Это все в идеале, да, но идеалисты – соль земли, от нас всем тошно, невыносимо, но без нас невкусно.
Подлинное деяние бескорыстно, потому что оно само по себе такое счастье, от которого можно и вовсе взорваться, если не дозировать правильно, не соразмерять грандиозные масштабы деяния с мизерными масштабами себя.
Бескорыстно – это то, чего я пока почти не умею.
Но без этого все бессмысленно.
Пойду, научусь.
О людях границы
Так уж заведено, что на всякой границе между тем и этим кто-нибудь непременно болтается. «Кто-нибудь» – это люди Границы (это мы).
Люди Границы не принадлежат ни одной из территорий, между которыми проложена граница. И вообще ничему и никому не принадлежат.
(От этого нам немного неуютно, но на публике мы обычно храбримся и говорим, что это и есть настоящая свобода. Хотя наедине с собой представления не имеем, так ли это.)
Из вышесказанного следует, что люди Границы везде не дома (но это вовсе не значит, будто наш дом нигде; у нас его попросту нет).
На одной из граничащих территорий их обычно считают безобидными безумцами, на другой – близорукими, безъязыкими чужаками. Людям Границы это на руку: когда тебя принимают всерьез – жди беды.
Люди Границы – контрабандисты; на их совести переправка нелегального, несбывшегося товара. Поэтому по обе стороны они вне закона; впрочем, за них редко принимаются всерьез, за их головы никогда и нигде не предлагали наград. Все потому, что обе стороны остро заинтересованы в нелегальных партиях снов, неправдоподобных историй и смутных обещаний. К тому же везде находятся желающие пересечь границу, но без хорошего проводника мало кто рискует. (Живой товар – отдельная, самая большая статья наших доходов, так-то.)
Люди Границы всегда охвачены всепоглощающей, неизбывной тоской по дому, которого у них нет и не будет. Поэтому они обычно веселы и энергичны, как котята, увлеченные игрой. (Если мы перестанем смеяться, мы погибнем.)
Считается, что от людей Границы нет ни особого вреда, ни мало-мальски ощутимой пользы. Это почти правда.
Почти.
(Без нас тут все протухнет.)
Об авторе
Календарь
1965
«Семейный доктор», проще говоря, мамин знакомый гинеколог, уехал в отпуск, а вернувшись, сразу же вышел на пенсию. Родить меня оказалось проще, чем найти нового. Все были в отчаянии, но хитрый папа придумал, как меня прокормить: «В кастрюлю супа долить кружку воды, и ребенку тарелка будет». Таковы нравы совслужащих.
А потом все само собой утряслось. Брата Витю замели в армию, на целых три года. Это решило проблему лишнего рта и недостающего спального места в двухкомнатной хрущебе, где, согласно тонким математическим расчетам моей родни, впятером жилось просторно, а вот вшестером – уже как-то не очень.
1966
У нас жила кошка Маркизка. Она меня воспитывала, а остальные только мешали, кроме разве что папы, которого почти никогда не было дома. Папа вставал очень рано, бежал к морю и ловил для нас с Маркизкой рыбу, а потом шел на службу. Уха – единственное блюдо, которое мне можно было скормить без скандала. Зато Маркизка жрала даже арбузные корки. В этом смысле мне до нее до сих пор далеко.
1967
Меня водили гулять в паркленина, который как раз вовремя разбили возле нашего дома на Новоаркадиевской дороге. Мне, естественно, казалось, что парк назван в честь моей сестры Лены, которая была Самая-Красивая-в-Мире, этакая заколдованная принцесса. Потом, когда мне объяснили про «дедушку Ленина», стало ясно, что и он, весь такой из себя крутой, тоже в честь моей сестры назвался. Было чем гордиться!
1968
Когда папу отправили служить в Германию, мама страшно перепугалась и сказала, чтобы он не смел ехать, потому что там фашисты. А когда (если еще) мы вернемся, нас, безусловно, сошлют на Север за то, что мы среди фашистов долго жили и не погибли.
Но папа съездил в Берлин первым, а потом вернулся, привез красивых платьев и объяснил, что за доблестную службу среди фашистов ему дадут большую пенсию. При слове «пенсия» мама сдалась, это для их поколения было магическое слово.
Мы собрались и поехали жить к фашистам.
1969
Сперва мы жили «на почте», т. е. первый этаж дома занимало почтовое отделение, а на втором жили мы и соседи. Соседей звали дядя Жора и тетя Неля. У тети Нели на ушах были страшные красные пятна, потому что она носила клипсы. Уши тети Нели – единственное, что омрачало мою жизнь. У нас был сад, в саду рос орех. В свободное от воинской повинности время папа катал меня по огромной, абсолютно пустой квартире на «чуне» (так именовался обломок древнего дивана, павшего в неравной битве с Кроносом еще при прежних жильцах).
Потом мы переехали в другой дом, в квартиру с мебелью, и все стало обыкновенно.
1970
Летом в Одессе разбушевалась холера, а мы как раз приехали туда в отпуск. Мои родители и прочие домочадцы тоннами жрали чеснок и ведрами – красное вино. Поэтому никто не заболел, кроме меня. Скорая помощь наотрез отказалась меня спасать, но умереть все равно не удалось. Точно не известно почему. Папа утверждал, все дело в том, что он не растерялся и скормил мне полтаблетки сульфодиметоксина, а потом до утра читал «Старика Хоттабыча». Таблетка, думаю, ни при чем, а вот с книжкой, похоже, он правильно угадал. Какой же дурак станет умирать, не узнав, чем закончилась такая интересная история?
Мне под это дело, понятно, запомнилось, что меня спас добрый Джинн. Впрочем, одно другому не мешает.
1971
Мама работала «в кочегарке», то есть в котельной, которая отапливала два дома, наш и соседний. Все жены советских оккупантов, даже офицерские, хватались за любой способ заработать побольше марок. Марки – это было очень важно.
А еще мама иногда ходила убирать в Дом Холостяков и брала меня с собой. «Домом Холостяков» называли двухэтажный особняк с садом, где жили неженатые офицеры. У них там, как я понимаю, было что-то вроде гостиницы, во всяком случае, их комнаты убирали посторонние тетеньки, вроде моей мамы.
В саду был бассейн с золотыми рыбками. В феврале там расцветали крокусы, в марте – тюльпаны, а летом – чайные розы. С тех пор я твердо знаю, что быть холостяком – счастливая судьба, для избранных. У кого не вышло, сам виноват.
1972
Первого сентября всем первоклашкам подарили по шоколадной медальке. Родители запретили мне ее жрать, велели оставить «на память». В утешение выдали шоколадного зайца (к тому времени мне уже было ясно, что шоколадным зайцам следует сперва отламывать голову, а уже потом есть, чтобы не мучились).
«Память», надо сказать, растаяла на следующий же день: сентябрь семьдесят второго в Берлине выдался теплый и солнечный.
1973
У меня были ролики, смешные, четырехколесные. В Парке Дружбы по соседству с нами устроили какой-то безумный праздник с китайскими бумажными фонарями; мне достался оранжевый. Еще, кажется, в этом году в ГДР приезжал Брежнев, и нас водили на улицу, махать ему флажками. Автомобили, набитые политиками, проехали мимо очень быстро, Брежнев с нами не поздоровался и даже рукой не помахал. Меня, помню, страшно возмутила такая невежливость.
1974
К этому времени мне были точно известны две обязательные составляющие рая: лес и библиотека. И еще пустырь с ежевикой, о да.
По воскресеньям в Доме Офицеров показывали прекрасное кино: «Отроки во Вселенной», «Тайна железной двери», «Волшебная лампа Аладдина», и еще много всякого.
1975
Год начался отвратительно. В конце января мы уехали навсегда. Когда автобус повез нас на вокзал, родители сказали: «Смотри в окно внимательно, ты сюда больше никогда не вернешься». Чтобы было не так страшно, пришлось дать себе слово, что нет же, вернусь, назло всем.
Формально это обещание мне удалось исполнить ровно двадцать лет спустя. Но это, как мы понимаем, совсем другая история.
В новой школе мне понравились только фиолетовые чернила (в прежней мы писали синими). Учительница была какая-то противная, одноклассники вообще дураки, на большой перемене всех строем водили в буфет пить жуткое теплое молоко, тетеньки из медпункта велели принести кал в баночке. Для анализов.
А когда выяснилось, что в получасе ходьбы от дома нет никакого леса, в магазине не продаются бананы, а в море можно купаться только летом, мне стало ясно, что я тут в ссылке, если не вовсе на каторге. И любовь к родине навсегда покинула мое сердце.
Оно, впрочем, и неплохо.
1976
На 9 Мая папу, ветерана войны, вдруг вызвали в военкомат и выдали подарок, который, оказывается, причитался ему еще год назад, на тридцатилетие Победы, да как-то затерялся, а теперь нашелся, ну и вот.
Так в дом попал фотоаппарат «Вилия», который сделал мою дальнейшую жизнь если не счастливой, то сносной. Настоящего фотографа из меня не вышло, но я может быть когда-нибудь еще раз так поживу. Очень уж хорошо было.
Дополнительный бонус: оказалось, что фотоаппарата очень боятся эксгибиционисты из Парка Ленина. Мне ни одного из них так и не удалось сфотографировать, сразу разбегались, застегиваясь на ходу. Даже досадно.
Зато прогулки по парку снова стали дышать невинностью.
1977
Летом наш балкон зарос лиловым вьюнком. Осенью в моду вошли вязаные шапочки с отворотами. В самом конце года выяснилось, что короткая стрижка и черный цвет очень мне к лицу. Еще выяснилось, что посещать больницы и морги – не мое призвание.
Я и не посещаю.
1978
Вскоре после Нового года на экраны кинотеатров вышел фильм «Легенда о Тиле». Меня он, помнится, очень впечатлил.
А летом к папе приехал друг детства из города Шостка. Друг детства привез с собой жену Фроню чудовищной, нечеловеческой толщины и сына Витю, худого, бледного юношу, цветущего малиновым прыщом. Так много жутких людей одновременно мне прежде не доводилось видеть. Да еще и в собственном, казалось бы, доме.
Вите купили джинсы Lee у цыган, на Привозе. Джинсы Lee были серовато-лиловые, из тех, что называли «фирма-чебурашка», но этикетка была красивая, как настоящая, поэтому Витя уехал в Шостку счастливым.
А мне джинсы привез брат из рейса. Настоящие, фирмы Wrangler. Надо думать, братец сперва покупал штаны на себя, потому что они оказались на два размера больше, чем требовалось. Но элегантность тогда не имела особого значения. Были бы джинсы.
1979
Все, кто мог себе это позволить, носили «маечки-фотографии», футболки с одноцветной спиной и фотоэтюдом на пузе. Взрослые и дети, мужчины и женщины. Сюжетов, понятно, было ограниченное количество, меньше, чем десктопов в стандартных виндах: лилия, бабская морда, закат и еще что-то.
У меня была футболка с голубой спиной и бабской мордой. Понятия не имею, кто была эта блондинка в шляпе. Но изображение не имело значения. Важен был сам факт причастности к тенденции.
Мне понравилось путешествовать в одиночестве из города в город, в точности как прежде на трамваях и троллейбусах. Папа преспокойно отпускал меня к друзьям в Севастополь, на «подводных крыльях» и к дальним родственникам в Москву, поездом. В Москве мне очень понравилось кататься по кольцевой ветке метро, пить «фанту» и читать Дрюона. Остальные достопримечательности впечатлили меня куда меньше, даже Плятт с Раневской в театре Вахтангова. Но я вообще не театрал.
1980
В этом году кроме Московской Олимпиады ожидался еще и «парад планет». В связи с этим астрономическим событием умы пионеров и школьников пришли в смятение. Авторитетные десятиклассницы зловещим шепотом сообщали всем желающим, что «парад планет» – верный признак конца света. В итоге было решено, что из-за Олимпиады начнется Третья Мировая, а там все как-нибудь само уладится. В смысле развалится, закончится и чем положено накроется.
Мне удалось прожить пару месяцев в полной уверенности, что конец света начнется вот-вот. Большой страх помог победить великое множество мелких, а потом и сам как-то стыдливо сошел на нет, но это уже совсем другая история.
1981
Учительница географии и астрономии однажды заперла дверь класса на ключ и сказала, что урока по теме сегодня не будет, потому что она должна рассказать нам важное.
После чего сделала сорокапятиминутный доклад про инопланетян, завершившийся эффектным признанием докладчицы: дескать и сама в контакт с иным разумом вступала. Не далее как на прошлой неделе в дендропарке имени Ленина. На поляне.
1982
Директор библиотеки, куда меня взяли работать после школы, была родом с Урала и говорила: «понимат» (вместо «понимает»), «гулят» (вместо «гуляет»). И так далее.
Преподаватель истории КПСС в университете кричал студенткам: «Тихо, красотки каберне!»
Добрая половина студенток щеголяла фрикативным «г», со всеми вытекающими последствиями.
А мой одноклассник Олег Д. умер от передоза чуть ли не на следующий день после выпускного вечера. Это было, мне кажется, смелое (и стратегически верное) решение.
1983
По городу ходили какие-то жуткие андроповские дружины и вылавливали людей в кино, кафе и парикмахерских: «Вы почему не на работе?» У некоторых людей были неприятности. Некоторые другие люди тут же радостно начали друг на друга стучать: дескать, такая-то с работы отлучает в парикмахерскую, а такой-то по магазинам бегает. Конечно, всех немного огорчало, что за прогулы больше не расстреливают, это снижало пафос происходящего. Но хоть так.
Мне, впрочем, не удалось пасть жертвой последнего советского террора. У меня на лице было написано, что я, в худшем случае, последний урок прогуливаю. А то и вовсе занятия с репетитором. В южных городах мы, белоглазые чухонцы, лет до тридцати кажемся малолетками на фоне рано созревших ровесников.
1984
Стратегия была такая: зимой работать, зарабатывать деньги на лето. В мае увольняться и гулять до октября – примерно так. Денег много не нужно, если путешествовать автостопом, а по барам шляться с друзьями, если позовут. Так что даже работать зимой не очень обязательно (но это до меня только пару лет спустя дошло окончательно).
Папа был в шоке: а как же непрерывный стаж и пенсия?!
А никак, хе-хе.
Осенью меня занесло на Урал; с тех пор я знаю, что могу выжить практически в любых условиях, даже в комнате, где температура воздуха минус десять (когда за окном минус сорок).
Могу, но не хочу.
Меня многие знакомые считали человеком безоглядно храбрым. На самом деле это, конечно, никакая не храбрость, а легкомыслие. Но я до сих пор думаю, что все было очень правильно. И очень вовремя, конечно.
1985
31 мая мы с друзьями приехали на Каролино-Бугаз, чтобы жить там на берегу моря в палатках и без, пока не иссякнут жратва и бухло. То есть, чуть ли не до конца лета: известно же, что жратва и бухло сами собой откуда-то появляются, если настроение правильное.
Вечером мы пошли за выпивкой. Тетеньки, продававшие разливное вино из бочек, мазали пьяные слезы по щекам и раздавали товар бесплатно, было бы в чем унести. Потому что им велели его выливать.
В тот вечер мне стало ясно, что все, что ни сделает Горбачев, будет ужасно, но вот лично мне пойдет на пользу.
Так и вышло.
1986
Современное искусство, или «авангард», как тогда говорили наши провинциальные инсайдеры, сперва показалось мне своеобразным продолжением литературы, отличным способом высказываться лаконично и остроумно. Можно обклеивать виниловые пластинки бантиками, сосновыми иглами и кусочками меха, можно малевать уродливых пионеров на кусках фанеры, перерисовывать жутких людей из семейных фотоальбомов и древних книг по домоводству, придумывать подписи – все это, конечно, и прежде было можно, но теперь приобрело смысл. Вдруг, ни с того, ни с сего.
Запах желтой нитроэмали (банка с адским зельем была найдена в подъезде и тут же пущена в ход) и пение Лори Андерсен оказались мощным оружием. Прежде папа не соглашался разменивать двухкомнатную хрущебу на две отдельные халупы, а тут согласился на первый попавшийся вариант. Таким образом Лори Андерсен лично помогла мне решить жилищный вопрос – насколько его вообще можно было решить в те годы. За что ей, конечно, огромное спасибо.
1987
Рисовать – это вдруг стало жизненно важно. Мне все время кажется, я сдохну, если остановлюсь. Поэтому я не останавливаюсь.
Наверное, я – богема.
Я умею прожить на рубль в неделю. Из одежды у меня папин темно-зеленый джемпер пятьдесят шестого размера, синий рабочий комбинезон (натурально с завода кто-то упер), да майка, пошитая из полотнища, расчерченного на первомайские флажки. У меня есть клипса – голубой стеклянный глаз. Он очень внимательно глядит на собеседника. Возможно, именно поэтому собеседники слушают меня, открыв рот. Или не слушают вовсе.
Город кормит меня, как джунгли кормят хищника. Вся мелочь, какую можно найти на тротуарах – моя. Бычки, впрочем, тоже мои. Дешев «Лигерос», но бывают дни, когда для меня и двадцать копеек – сумма астрономическая. Зато случается и сорок рублей за день прокутить, продав случайно картинку заезжему богатею, где наша не пропадала? Правильно, везде.
По ночам мы с друзьями воруем на улицах города холсты и фанерные щиты, чтобы рисовать. С красками хуже: они стоят денег, поэтому приходится выпрашивать у знакомых почти пустые тюбики, разрезать их и промывать разбавителем. Добытые таким образом крохи можно смешивать с ворованными и выклянченными у родственников эмалями и водоэмульсионкой; эффект обычно получается нечеловеческий, а мне того и надо.
Мне отчаянно везет. Накануне зимы кто-то оставляет в моем подъезде почти новые теплые ботинки нужного размера, да еще и разношенные под мою ногу. На ветвях кустарника на Соборной площади обнаруживаются джинсы неизвестной фирмы – ни одни штаны никогда не сидели на мне столь восхитительно.
В городе меж тем открывается первая пиццерия. Тамошние «пиццы» – это такие ватрушки, только вместо творога в них кладут мясо, курицу или грибы. Когда у меня появляются деньги, я хожу в пиццерию. Мясные ватрушки нравятся мне чрезвычайно, потому что я ни черта не смыслю в хорошей кухне.
Да и с чего бы, собственно.
1988
Постепенно становится ясно, что для счастья человеку нужен сладкий чай с бубликом. Раз в день. Этого совершенно достаточно, чтобы не умереть. А все остальное приложится само собой.
Сосед, наркоман Леня, подкармливает меня помидорами и картошкой, я привожу ему сестричкино засахарившееся варенье из алычи. Иногда промышляю продажей разноцветных улиток и тряпичных змей. На собственном опыте убеждаюсь, что живой человек может простоять у холста сутки, не отлучаясь даже в туалет; о необязательных пустяках, вроде сна и еды, и речи нет.
Я, кажется, все больше знаю о счастье. И все меньше о способах выжить. Но мне совсем не страшно, хотя голова могла бы кружиться и пореже.
1989
У меня почему-то покупают картинки, у меня есть кожаная куртка цвета голубой стали и элегантный серый костюм, в тонкую черную полоску. Я курю сигареты от Paco Rabanne, тонкие, длинные, черные, с серебристой полоской на фильтре – в тон к костюму. Мы с друзьями обедаем в кооперативном ресторане «Осло», гуляем по городу с бутылкой апельсинового ликера «Weber» в кармане, а по вечерам выкуриваем столько дармовой, дареной травы, что чертей в аду стошнило бы, но нам ничего не делается, только спать раньше укладываемся.
Я точно знаю, что все это ненадолго. Тем лучше.
1990
Греттиров Подым стучит в моем сердце. Там еще много всего стучит. В частности, ритуальный барабан Медведь-Лев, без которого не обходится служба в эфиопской православной церкви. Мы с другом читаем средневековые хроники, саги и мифы самых разных народов. То есть, мы уже давно все это читаем, но именно сейчас все остальное, которое «человеческое, слишком человеческое», постепенно утрачивает значение. Это, на мой взгляд, очень правильная расстановка приоритетов. И своевременная. Ну, скажем так, почти.
1991
Когда был августовский путч, все знакомые страшно перепугались. Стали звонить мне по телефону и предрекать грядущие ужасы. Как всех нас зачем-то сошлют на Колыму, а потом и вовсе расстреляют. На всякий случай. Пришлось даже пойти в гости к людям, у которых был телевизор, чтобы посмотреть балет «Лебединое озеро» и разделить, таким образом, скорбную судьбу моего народа.
А потом путч закончился, но это и без меня все знают.
1992
Я – гениальный продавец книг, как оказалось. Вот уж никогда не знаешь, для чего на свет родился. О моей способности продать самый лежалый товар ходят легенды. Впрочем, исполнять предназначение мне довелось не очень долго. Недобор. Чуть меньше года. У меня до сих пор руки чешутся иногда.
1993
Уехать в Москву на неделю и вернуться домой три года спустя, чтобы забрать все, что осталось от библиотеки – о да, поступок вполне в моем духе.
Москва из окна чужого автомобиля, Москва из окна мастерской в Старомонетном переулке, Москва из окна чужой мастерской на Чистопрудном бульваре – все это сказка про Москву, вранье, но мне нравится.
И да, наконец-то дошли руки почитать Кастанеду. Очень вовремя. Чего мне всю жизнь не хватало – так это суровости и безжалостности (к себе в первую очередь). В Москве эти науки изучаются на ура. Просто на ура.
1994
Нью-Йорк, Питер, Мюнхен. Мы с другом путешествуем с выставками. Это называется «зенит художественной карьеры». Очень много работы, очень много восторженных публикаций в прессе и полная, обескураживающая нищета. В тот день, когда нашу выставку показывали сразу по трем телевизионным каналам, мне хватило денег на кочан капусты, но не хватило на банку майонеза. Поэтому салат не удался.
С тех пор я знаю цену славе.
1995
Мы живем под Мюнхеном, многократно пересекаем на поезде всю Германию, из конца в конец. Мы, кажется, немецкие народные художники. Впрочем, иногда нам приходится возвращаться в Москву. И, хуже того, ездить на родину, делать новые паспорта. Ситуаций, когда от полной катастрофы спасает чудо, больше, чем дней в году. Плакаты «Жизнь удалась» и «Все кончено» сменяют друг друга с невероятной скоростью, словно бы мы не живые люди, а герои хорошо поставленной трагикомедии, которая держит зрителя в непрерывном напряжении.
В конце концов я окончательно утрачиваю способность отличать одно от другого. Это, мне кажется, очень полезное приобретение.
1996
Я катаюсь на роликах, доставшихся мне от сына подружки. У меня есть плеер и желтые наушники, купленные за один доллар в Нью-Йорке. Я слушаю почти исключительно Queen и катаюсь на роликах. Асфальт в Бабушкине по большей части хреновый, но места надо знать, а я знаю. Остальное несущественно.
1997
Я живу через дорогу от ВДНХ. Там очень хорошие условия для катания на роликах, если кто не знает.
Когда у меня что-то не так (или мне кажется, будто у меня что-то не так), я покупаю билет на Колесо Обозрения, в открытую кабинку, чтобы ноги в воздухе болтались. Когда кабинка уже проделала примерно четверть пути и продолжает подниматься, многие вещи перестают казаться существенными. Ну а на полпути, все окончательно утрачивает значение, в том числе и страх высоты.
Я использую эту прекрасную технику для решения всех внутренних (а значит и внешних) проблем в течение полугода. Потом моя малина закончилась: прошел страх высоты.
Но метод отличный.
1998
Происходит много всякого-разного, я катаюсь на фуникулере в Будапеште, гуляю по ботаническому саду Киева, езжу на электричке по предместьям Мюнхена, арендовав катер в единоличное пользование, рассекаю по питерским каналам. Я очень много езжу, а мне кажется, что мало. Потому что всегда, неизбежно возвращаюсь в Москву, как мячик на резинке – йо-йо, да?
Августовский кризис оставил меня без первых в жизни отпускных (было обидно, но вовсе не смертельно) и без работы (а вот это как раз очень вовремя). Скромные сбережения позволили провести тишайшую, бездеятельную, сиротскую осень. Внезапно открывшиеся кофейни «Кофе-Бин» на Кузнецком (а потом на Покровке) отбили у меня желание уезжать из Москвы. Этот город приворожил меня отборными кофейными зернами еще на несколько лет.
Той осенью у меня впервые завелся домашний дайл-ап (провайдер назывался orc; качество связи было скверное, а плата высокая, но меня пленило имя, все же какой никакой, а «орк»). В декабре меня уговорили сделать мой первый интернет-проект, очень, очень дурацкий. Но поначалу было ужасно интересно, а это все искупает.
1999
Хожу в желтых ботинках и вязаном пальто до пят, живу как бог на душу положит, то есть черт знает как. Когда весной от желтого ботинка отвалилась подошва, мне пришлось здорово побегать, чтобы найти деньги на визит к сапожнику. Когда эта же самая подошва оторвалась осенью, посреди Тверской, мы с приятелем зашли в ближайший бутик и купили мне первые попавшиеся приличные ботинки долларов за шестьсот, собрав по карманам мелочь, мы же кофе попить вышли, ну.
Но мои потрепанные желтые ботинки все равно были круче.
Я могу абсолютно все, но почти ничего не хочу – вот важнейшее ощущение этого года. Нельзя торговать временем своей жизни, выполняя работу, которая неприятна и неинтересна сама по себе – теперь я знаю это не теоретически.
А еще я знаю много нового и интересного о людях. Но все равно как-то держусь, с ножом по темным переулкам не бегаю. Кстати, может быть, зря.
2000
Вместо того, чтобы собраться с силами и смотаться в Прагу, убоявшись сложностей, покупаю квартиру в Москве. Впервые в жизни у меня есть собственная крыша над головой, настоящая отдельная квартира, а не комната в коммуналке. Это, как и следовало ожидать, ничего не меняет. Вообще ничего. На сдачу покупаю подержанную «девятку», а к ней права. Выясняется, что именно этого мне не хватало всю жизнь. Когда-нибудь я еще стану таксистом и всем покажу, где раки зимуют. Или не покажу, из уважения к личным тайнам раков.
2001
Работа в Останкино очень полезна для начинающего водителя. Во всяком случае, есть шанс научиться безупречно парковаться в любых условиях. Было бы желание.
Покупаю в Амстердаме огромные, на пол-лица очки с оранжевыми стеклами. Это даже круче, чем розовые очки, но меня не пронимает. Проверено.
2002
Москва, Лубянка. Чайный клуб «Железный Феникс». Иных адресов я и знать не желаю. Лучше хорошего пуэра может быть только белый пуэр. Лучше хорошего улуна может быть только улун нового урожая. И так далее.
2003
Надпись на стене в городе Вильнюсе «Your life become more and more of adventure» – ничего себе пророчество получилось, о да.
Приобретение года – реальные индейские мокасины. Чтобы значит в походы ходить. Вот и мотаюсь с тех пор туда-сюда. Единственное возражение: мотаться надо больше. Еще больше. Гораздо больше.
Мокасины живы до сих пор и верно мне служат.
2004
Первого января жизнь моя утратила четкость очертаний и стала сном князя Гедиминаса. Оно и хорошо: мороки меньше. Его сон – его проблемы. Мое дело сторона.
Князю снится, что я живу в мансарде, на вершине холма и хожу по городу в черном пальто до пят. Иногда князю снится, что я сижу в кофейне, или, скажем, мчусь по скоростному шоссе в направлении моря. Когда ему надоедает смотреть про меня сны, я быстренько куда-нибудь сматываюсь. Пару дней спустя князь обычно обиженно спрашивает: «Ну и где тебя носит?»
И приходится возвращаться.
2005
Солнечная, пронзительно холодная весна лишила меня разума, зато наполнила сердце безмятежной, бессмысленной радостью. Хожу по городу в строительном комбинезоне, в толстом свитере и летней куртке, с плеером. Закрыв лицо капюшоном, слушаю ВВ: «Весна, весна, весна, весна прийде».
А то. Куда ж она денется, зараза такая.
Послушав песенку три раза кряду, понимаю, что мне уже не просто тепло, а жарко, того гляди асфальт под ногами плавиться начнет. Но я перематываю кассету и слушаю песенку в четвертый раз. Поднимаюсь по лестнице в свою мансарду, слушаю внимательно:
«Всесвіту пронизливий, відкрий правди трішечки:
Чи мене не вистачить загинути по весні?»
Это – сегодня.
А «завтра», как известно, не бывает.