литературных героев; никак не меньше, чем винный погреб для алкоголика – вот чем когда-то была для меня библиотека.
Первой стала библиотека для взрослых, при Доме Офицеров, в нашем военном городке.
Мама брала меня туда с собой. Пока она выбирала романы для чтения (про войну для папы, про любовь и смерть – для себя), мне удавалось аккуратно высвободить руку и отправиться бродить среди стеллажей. Нюхать книжную пыль, разбирать надписи на переплетах. Идея борхесовской Вавилонской Библиотеки была бы мне в ту пору близка и понятна: казалось, что помещение библиотеки – вполне бесконечный лабиринт, и лишь недоразумение, глупое стечение обстоятельств, а то и вовсе зловещая черная магия взрослых принуждает меня возвращаться к столу библиотекаря, вместо того, чтобы потеряться.
Потеряться в этом дивном пространстве очень хотелось, но так и не удалось – разве что в сугубо метафорическом смысле.
Зато удалось уговорить родителей записать меня в детскую библиотеку. Мне тогда было пять лет, и родители никак не могли смириться с тем, что ребенок у них получился странный: мало того, что буквы откуда-то знает, так еще и готов целыми днями над книжками сидеть, глаза портить. Им казалось, с этим надо как-то бороться.