Она уже и Головокружение молила исполнить ее просьбу. Ледяной деве в летнюю пору очень уж душно на лугах среди мяты, а Головокружению ведь не в тягость и подняться и нагнуться, и одному и втроем: у Головокружения много братьев, их целая стая. Ледяная дева выбрала самого сильного из всех, такого, что и в доме и на лоне природы дело свое справит. Сидят братцы на перилах или на парапетах, носятся, как белки, по утесам, спрыгнут оттуда и на воздухе держатся, словно пловцы на воде, — так и завлекают обреченных в бездну. И Головокружение и Ледяная дева липнут к людям, как полипы ко всему липнут. Вот Г оловокружение и к Руди собралось пристать.
— Как же, пристанешь к нему! — говорило Головокружение. — Ничего не получается. Кот, подлец, научил его сеоим приемам. Есть в этом сыне человеческом какая-то сила, которая меня отстраняет, не могу достать мальчишку, даже если он над пропастью на ветке висит, а уж как бы я ему охотно пятки пощекотало или толкнуло, чтобы кубарем полетел. Да вот не выходит!
— Выйдет! — отвечала Ледяная дева. — У кого-то из нас двоих выйдет! У меня! У меня!
— Нет! Нет! — неслось по горам эхо церковного колокола, это была песня, это было слово, это был слитный голос всех других духов природы, нежных, добрых и любящих детей солнца. Каждый вечер повисают они над горными вершинами и простирают свои розовые крылья, которые, покамест солнце садится, пылают все красней и красней, так что альпийские выси пламенеют. (Люди зовут это «альпийским заревом»). Когда же солнце заходит, они забираются на скалы, в белый снег, и спят, покуда солнце опять не встанет, и тогда снова являются. Более всего им по душе цветы, мотыльки и люди, а из людей они особо отличали Руди.
— Не поймаете вы его! Не получите вы его! — говорили они.
— Мне и постарше и посильней ловить доводилось! — говорила Ледяная дева.
А дети солнца затягивали песню о страннике, у которого в бурю сорвало плащ и унесло вихрем.
— Ветер уносит покров, да не человека; вы, дети силы, его хоть и достанете, да не удержите. Он сильнее и вдохновеннее даже нас, духов! Он восходит выше солнца, нас породившего, он знает заповедное слово, чтобы повелевать ветрами и водами, и те ему служат и повинуются; за тяжелое вы взялись дело, за непосильное, а ему-то идти все выше.
Чудесен был хор, звучавший точно колокола!
И каждое утро солнечные лучи проникали сквозь маленькое окошко дедовского дома, падая на спящего ребенка. Дети солнца его целовали, они хотели отогреть, растопить, вытравить ледяные поцелуи девственной повелительницы ледников, полученные им, когда вместе с мертвой матерью он лежал в глубине ледяной расщелины, из которой спасся, пожалуй что, чудом.
И вот Руди стукнуло восемь. Дядя, живущий по ту сторону хребта, в долине Роны, пожелал взять малыша к себе; там легче было чему-нибудь выучиться, чтобы зарабатывать на жизнь. Дед сознавал это и позволил мальчику уехать.
Пора было Руди отправляться. Но, и кроме деда, со многими надо было проститься, и прежде всего с Айолой, старой собакой.
— Твой отец был почтальон, а я — почтовая собака, — сказала Айола. — Мы с ним, бывало, и вверх и вниз хаживали; по ту сторону хребта я всех знаю — и собак и людей. Тратить много слов не в моей натуре, но нынче, раз уж нам теперь долго не придется разговаривать, я хочу все же высказаться. Я тебе расскажу историю, о которой давно размышляю — мне все никак ее не осмыслить; у тебя это тоже не получится, да и не в том суть. Я из нее вот что извлекла: ничто в мире не разделено поровну ни между собаками, ни между людьми; не всем сидеть на ручках да лакать молоко! Сама-то я так не жила, но видала однажды, как молодой пес ехал в почтовой карете и занимал отдельное место. А его хозяйка, или, точнее, женщина, которой он был хозяином, везла с собой бутылку молока и все его поила и угощала пряниками, а он есть не желал, только все обнюхивал, а она за ним потом доедала. Я бежала рядом с каретой по грязи, голодная, как только собака может быть голодна, и меня грызла мысль, что не все тут ладно — да и мало где все ладно. Хорошо бы тебе сидеть на ручках да в экипаже ездить, только ведь этого своим трудом не добьешься; я вот не добилась, сколько ни выла, как ни брехала.
Таково было слово Айолы, и Руди обнял ее за шею, поцеловал ее влажную морду и взял на руки кота, но тот ощетинился.
— Хоть дружбе нашей и конец, не хочу пускать против тебя в ход когти. Лазай по горам — лазать-то я тебя выучил. Только никогда не думай, что сорвешься, и все будет в порядке! — И кот удрал: не мог же он допустить, чтобы Руди заметил печаль в его взоре.
Мимо прошли куры, одна была без хвоста — какой-то путешественник, возомнивший себя охотником, отстрелил ей хвост, приняв за хищную птицу.
— Руди решил жить за горами! — сказала курица.
— Вечно у него спешка, — сказала другая, — а я терпеть не могу прощаться. — И обе засеменили прочь.
Он и с козами простился, и те заблеяли:
— Ме! Мы! Ме! — очень у них это вышло горестно.
В ту пору двум толковым проводникам надо было как раз перебраться на другую сторону Гемми, и Руди пешим ходом отправился с ними. Для такого малыша это был утомительный поход, но хватило у него и выдержки и сил, чтобы идти без устали.
Ласточки их немного проводили, распевая:
— И вы и мы, и вы и мы!
Дорога шла над бурливой Лючиной, вырывающейся из черного ущелья гриндельвальдского ледника сотнями ручейков. Мостами служили опрокинутые стволы деревьев и каменные глыбы; дошли они до ольшаника и поднялись в гору в том самом месте, где ледник отделяется от скалы, а после двинулись по леднику, то обходя ледяные глыбы, то через них перебираясь; Руди карабкался по скалам, глаза его сверкали от счастья, и он так твердо ступал подбитыми железом горными ботинками, словно там, где он проходил, ему непременно надо было оставить след.
Горные потоки, намывая на поверхность ледника землю, вроде как покрывали его штукатуркой, но и сквозь нее просвечивало голубовато-зеленое стекло льда; приходилось обходить небольшие озера, таящиеся за торосами, случалось проходить и совсем рядом с огромным камнем, покачивающимся на краю расщелины, и камень вдруг терял равновесие, падал, катился, и эхо из глубоких ледяных ущелий отзывалось на его грохотанье.
Все выше они поднимались и выше; ледник тоже уходил ввысь, подобно неистовому потоку, внезапно застывшему ледяными глыбами меж крутых скал. Руди вспомнил, что когда-то, говорят, он лежал с матерью в глубине одной из этих обдающих морозным дыханием пропастей; но вскоре он отвлекся, и собственная история уже не выделялась среди других, которые довелось ему слышать. Когда мужчинам казалось, что подъем очень уж крут для мальчика, они протягивали ему руку, но он был вынослив и на скользком льду стоял не менее твердо, нежели косуля. Они шли вдоль подножия скалы, ступали по голым камням, проходили мимо низкорослых сосен и опять выбирались на зеленые поляны; все менялось кругом, все обновлялось, а над ними высились заснеженные горы, имена которых знает здесь каждый ребенок: Юнгфрау, Менх и Эйгер. Никогда еще Руди не забирался так высоко, никогда еще не видал он бескрайнего снежного моря, и вот оно простирало перед ним свои недвижные снеговые волны, с которых ветер сдувал порой белые клочья, словно пену с морских волн. Ледники тут стояли, если так можно сказать, рука об руку, и в каждом таился стеклянный дворец Ледяной девы, властью и волей которой вершились тут и расправа и погребение. Солнце сияло, снег слепил глаза, словно был осыпан сверкающими бело-голубыми алмазами. Несметные тьмы насекомых, по преимуществу мотыльки и пчелы, лежали мертвыми на снегу: то ли они слишком высоко залетели, толи ветер подымал их все выше, покуда они от холода не испустили дух. Над Веттерхорном, словно черный, искусно расчесанный клок шерсти, висело зловещее облако; оно опускалось и все ближе было то, что в нем таилось, готовое выплеснуться, — фён, неукротимый в своей ярости. Впечатления от этого путешествия — и дальний путь, и ночной привал в горах, и глубокие ущелья, где вода с незапамятных времен точит камень, — Руди никогда уже не мог забыть.
На другом берегу снежного моря стояла заброшенная каменная постройка, где можно было переночевать; там нашлись и сосновые ветки и древесный уголь; путники разожгли очаг и, как могли, расположились на ночь; мужчины сели у огня, они курили и пили теплый ароматный напиток, который сами приготовили; Руди тоже получил свою долю, и начался разговор о таинственных существах, живущих в Альпах, об огромных диковинных змеях, обитающих в глубинах озер, о скоплениях полночных призраков, во сне переносящих людей по воздуху в чудесный плавучий город Венецию, о диком пастухе, который гонит своих черных овец на луга, и пусть никто их не видал, все ведь слыхали звон колокольчиков и зловещий рев стада. Руди слушал с интересом, но без боязни, — он не ведал страха, и ему показалось, что он различает этот таинственный глухой рев. Да, рев становился все отчетливее, уже и мужчины его различали. Они прервали беседу, прислушались и велели Руди не засыпать.
Это подул фён, могучий ураган, врывающийся с гор в долину, сокрушающий деревья, словно тростинки, и переносящий строения с одного берега реки на другой, как мы переставляем шахматные фигуры.
Прошел час, и Руди сказали, что все миновало и можно спать; утомленный трудным походом, он заснул, как по команде.
Спозаранку они вышли в путь. В тот день солнце озарило для Руди новые горы, новые ледники и новые снежные равнины; они были уже в кантоне Вале, по другую сторону горного хребта, который виден из Гриндельвальда, но до нового жилья было еще далеко; иные ущелья, иные луга, леса и тропы предстали ему, явились иные дома, иные люди; и что за люди — сплошь уроды со злобными, жирными, бело-желтыми лицами, и на шее у каждого торчит тяжелый, уродливый зоб; это были кретины, они едва передвигались и по-идиотски глядели на гостей; женщины выглядели особенно ужасающе. И с такими людьми придется жить?