Мой способ поддерживать дружеские отношения на первый взгляд кажется неэффективным, однако доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие. Знакомец, случайно вынырнувший навстречу в самый неожиданный момент, кажется существом необыкновенным; каждое его слово приобретает особый, скрытый смысл, от его предложений невозможно, немыслимо отказаться. Он сейчас – почти Меркурий, почти посланец, почти богов…
Собственно, именно так все становится на места: мы, разумные, бескрылые двуногие звери, всегда должны бы быть друг для друга необыкновенными существами и «почти посланцами». В противном случае, зачем вообще тратить время на совместную молотьбу тяжелой воды в молитвенных ступах?
Я, впрочем, ничего особенного не жду от случайных встреч. Не думаю, что нечаянные мои визави непременно должны говорить слова и совершать поступки, которые перевернут всю мою жизнь. Ну, то есть, теоретически они, конечно, могут ее перевернуть (кто и что угодно может), но надежда эта не входит в типовой пакет моих информационных ожиданий. Вообще никаких надежд – только радость случайной встречи. Очень нежный, экологически чистый эндорфин длительного действия.
Про Луна-парк
Чешский Луна-парк приезжал к нам в город весной, не то в апреле, не то в мае, становился лагерем на окраине ЦПКО им. Шевченко, а осенью сворачивался и уезжал. В городе было еще несколько мест, где качели-карусели («лодочки», «цепочки», «машинки») работали круглый год, имелось даже Колесо Обозрения все в том же парке Шевченко, но особого ажиотажа эти аттракционы не вызывали. Туда редко ездили специально, и никогда на весь день, на «своих», местных каруселях родители могли прокатить ребенка между делом, если уж все равно шли мимо. А в чешский Луна-парк ехали как на праздник, со всех концов города, запасшись деньгами, отменив все дела. Выстраивались в длиннющие очереди у касс, а потом – у атракционов; в иной воскресный день можно было целый час дожидаться одного-единственного катания. Ну, наши родители к очередям были привычные, ждали, а мы, дети, носились вокруг, вопили, рыдали и хулиганили, дурея от томительного ожидания чуда.
От чешского Луна-Парка несколько скучных, невнятных аллей парка Шевченко превращались в волшебную страну, в набор цветных иллюстраций к романам Маркеса, которые мы, умные дети, прочитаем когда-нибудь, много позже, а тогда можно было просто войти «в картинку» и кататься на каруселях, пока у мамы не закружится голова, и она не станет по-детски ныть: «Пойдем домой, ну пойдем же!»
Впрочем, моя мама так любила непременные составляющие этого праздника: мороженое, музыку и нарядную толпу, что полдня пролетали для нее незаметно. Поэтому в Луна-парке мы с мамой никогда не ссорились, а домой возвращались, признаваясь друг другу в любви и обмениваясь всякими невыполнимыми обещаниями и фантастическими планами на ближайшее будущее. Это для нас было важно.
Чешские карусели-аттракционы каждый год немножко менялись, поэтому идти в Луна-парк в самый первый раз было особенно интересно: что новенького? Все знали, что в первые выходные после открытия в Луна-парк ходить не надо, потому что будут толпы, но все равно не выдерживали, садились в трамвай и приезжали, да еще два раза кряду: в субботу и в воскресенье.
Основной набор платных радостей был такой: цепочные карусели, еще несколько приспособлений для вращения по кругу разной степени экстремальности (где-то нас крутили быстрее, где-то медленнее, где-то кабинку наклоняли вбок, или дополнительно вращали вокруг своей оси), какая-нибудь разновидность «Американских горок», лилипутские автомобили для любителей самостоятельно устраивать дорожные происшествия, Комната Страха, Комната Смеха, тир, кегельбан, еще несколько павильонов для добычи призов, вожделенных, когда смотришь на них издалека, и совершенно бесполезных, когда они оказываются в руках у счастливого победителя.
Комната Страха заслуживает отдельного рассказа. Несколько лет кряду там ничего страшного не происходило: ну, везут тебя куда-то, двери железные с грохотом распахиваются, скелеты какие-то дурацкие, крики-вопли, – все это было скорее смешно, чем страшно. В каждой школе пятиклассники рассказывали третьеклассникам, что в Комнате Страха работают обыкновенные взрослые люди, переодетые скелетами, и травили какие-то немыслимые байки о том, как хулиганы из какой-то там школы сами переоделись скелетами и напугали работников Комнаты Страха до потери сознания. Врали, конечно, но слушать это вранье было приятно: миф о победе любителей над профессионалами – одно из сладчайших воплощений богоборческой идеи, известное дело.
Но однажды чехи придумали простой и гениальный ход. Посреди поездки по «пещере ужасов» кабинка с пассажиром внезапно останавливалась в полной темноте. Довольно долго стояла: полминуты или даже целую минуту. И вот от этого становилось по-настоящему страшно. Тут не то что скелет, тут просто громкий визг напугать мог до полусмерти. Страшно было не только в первый раз, но и во второй, и в третий, и в пятый. С тех пор я совершенно бесплатно знаю секрет, которому всяких «мастеров ужаса» на специальных курсах небось учат: чтобы человек по-настоящему испугался, он должен ощутить себя абсолютно беспомощным. Точно знать, что ситуация вышла из-под контроля, и от него ничего не зависит. Тогда в качестве пугала любая погремушка сойдет.
К лету ажиотаж вокруг Луна-парка обычно утихал, очереди по выходным существенно уменьшались, а в будние дни аттракционы и вовсе пустовали. Во второй половине августа все вдруг вспоминали, что чехи скоро уедут, ну и вообще лето заканчивается, и Луна-парк снова становился самым популярным городским развлечением. Потом наступало какое-нибудь солнечное сентябрьское воскресенье, когда мы садились в трамвай, ехали к парку Шевченко и еще издалека видели лысые проплешины опустевших аллей, жалкие тряпочки-деревяшки, да унылое Колесо Обозрения на горизонте, на другом конце парка. Все, чехи уехали. Скоро зима.
В детстве мне было совершенно очевидно, что Луна-парк уезжает вовсе не домой в Чехословакию, а на юг, в Африку куда-нибудь, как перелетная птица. Очень хотелось однажды застукать работников этой фабрики грез во время сборов, спрятаться среди карусельного оборудования, завернуться в брезентовый чехол, чтобы увезли наконец в волшебную страну какую-нибудь.
Но они всегда уезжали без предупреждения, не вывешивали объявлений: «Завтра – последний день», – ничего в таком роде.
А ребенок существо подневольное, ему каждый день в парк имени Шевченко на трамвае ездить никак не возможно: такая экспедиция готовится долго и тщательно, обман умножается на хитрость, интриги плетутся мастерски – не зря все-таки Штирлиц мой кумир! И вот, когда родители благополучно поверили в вымышленную репетицию вымышленного школьного драмкружка с последующим посещением планетария, несешься после уроков к трамвайной остановке, сердце из груди рвется от ужаса и ликования, едешь потом, притиснувшись пылающей щекой к ледяному металлу компостера, приезжаешь – ан все, нет чехов, ускользнули.
Так было со мной три года кряду, а потом детство как-то быстро и нелепо закончилось, и побег мой с Луна-парком так и не состоялся.
Про выбор
В ситуации,
когда у живого человека (про мертвых не скажу – не знаю) есть выбор:
все на фиг поменять,
или оставить, как есть
как ни странно,
безопаснее
(да-да, именно безопаснее)
выбирать перемены.
Потому что, если уж дошло дело до выбора,
перемены все равно будут,
только за волосы поволокут,
лицом по камням,
с пулеметом у виска.
А мог бы сам ножками идти,
хоть и лень, конечно
(никто не говорит: «лень», называют другие причины, но мы-то знаем).
Короче говоря, есть такое правило.
Не сказать, чтобы оно мне шибко нравилось,
но оно работает.
Про трубачей
Говорят, хорошие игроки стараются припрятать в рукаве козырного туза – на всякий случай. У меня в рукаве точно нет никакого туза – ни козырного, ни даже благодатного Туза Чаш, чтобы в черный день обещать страждущим «счастья для всех, чтобы никто не ушел обиженным».
Я бы в общем с радостью, но нет у меня никакого туза.
Зато в моем рукаве припрятана волшебная флейта. На черный и белый день – сгодится.
Две судьбы, которые вызывают у меня – не то чтобы зависть, но почти невыносимое желание немедленно перебраться из своей шкуры в чужую: быть Гамельнским Крысоловом, или архангелом Гавриилом. Понимаю, кощунственное это занятие – архангелу завидовать. Ну, ничего не попишешь, бывает.
Оба «духовики», ну да. Не пианисты какие-нибудь.
Уводить детей непонятно куда, незнамо зачем, но оттуда, где уж точно тоска смертная, жизнь чужая, выморочная, короткая, и по ночам отчетливо слышно, как хрумкают твои персональные могильные черви – о да, чем еще и заниматься?
Но и у взрослых, которые остались в городе Гамельне, чтобы жить там по-старому, не оплачивая свои счета, пока это возможно, – что ж, и у них есть шанс. Если протрубит для них Гавриил архангельскую народную песенку о том, что все, хана, ни единой секунды нельзя больше оставаться сонными скотами, потому что – все, ну говорю же вам, пиздец, прямо сейчас, не завтра – у имеющих уши будет еще волшебная секунда, чтобы…
Ну да. Чтобы.
Папа мой был трубач; на исходе трудного рабочего дня жаловался иногда, что вот, всего себя в эту дудку выдул. И ясно, что тут только один выход: с самого начала не себя выдувать, а нечто иное. Мундштуком дополнительным, что ли, стать.
Только так и надо дуть.
Я, впрочем, не то что правильно дуть, я вообще играть на трубе не умею – если мы о настоящей дудке говорим, которая музыкальный инструмент. Но волшебная флейта у меня в рукаве все же припрятана. Наследство, видать. Архангел – ладно, о том речи нет, но и Крысоловом мне не быть, пока не выучусь толком играть на этой дудке.