А взрослые сидели за столом, ели еду и пили напитки. На следующий день их мучили похмелье и изжога, все как у людей.
И стоило вообще затевать всю эту канитель с революцией? Оно ведь так выходит, что сколько буржуйской кровищи не лей, а дело непременно кончится тем, что детей выпустят во двор нарядными, а взрослые выпьют и съедят гораздо больше, чем обычно. Иного предназначения у революций, как понимаю я, нет.
Про евреев
Немного неожиданно, я понимаю.
Ну, ничего не попишешь.
Это сейчас серьезное отношение к национальному вопросу кажется мне дикостью, а в детстве меня такие вещи очень даже интересовали. Мне в ту пору вообще было интересно все, что, как казалось, отличает одних людей от других. Почти все различия удручали своей дуальностью: девочки – мальчики, взрослые – дети, блондины – брюнеты, военные – гражданские, – и только национальностей было много, разных и непонятных.
Мне в ту пору казалось, что у меня очень скучная национальность. Русских вокруг было полно и без меня (мне не было известно, что на самом деле папа – поляк, мама – немка, а записи в их паспортах – результат немалых усилий, сделанных давным-давно, безопасности ради).
Меня грызла зависть к соседям: монголам и армянам. Мало того, что их было немного, они еще и внешне отличались от «белого большинства». Мне тогда казалось, это большая удача – отличаться от большинства.
Еще была девочка Света Кашина, которая жила через дорогу. Ее папа был мариец, единственный на весь военный городок. Это вообще умереть на месте, как круто.
Зато евреев у нас в городке не было. Понятно, я думаю, почему.
Поэтому вышло так, что о существовании такого удивительного явления как евреи мне не было известно до третьего класса. Именно тогда меня привезли на так называемую «родину» и отправили в новую школу.
В первый же день мое воображение потрясла одна новая одноклассница. Маленькая, изящная, как Дюймовочка из одноименного педофильского, как ясно теперь, мультфильма. С прелестным лицом, огромными глазищами и крупным, как у моих армянских соседей, носом. Ее звали Долли, и это диковинное иностранное имя добило меня окончательно. Было совершенно непонятно, как жить дальше.
В тот же день, или на следующий, Димка, мой новый сосед по парте, шепотом поведал мне, что «Доля» (именно так ее называли одноклассники) – еврейка. Что это такое, мне было неизвестно, но не переспрашивать же.
Спрашивать пришлось уже дома, у папы. Папа сказал мне, что евреи – просто национальность, вроде тех же армян. Ничего особенного.
Ну, насчет «ничего особенного» у меня было, понятно, свое мнение.
Доля была единственной еврейкой в классе, что для города О. – ситуация почти немыслимая. С другой стороны, у нас школа такая была: не английская, не математическая, обычная, зато учились там почти исключительно дети военных и сотрудников пароходства – такой уж микрорайон.
Долин папа был работником какой-то строительной организации. Уже не помню, как они все назывались – СМУ, что ли? Или еще как-то? До первого родительского собрания он представлялся мне рабочим в каске, со шпателем в руке, кладущим кирпичи – ну, как в книжках и в мультфильмах рисовали строителей.
Так мне казалось до конца учебного года, пока дядя Марик собственной персоной не появился на торжественном утреннике, посвященном раздаче табелей.
На нем была рубашка с пиками, трефами, бубнами и червами. С карточными то есть мастями, красными и черными, такой рисунок. С огромным отложным воротом (как-никак, семьдесят пятный год).
Боже.
Нет во вселенной произведения дизайнерского искусства, которое впечатлило бы меня больше, чем рубашка дяди Марика.
Полчаса спустя, когда шок прошел, мне удалось разглядеть очки-«слезки», джинсы и длинные, ниже ушей, волосы. Наверное, из-за волос и очков лицо дяди Марика показалось мне лицом старшеклассника. Папа моей одноклассницы определенно не мог быть таким молодым.
Но он был.
Долина мама – это отдельная песня. Крошечная женщина удивительной красоты. С японским почему-то лицом, в короткой юбке, на немыслимых каких-то платформах. Иных подробностей не помню, помню только собственный восторг, сравнимый, разве что, с впечатлением от посещения павильона «Тропики» в Берлинском зоопарке, когда мимо меня впервые пролетела птичка-бабочка колибри, а одноклассница Марина завизжала прямо мне в ухо, так пронзительно, что по сей день вспомнить страшно. Мощный, словом, эффект.
– Смотри, во всем американском, – неодобрительно сказала моя мама моему папе, когда Долины родители поднялись, чтобы принять табель из дочкиных рук. – Видно, что евреи.
– Молодые еще, – добродушно отмахнулся папа. – Когда еще наряжаться?
Но маминого ворчания оказалось достаточно, чтобы в моей детской башке родилась диковинная формула: эти люди потому так красивы и не похожи на остальных, что родились евреями. Евреи, – стало мне ясно, – даже круче, чем монголы и армяне. О прочих и говорить смешно.
Потом, конечно, быстро выяснилось, что евреев вокруг довольно много (среди учителей, например), и все они разные. Не все они были красивыми и нарядными, как Доля и ее семейство. Но почти все рано или поздно оказывались в числе моих друзей и доброжелателей – ну, почему-то так все складывалось. Правда, крикучий завуч Аркадий Исаакович тоже оказался евреем. Это меня смутило, но не очень: дети из тех классов, где он преподавал математику, говорили, что он на самом деле добрый, почти никогда не вызывает в школу родителей и даже завышает отметки. Только к громкому голосу нужно притерпеться, и все будет хорошо.
Классу к восьмому, когда думать про национальности стало совсем скучно, как раз подоспела дополнительная информация: оказывается, евреев не любят, даже в институты почти не принимают, а уж чтобы в Высшую Мореходку или в Артиллерийское училище, куда, согласно семейным традициям, стремились почти все мальчики из нашей школы – и вовсе немыслимо.
Поскольку к тому времени мне уже было понятно, что все вокруг устроено неправильно, и взрослые люди, по большей части, дураки и мерзавцы, бытовой антисемитизм стал для меня наилучшим аргументом в пользу евреев. Если их не любят, обижают и не пускают, значит, они действительно чем-то лучше прочих людей. Не то тайные эльфы, не то потомки атлантов – поди разбери. Но ясно, что дружить с евреями должно быть интереснее, чем с прочими.
К тому времени, как мне удалось понять, что все люди очень разные (а по большому счету, вполне одинаковые) и окончательно забить на национальный вопрос, лица еврейской национальности успели:
– приохотить меня к поэзии и старинной музыке
– разнообразить мой читательский рацион романами Гессе и Вонегута
– разбить мне сердце (два раза)
– пособить в склеивании разбитого сердца (столько раз, сколько понадобилось)
– приучить меня к передвижению по стране автостопом
– привить вкус к перемене мест
– вообще привить вкус
– дать мне возможность нелегально прирабатывать за деньги (тогда это называлось «халтура»)
– вдохновить меня на занятия живописью
– подарить мне пуховик на гагачьем меху, альпинистский спальный мешок и много других необходимых для выживания вещей
– научить меня играть в карты (и выигрывать)
– накормить и напоить меня столько раз, что пальцев на всех руках Авалокитешвары не хватит сосчитать
– снабдить меня таким количеством самиздата, какого, по чести сказать, хватило бы для воспитания дюжины диссидентов и трех гуру районного масштаба
– вылечить меня от нескольких болезней
– несколько раз похвалить меня вслух в тех ситуациях, когда мне это позарез требовалось
– худо-бедно, но вколотить в мою башку английский язык
– дать мне вполне внятные и удовлетворительные ответы на некоторые неразрешимые «вечные» вопросы, типа «что делать?» и «кто виноват?»
И еще великое множество других прекрасных деяний совершили для меня представители этого древнего библейского народа. Такое впечатление, что других людей вовсе вокруг не было.
Ну, разве только пить меня научил мой собственный польский папа, а водить машину – простой русский мужик Олег Витальевич с лицом Будды.
Но это уже совсем другая история.
Про жопу
Нет, правда, отличная вещь жопа.
Все дети в нашем военном городке свято верили, что жопа – самая неприличная часть тела человеческого. На письки особого внимания не обращали, разницу в строении девичьих и мальчиковых половых органов не то чтобы вовсе игнорировали, но как-то не могли принудить себя всерьез ею заинтересоваться. Зато жопа казалась нам средоточием всяческой стыдной неприличности; почему – бог весть. Особенности островного менталитета, надо полагать: в изолированных обществах все не как у людей.
Нас было четверо закадычных дружищ, от семи до девяти лет; мы думали, что будем дружить вот так, вчетвером, вечно, и от этого было нам чертовски хорошо. Кому из нас первому пришла в голову лучшая концептуальная идея моей жизни, не помню, хоть убей. Наверное, всем сразу: многие хорошие идеи рождаются именно так, в экстатическом диалоге, где все орут одновременно, перебивая друг друга, но при этом, тем не менее, каждый отлично слышит всех остальных.
Думаю, так и было.
Идея была вот какая.
Мы взяли чистую «общую» тетрадку, толстую, в клеточку, в блестящей коричневой обложке. И стали вклеивать туда все изображения жоп, какие удавалось раздобыть.
Раздобыть, надо сказать, удавалось немало. Все же взрослые, в отличие от нас, полагали, будто жопа – не самый страшный и секретный орган человеческого тела. Поэтому мы не только ГэДээРовские журналы потрошили (да, в этом смысле нам очень повезло), но и из отечественного «Крокодила» удавалось иногда картинку умыкнуть.
Метод был такой: если кроме жопы на картинке было много иных, неинтересных деталей (например цельный человек), мы аккуратно вырезали ягодицы, а все остальное безжалостно выбрасывали. Поэтому картинки получались маленькие, на одной тетрадной странице обычно помещалось больше десятка.