И я, мягко говоря, умею с ней обращаться. В смысле, играю ничего так. То хорошо, а то и вовсе распрекрасно. Как пойдет.
Проблема такая: крысы мне на хрен не нужны, дети – тоже.
Дети, строго говоря, в первую очередь не.
То есть нет, пускай себе будут где-нибудь, или даже рядом. Я имею в виду, что никого никуда не хочу уводить. Не было такой цели, задачи такой не было. Они сами пошли зачем-то. С тех пор я все хожу себе и хожу, где вздумается, а они – следом. Причем то и дело спрашивают, когда привал, и хватит ли бутербродов. Я, понятно, могу отдать два своих, мне не жалко, я как-нибудь потерплю, но на всех явно не хватит, а запасов у меня нет, потому что я ж говорю, никто никого никуда уводить не собирался. Сами пошли, так хоть не ныли бы, что ли. Теперь-то.
Но я не о том вовсе, я о счастье.
Счастье, если кто не знает, это когда вдруг подходит к тебе ребенок, с виду – один из многих, только рукава ваши соприкасаясь искрят от статического электричества. Подходит, и говорит: «Слушай, у меня тут тоже есть дудка, давай теперь я тебе сыграю», – и играет ничего так. То хорошо, а то и вовсе распрекрасно. Ну, как пойдет.
Я-то конечно на край света не побегу ни за кем, я же знаю, у всякого свой свет и свои края.
Но формула счастья такова: «Давай теперь я тебе сыграю».
Про чужую свободу
Мне, сколько себя помню, очень нравилось отпускать на свободу живых существ. Нередко это приводило к самым нелепым последствиям.
Одна история особенно хороша.
Мне было лет пять – шесть, и мы приехали в Одессу, в отпуск. Незадолго до отъезда родители отправились на речку Турунчук и привезли оттуда раков для прощального пиршества. Загрузили добычу в ванну и пошли кипятить воду в выварке, чтобы их сварить.
Следует сказать, что мне вовсе не было жалко раков. К тому же они являлись моей любимой едой и совершенно меня в этом качестве устраивали. Но врожденное стремление к чужой свободе сыграло со мной (и раками) злую шутку. Мне показалось, что это как-то нехорошо и некрасиво – держать раков в плену. Пленных, думалось мне, надо отпускать на волю, даже в ущерб собственным интересам.
Задача моя осложнялась спецификой телосложения пленников. Проще говоря, мне не нравилось, что у раков есть клешни. Было совершенно ясно, что такой ка-а-а-ак цапнет – и все! Палец откусит запросто. Это сейчас мы с вами понимаем, что вряд ли, а в пять лет у меня никаких сомнений на сей счет не было: откусит палец, и точка.
Несколько минут меня раздирали сомнения, но жажда свободы победила страх.
И вот я хватаю рака за туловище и несу его в гостиную. Рак шевелит страшным клешнями и вообще дергается, но я не сдаюсь, несу. У меня была гениальная идея: ракам надо помочь спрятаться под диванам, а потом они – ну не дураки же! – сами сообразят, как выбраться, найдут дорогу домой.
Мне удалось перенести под диван четырех раков. Потом папа с братом уселись на этом самом диване играть в шахматы, и носить раков стало некуда. Но совесть моя была чиста. Ясно же, сделано, все что возможно.
Остальных раков сварили. Они были вкусные.
А потом закончился отпуск, и мы уехали.
В нашей квартире жили тогда мой старший брат и его жена. Они часто писали нам письма и жаловались на страшную вонь в гостиной. Я это точно знаю, потому что у меня врожденный талант разбирать неразборчивые почерки, мне было ужасно интересно их письма читать – это почти как головоломку разбирать-собирать. Доподлинно известно также, что источник вони несчастные молодожены так и не нашли.
Когда год спустя мы снова приехали в отпуск, квартира еще воняла тухлятиной. Запах этот я никогда не забуду. А жаль. Некоторые вещи помнить вовсе не обязательно.
Не знаю, как там было дальше, но еще год спустя в квартире сделали ремонт, и запах прекратился.
Много лет спустя до меня наконец дошло, что стало источником вони. Это было довольно серьезное потрясение.
С тех пор мне кажется, будто я знаю, чем пахнет чужая свобода,
На самом деле ерунда, конечно. Ничего-то я не знаю.
Ничегошеньки.
Про ад
В наилучшие моменты жизни, когда, к примеру, белоснежный автобус везет меня из одного прекрасного города в другой прекрасный город, мне вдруг становится как-то особенно очевидно, что – вы как хотите, а я уже давно болтаюсь в своем персональном аду; за какой эвридикой меня сюда занесло, неведомо. Но обратной дороги я не помню.
Эти ваши черные пашни, эти ваши деревенские дома, где гасят свет до полуночи, эти ваши сияющие пустые пространства вокруг бензоколонок, эти ваши пограничные заставы, этот ваш поворот луны на ущерб – что это, зачем, кто велел? Уберите.
У меня дома не так. Все не так. Вообще все.
Особенно в мелочах. Ох уж эти мелочи.
У нас свет по ночам в каждом окне, даже если хозяева спят, все равно ставят фонари на подоконники, для красоты и удобства прохожих. У нас не бывает пограничных пунктов, потому что всяк ходит, где хочет, попробуй останови – улетит к черту. И документов тоже не бывает, потому что и так ясно, кто есть кто, достаточно просто в глаза поглядеть. А если проницательности не хватает, можно спросить, вам скажут. Никто не станет скрывать такой пустяк как имя, которое все равно ведь практически на лбу, практически огненными скрижалями про-ца-ра-па-но. И луна у нас не бывает ущербной, она всегда растет, вырасти никак не может, и правильно, какие ее годы?
Где я вообще? Как меня сюда занесло? Здесь кто-то еще из наших есть? Как будем выбираться?
Вот почти всегда настигает меня в дороге такое настроение. Поэтому я очень люблю ездить. Полезно бывает прийти в себя, хотя бы ненадолго.
Эвридика, давай, найди меня, позвони, пора домой, оживать.
Про некоторые сны
Мне снится, что в магазинчике «Гурман», что на Пилес угол Бернардину, снова появился божественный кенийский кофе. Совсем недавно мне снилось, что продавцы говорят: все, больше не будет поставок. Мы, покупатели, гурманы хреновы, печалились, и вдруг кенийский кофе снова появился, свежайший, благоухающий.
И вот мне снится, что я покупаю сто граммов кенийского кофе и прошу его помолоть, потому что знаю же, знаю: в студии, которая мне приснится чуть позже, нет кофемолки.
И черт бы с ней, с кофемолкой, но немного досадно, что я не могу управлять всеми событиями и обстоятельствами этого сна.
Только некоторыми.
Потом мне снится, что я делаю несколько вполне бессмысленных, но приятных кругов по городу (три круга и одну мертвую петлю, для ровного счета). Мне снится, что я возвращаюсь наконец домой, кружным путем, продравшись через душистый кустарник, мимо дощатых дровяных сараев с дверями из ржавой жести, занозив щеку (но поскольку это все-таки сон, следов царапины не будет на лице).
Мне снится, что звонит телефон, и я что-то невнятное отвечаю (вспомнить бы еще – что? кому?) Потом мне снится, что приходит SMS, я пишу ответ, и еще раз, и еще – ну хватит же!
Хватит.
Мне снится, что я варю себе кофе (божественный, о да), мне снится, что я пью его мелкими глотками, а опорожнив чашку наполовину, набиваю самодельную сигарету вишневым табаком. Мне снится, что я курю.
Мне снится, что я включаю компьютер и какое-то время уговариваю себя поработать, но даже солипсисту вроде меня очевидно, что бессмысленно работать во сне. Проснешься потом с тяжелой головой, а работа – коту под хвост, ну!
Мне снится, что я кутаюсь в зеленый клетчатый плед: в этом моем сне по-апрельски холодно, хоть и считается, что июнь. Дурацкий, нелогичный сон, как все пустые сны.
Закутавшись, я открываю окно и жадно всматриваюсь в темноту. Первые мгновения – самые сладкие, потому что сквозь невнятные контуры переулка, в самом конце которого дрожит леденцово-желтый фонарь, я вижу знакомые фрагменты реальности, которая когда-то окружала меня наяву. Но я не умею просыпаться из этого сна, поэтому – секунда, другая – и все. Темный глухой переулок (мы с приснившимся мне однажды гостем называли его Переулком имени графа Дракулы и смеялись, страшно довольные собой), далекий фонарь, пламенный купол костела Святого Казимира на горизонте. Такой сон. Что ж, могло быть и хуже.
Мне снится, что я зябко кутаюсь в плед (уже с каких-то хренов синий) и в который уже раз думаю, что вот ведь, и осознаю, вроде, что сплю, и руки свои в этом сне могу разглядывать сколько угодно (сколько угодно рук) – и что с того? Жизнь моя (жизнь спящего неведомо где существа) висит на волоске и целиком зависит от того, поставило ли оно будильник перед тем, как лечь. Ну или что там у них (у нас) вместо будильников.
Мне снится, что я записываю все это для памяти, потому что чем дальше – тем труднее, и я уже не всегда, то есть, не каждую секунду помню, как обстоят дела. Потому что волком выть, ногти об стекло ломать, рычать – не поможет. Опыт, сын ошибок трудных, тому свидетель. А помнить – что ж, помнить – это правильно. Не знаю, как, зачем, на кой ляд и сколько можно, но – пусть будет.
Пусть будет, действительно.
Про бескорыстие
Демиург не может гулять по своим садам, под его стопой все обратится в прах.
Это было красное словцо. Оно не обязательно правда. Для меня – правда, сегодня, сейчас, а как будет завтра – хрен знает. Это я просто стараюсь сказать (себе), что всякое подлинное деяние бескорыстно.
И поэтому демиург не может гулять по своим садам.
Архитектор проектирует дом, в котором не будет жить.
Настоящая дружба – это когда стараешься сделать для другого все, чтобы ему было хорошо, когда тебя не будет рядом. Спроектировать для него славный дом-храм, да и отойти в сторону, пусть себе будет внутри, если пожелает. А нет, так и нет.
А уж совсем правильно – сделать все то же самое для врага, вернее, для того, кто нас недолюбливает, или просто не берет в расчет, да так, чтобы у того шансов не было узнать, что мы как-то причастны к его невесть откуда взявшемуся прекрасному чему-то. Вообще анонимность – великое дело: чтобы никто не пронюхал, не оценил, не восхитился. Иначе – какое ж тут бескорыстие?