Вот о чем я думаю, пока учусь раздувать огонь в печи, дуть, выдувать из себя – сперва себя, а после – что придется. А потом, глядишь, придет время вынуть дудку из рукава и песенку разучить. Все равно какую.
Про Одиссея
Если предположить, что всяк вольно-невольно выстраивает свою жизнь в соответствии с одним из общеизвестных мифов (убедительно обосновать такое предположение, как и почти всякое предположение проще простого), то…
То.
Мне (здесь, сейчас, полчаса спустя это, вполне возможно, будет уже не так) совершенно очевидно, что моя жизнь выстроена именно на манер «Одиссеи».
Только у меня, кажется, лучше получилось.
Начать с того, что мне вовсе не нужно возвращаться в свою Итаку. То есть, можно, если захочется, но не обязательно. Престола тамошнего мне не видать, как своих ушей (и это хорошая новость). Несколько Пенелоп обоего пола растят там своих, не моих сыновей. С женихами-невестами им повезло, это да. Пенелопы будут мне рады, подарят на память цветные лоскуты домотканых своих ковров, накормят, напоят, спать уложат, мальчишек своих приведут знакомить; мальчишки эти подрастут и, вполне возможно, через несколько лет станут мне хорошими друзьями, так иногда случается у меня с Телемахами. Во всяком случае, до убийства не доходит.
Слышать сирен мне доводилось великое множество раз; почти никогда мне не доставало благоразумия уши воском залепить, или хоть привязаться накрепко к мачте.
И что ж?
В большинстве случаев песни их мне нравились, но не очаровывали (ну – да, но не «А!» – совсем как в старом анекдоте про хозяйку борделя). Пару раз, впрочем, пение сирен срабатывало, как надо, увлекало меня навстречу хищницам – думаете, эти твари стали меня жрать? Надкусили, поморщились, сплюнули, сказали: вали отсюда, дрянь ты, а не Одиссей, и мясо у тебя горькое, как полынь.
Ну да. А чего ж они хотели?
От укусов их у меня прорезался волшебный голос, с тех пор я тоже умею сладко завлекать путников (не всех, но многих), но я их не ем, как не сожрали в свое время меня. Элементарная порядочность на фоне равнодушия к человечине.
Цирцея не раз превращала в свинью меня и моих спутников. Со спутниками всяко бывало, а у меня организм так устроен: я легко превращаюсь в мерзкую пакость, но очень быстро расколдовываюсь обратно. Обычно через час, самое позжее – к утру.
Цирцея скребла затылок, пробовала снова и снова, потом плюнула, махнула рукой.
С некоторых пор она оставила меня в покое. То-то облегчение для моих нынешних спутников, кстати.
Циклопов дурить мы, ясен пень, большие мастера. Потому и живы до сих пор. Это, думаю, и так понятно.
О Сцилле и Харибде и вовсе смешно вспоминать: я все же не просто проскальзываю между ними успешно. Мой постоянный, возлюбленный, избранный маршрут – от Сциллы к Харибде и обратно. Я там, можно сказать, маршрутный троллейбус.
А троллейбусный парк у меня в Аиде. Я туда иногда мотаюсь машину мыть, зарплату получать, жилеты форменные оранжевые, или какие там жилеты у водителей троллейбусов бывают. Так что кто не хочет с Хароном, можно со мной, только не зайцем, пожалуйста.
Я билеты проверяю потому что. По всей строгости. ПЕРЕД поездкой.
А о нимфе Калипсо не будем публично высказываться. Не все потому что можно растрындеть.
Я – Одиссей бессмысленный и беспощадный, никому на фиг не нужный Одиссей. Хвастливый и красноречивый Одиссей, как вы могли заметить. Знать это про себя приятно, рассказывать о себе такие вещи – сладостно.
Потому что стоит втиснуть всякую жизнь человечью в рамки какого-нибудь любимого мифа, и стекла немытые, через которые глядим на мир, алмазами заблистают.
(Это, если кто не понял, был сеанс утешительной терапии для всех, кто справедливо ощущает себя пылью на дороге, по которой бредет себе да бредет еще один Одиссей. Какой-нибудь.)
Про машину времени
Вот просто выходишь из дома в половине восьмого вечера, мусор вынести, а там солнце и ветер, там пахнет речной свежестью, увядающей зеленью, разогретым асфальтом, и еще от мусорных баков тянет слегка уютной такой гнильцой. Для меня ароматы – машина времени, самая надежная и безопасная. Тело мое точно знает, что означает эта смесь запахов: мне шесть лет, путешествие к помойке – своего рода инициация, плата за вхождение в первые врата мира взрослых, труд мой тяжек, но почетен, а дома меня ждет чай с лимоном, яблочный пирог и книжка про трех толстяков, но это потом, позже, а пока можно отнести ведро в подъезд и, что ли, погулять.
Тело хочет гулять, но не знает, что ему можно выходить за пределы двора; тут на выручку приходит взрослая вполне голова. Она-то в курсе, мне уже давно можно все – вот абсолютно все, что вздумается.
Вообще все.
И поэтому мы с головой покидаем двор и идем неспешно в Старый Город. Это сперва неспешно, а потом вниз, под горку, быстро, еще быстрее, еще, пока в теле живет младенческая резвость, пока оно готово бежать просто так, без цели, потому что бежится – прочь, от дома, далеко-далеко, дальше, чем далеко.
Пока я бегу, на город опустятся синие сумерки. Почти ночь, но щедро разведенная водой. Вода скоро выпарится, тьма загустеет, хоть ложкой ее ешь, но пока – сумерки.
И хорошо.
А потом можно свернуть в переулок, и еще раз свернуть, и еще. Сегодня был теплый вечер, один из последних по-настоящему теплых вечеров, когда тонкая футболка с длинными рукавами – самая уместная одежда. Да и с короткими, собственно, ничего страшного.
Девушка из лавки, где торгуют чаем, благовониями, да шелковыми китайскими халатами, предлагает зайти, послушать новый диск: «Вам точно понравится». Хриплая какая-то мексиканка. Действительно хороша, рвет сердце на части. Потому и не стану брать ее с собой, мне мое сердце нужно целым. Чтобы утешить девушку из чайной лавки, покупаю у нее другой диск, с кельтскими танцами. Давно хотелось, а тут такой повод – последний теплый вечер и запахи.
Ох уж эти запахи.
В переулке, сразу за чайной, к вечерней свежести примешивается аромат дыма, порыв ветра доносит до меня запах вареной кукурузы. Неожиданное, но эффектное сочетание. Мимо проходит юноша с длинными, до пояса почти, русыми волосами. У юноши плеер, он абсолютно трезв и беспричинно счастлив. Подпевает плееру: «О, май браза, о, май лав!» Проносится мимо, локти наши на миг соприкасаются, из ближайшего окна струится аромат роз и жареного мяса, на стене вижу надпись кривыми, огромными буквами: YOUR LIFE WILL BE HAPPY AND PEACEFUL.
Ага, держи карман шире.
В такие вечера моя смерть, которая, как водится, всегда рядом, ахает: «О, господи!» – суетливо, по-бабьи крестится, шарахается от меня, как от бешеной собаки. Потом, конечно, приходит в себя, возвращается. «Прости, – говорит, – сама не знаю, что на меня нашло».
Зато я, кажется, знаю.
Про смерть
Моя смерть выглядит как мальчик девяти лет, со школьным ранцем за спиной. У нее короткая челка и черные глаза. Ей, похоже, нравится иметь такой облик.
Осенью запах смерти витает в воздухе – пронзительный, сладкий. Мутная тень накрывает меня все чаще, не желая напугать, скорее с намерением приучить, как котенка к песку.
Меня – к смерти. Как котенка к песку. А что ж, говно вопрос. Через месяц буду смотреть ей в глаза четырежды в день и не дрогну.
Но пока – трудно. Немножко. Пройдет.
Зато пресловутая красота мира в таком состоянии не просто очевидна, она переполняет тело, того гляди хлынет горлом, и тогда я сдуру таки да умру от любви, и случайные свидетели происшествия увидят, что в моих глазах отражается небо, и вспомнят старую дурацкую гипотезу – ну, типа в глазах жертвы остается изображение убийцы. И всем тут же станет ясно, кто убийца, и небо получит за это на полную катушку, наконец-то, давно пора.
Или все-таки не умру?
Надо быть мягким, пластичным, тягучим сосудом, если уж так вышло, что в тебя ведро за ведром наливают вечность, как мы в детстве наливали воду в презервативы, щедрой рукой, пока не лопнет. Рано или поздно что (кто) угодно лопнет. Поэтому бессмертны только дырявые горшки. «Чтобы ни дна, ни покрышки» – не проклятие, а рецепт бессмертия, конспектируйте же!
Про ночь
Если выехать в сумерки,
и долго ехать на восток,
от бледно-зеленого горизонта к другому горизонту, темно-свинцовому, сочному, как майское небо в аду,
возникает очень четкое ощущение,
что наступившая ночь – дело моих рук.
Нет, немножко не так.
Просто кажется, что если бы можно было остаться на месте, не ехать никуда, то и ночи не было бы до сих пор. А так – есть. Но только потому что удалось до нее доехать.
Ночь, когда она – результат собственных усилий, а не обычная повседневная неизбежность,
приобретает особый смысл и великую ценность,
как, впрочем, всякая вещь, добытая в поте первого и последнего лица своего.
Про сентябрь
Невозможно молча захлебываться горячим солнцем и ледяным ветром,
делать вид, будто ничего особенного не происходит,
и на дворе стоит какая-то там дурацкая погода,
когда реальность в очередной, хрен знает какой по счету раз приоткрывает нам секрет бессмертия,
учит бестолковых плясать на краю времени, по несколько раз на дню пересекать наиважнейшую из границ – между льдом и пламенем,
а мы, лохи господни, с коровьей покорностью мычим: «Вот и кончилось лето, скоро зима», – и топаем в универмаг, выбирать пальто с цигейковым воротником,
в лучшем случае, стишки печальные записываем в блокноты, да трескаем свежие фрукты –
– это, подчеркиваю, в лучшем случае.
Всякий сентябрь в наших широтах – сумерки года, когда из всех тараканьих щелей лезет Несбывшееся, и его все еще можно разглядеть. Если успеть до темноты.
Про счастье
У меня определенно есть дудка.