«Гости на свадьбу едут!» — гудело и пело и в воде и в воздухе.
Наваждениями был полон мир, наваждениями полна была душа: Бабетте приснился странный сон.
Ей представилось, будто они с Руди женаты, и уже много лет как женаты. Он ушел охотиться на косуль, а она дома, и у нее сидит молодой англичанин с рыжими баками; глаза его нежно светятся, слова его обладают волшебной силой. Он протягивает руку, и приходится идти за ним. Они уходят из дома. Они идут вниз!.. И Бабетте кажется, что на сердце у нее какой-то груз, который становится все тяжелее, это грех против Руди, грех против бога. И вдруг она оказывается брошенной, платье ее разорвано шипами терновника, волосы поседели; убитая горем, глядит она ввысь и на краю скалы видит Руди — она протягивает к нему руки, не решаясь, однако, ни окликнуть его, ни попросить, да это было бы и бесполезно, ибо вскоре она замечает, что это вовсе не он, а его охотничья куртка и шляпа висят на посохе: охотники вешают их, чтобы обмануть косуль. И, не ведая горю границ, Бабетта начинает голосить: «О, лучше бы я умерла в день моей свадьбы, в самый счастливый мой день! Господи боже, это было бы благодеяние, это было бы величайшее счастье. Это была бы величайшая милость, которую можно даровать мне и Руди! Никто не ведает будущего и не знает, что ему предстоит!» И в безысходной тоске она кинулась в глубокую пропасть. Струна лопнула, раздался глас печали…
Бабетта пробудилась, сон миновал и растворился, но она знала, что снилось ей что-то ужасное, и при этом молодой англичанин, которого она уже несколько месяцев не видела и о котором думать не думала. Может быть, он в Монтре? Увидит ли она его у себя на свадьбе? Легкая тень тронула прелестные губки, брови нахмурились, но скоро у нее в очах опять сияла улыбка: на дворе светит солнце, и завтра она венчается с Руди.
Он был уже в доме, когда она спустилась, и вскоре они двинулись в Вильнев. Оба были безмерно счастливы, и мельник тоже: он смеялся и весь сиял, он был в хорошем настроении, он был добрым отцом и честным человеком.
— А теперь мы в доме хозяева! — сказала кошка, живущая в комнате.
Еще не настал вечер, а трое баловней судьбы достигли Вильнева, где и поужинали. Мельник сел с трубкой в кресло, намереваясь немного подремать, а жених с невестой, взявшись за руки, вышли из города и пошли по большой дороге, тянущейся под поросшими кустарником скалами вдоль глубокого зеленовато-голубого озера; в прозрачной воде отражались серые стены и тяжелые башни мрачного Шильонского замка. Еще ближе был островок с тремя акациями, он выглядел как букет цветов, плывущий по воде.
— Хорошо там, должно быть! — сказала Бабетта. Ей очень захотелось туда попасть, и это желание могло тотчас же исполниться: у берега стояла лодка, канат, которым она была привязана, ничего не стоило отвязать. Не было видно никого, у кого бы спросить на это разрешения, и они без лишних слов сели в лодку, а грести Руди умел.
Весла, словно рыбьи плавники, входили в упругую воду, такую податливую и, однако же, такую плотную, — у нее ведь есть и спина, чтобы тащить, и рот, чтобы глотать; сама кротость, она сладко улыбается и все же внушает ужас и грозит гибелью. Пенистый след тянулся за лодкой, в несколько минут достигшей островка, где нареченные сошли на берег. Там едва хватало места, чтобы потанцевать вдвоем.
Руди покружил Бабетту раза два или три, потом они сели на скамеечку под развесистой акацией, поглядели друг другу в глаза, взялись за руки, а все вокруг сияло в лучах заходящего солнца; сосновые леса на горных склонах стали лилово-красными, как цветущий вереск, а там, где кончались деревья и обнажались камни, они словно бы прокалились насквозь, облака горели красным огнем, а озеро было точно свежий, пылающий лепесток розы. Постепенно на покрытые снегом вершины Савойских гор начинали ложиться тени, окрашивая их в темносиний цвет, но самые высокие пики сверкали, как красная лава; они на мгновение демонстрировали историю горообразования, когда эти расплавленные массы подымались из недр земли и еще не потухли. Руди и Бабетте показалось, что они еще никогда не видали альпийское зарево таким ярким. Покрытый снегом Дан-дю-Миди сиял как полная луна, когда она показывается на горизонте.
— Какая красота! Какое счастье! — говорили влюбленные.
— Ничего лучшего земля не может мне дать! — сказал Руди. — Вечер, подобный нынешнему, равен целой жизни. Не раз, как и сейчас, ощущал я, что счастлив, и думал, что если бы мне тут же пришел конец, как счастливо я все же жил. Как прекрасен этот мир! И день кончался, и начинался новый, и мне казалось, что этот еще прекраснее. Господь, Бабетта, бесконечно благ!
— Я счастлива! — сказала она.
— Ничего лучшего земля не может мне дать! — воскликнул Руди.
И вечерние колокола донеслись с Савойских гор и с Швейцарских гор, а на Западе в золотом венце высилась темно-зеленая Юра.
— Дай тебе бог, чтобы все было как лучше! — сказала Бабетта.
— Он даст! — сказал Руди. — Я завтра свое получу. Завтра ты будешь моей! Моей собственной любимой женой!
— Лодка! — закричала вдруг Бабетта.
Лодка, на которой они должны были вернуться, отвязалась и отплыла от острова.
— Я ее догоню! — сказал Руди, скинул куртку, снял сапоги, прыгнул в воду и быстро поплыл к лодке.
Холодна и глубока была зелено-голубая вода из горного ледника.
Руди глянул в глубину на одно только мгновение, и ему показалось, что он видит золотое кольцо, — оно катилось, сверкало и играло. Он вспомнил кольцо, которое потерял, а кольцо становилось больше, оно обратилось в огромный искрящийся круг, внутри которого сиял прозрачный ледник. Бездонно-глубокие пропасти зияли по сторонам, и вода капала, звеня, как колокольчик, и светилась голубым огнем; за одно мгновение он увидал то, что придется описывать множеством слов: молодые охотники и молодые девушки, мужчины и женщины, пропавшие некогда в провалах ледника, стояли пред ним живые, открыв глаза и улыбаясь, а снизу шел колокольный звон из погребенных под лавинами городов; весь приход преклонил колена под сводами храма, органные трубы там были из льда, а гудели горные потоки; Ледяная дева сидела на чистом, прозрачном дне, она приблизилась к Руди, поцеловала ему ноги, и тело его пронзил смертельный, леденящий трепет, электрический удар, огонь и лед — их ведь не различить при мгновенном касании.
«Мой! Мой! — звенело и вокруг и в нем. — Я целовала тебя, когда ты был ребенком, целовала тебя в губы! Теперь я целую пальцы твоих ног, целую твои стопы, ты мой, весь, целиком!»
И он исчез в прозрачной голубой воде.
Кругом было тихо, колокола отзвучали, последний звук пропал вместе с красным отблеском облаков.
«Ты мой!» — неслось из глубины. «Ты мой!» — неслось с высот, из бесконечности.
Вот истинная благодать — перейти от любви к любви, с земли на небеса.
Струна лопнула, раздался глас печали, ледяной поцелуй смерти покончил с бренным бытием, пролог завершился, пришел черед жизненной драмы, диссонанс обрел гармоническое разрешение.
Назовешь ли ты эту историю грустной?
Бедная Бабетта! Для нее это был ужасный час. Лодку относило все дальше. Никто на берегу не знал, что обрученные были на островке. Все ниже нависали облака, смеркалось. Она стояла одинокая, несчастная, отчаявшаяся. Над ней разразилась буря — молнии сверкали над Юрой, над Швейцарией, над Савойей, со всех сторон шли молния на молнию, гром на гром, им не было конца, каждый тянулся долго. От молний становилось светло как днем, можно было разглядеть каждый листок, и снова все окутывала тьма. Молнии шли петлями, витками, зигзагами, они ударяли в озеро, они вспыхивали повсюду, а эхо опять и опять повторяло удары грома. На той стороне втаскивали на берег лодки, все живое искало убежища — и тут хлынул дождь.
— Где же это Руди с Бабеттой в такую погоду? — сказал мельник.
Бабетта сидела, уронив голову, опустив руки, онемев от горя; она уже не плакала и не жаловалась.
— Под водой! — сказала она себе. — Он глубоко под водой, словно под ледником!
Она вспомнила, что рассказывал Руди о смерти своей матери и о своем спасении, — его ведь почти мертвым вытащили из расщелины ледника. «Ледяная дева его настигла!»
Сверкнула молния, ослепляющая, как солнечный свет на белом снегу. Бабетта вскочила, озеро в эту минуту поднялось, подобное сверкающему леднику, на нем стояла Ледяная дева, величественная, озаренная голубоватым сиянием, и у ног ее лежал мертвый Руди. «Мой!» — сказала она, и кругом опять были тьма, и мрак, и потоки воды.
«Лютая судьба! — стонала Бабетта. — Почему должен был он умереть, когда наступил день нашего счастья? Господи, проясни мне разум, просвети мне сердце! Я не постигаю твоего пути. Я бессильна пред твоим могуществом и мудростью».
И господь просветил ее. Как мгновенное воспоминание, как луч благодати, ей, словно въявь, точь-в-точь, как было, предстало все, что снилось минувшей ночью. Она припомнила каждое слово, которое произнесла, вспомнила, о какой милости просила для себя и для Руди.
«Горе мне! В сердце моем был росток греха. И сон мой предвещал будущее, струне которого надлежало оборваться ради моего спасения. Несчастная я!»
Рыдая, она просидела на островке всю ночь. В полной тишине, казалось, еще звучали обращенные к ней слова Руди, последнее, что он сказал: «Ничего лучшего земля не может мне дать!» Они были сказаны от полноты счастья, они были повторены от безмерности страдания.
Прошло несколько лет. Озеро прекрасно, берега его тоже прекрасны, на виноградниках наливаются гроздья, мимо идут пароходы с развевающимися флагами, парусные лодки, как мотыльки, парят над зеркальной водой; открыта железная дорога через Шильон, она уходит далеко в долину Роны. На каждой станции слезают иностранцы, они приезжают с путеводителями в красных переплетах и там вычитывают, какие достопримечательности следует осмотреть. Они посещают Шильонский замок, глядят оттуда на островок с тремя акациями и читают в книжке про обрученных, которые в 1856 году пристали к нему как-то вечерней порой, про смерть жениха и про то, что «лишь на следующее утро с берега услышали отчаянные крики невесты».