Повсюду раздавался призыв народа:
— Да будет Либуша нашей герцогиней!
Затем к Либуше послали депутацию во главе с князем Владомиром и рыцарем, который первым провозгласил ее правительницей, дабы известить девушку о возведении ее на княжеский престол. Она приняла бразды правления с краской смущения, придающей женскому облику несказанную прелесть, а обаяние ее чудесных глаз подчинило ей все сердца. Народ с ликованьем склонился под ее скипетром, а сестры, снедаемые завистью, не по-сестрински жаждали с помощью тайных сил отомстить ей и отчизне за небрежение, с коим, как они считали, отнеслись к их особам. Они всячески осуждали и поносили дела и поступки своей сестры, стараясь вызвать брожение среди народа, чтобы нарушить спокойствие и благоденствие страны, управляемой мягкой рукой юной герцогини. Но Либуша умела так мудро и своевременно обезвредить злостные намерения и враждебные замыслы, а также чары этих фурий, что они наконец, утомясь, прекратили свои бесплодные козни.
Между тем Владомир с трепетом ждал решения своей судьбы. Не раз старался он прочесть его в прекрасных очах юной повелительницы, но Либуша ничем не выдавала своих чувств, а требовать устного объяснения у возлюбленной, не договорившись раньше глазами и не обменявшись многозначительными взглядами, сулило сомнительный успех. Единственным благоприятным признаком, еще питавшим его надежды, он считал неувядаемую розу, которая по истечении, года была так же свежа, как в тот вечер, когда он получил ее из рук прекрасной Либуши. Цветок из рук девушки, букет, ленточка или локон стоят, правда, дороже, чем выпавший зуб, но все эти прекрасные сувениры — только двусмысленный залог любви, если ясное признание не придает им определенного значения. Итак, Владомир молча играл роль воздыхающего пастушка при дворе своей очаровательной богини и ждал, что со временем обстоятельства переменятся в его пользу.
Нетерпеливый рыцарь Мицысла добивался успеха более энергично. При каждом удобном случае он старался пролезть вперед, чтобы всегда быть на виду, В день присяги он был первым вассалом, принесшим клятву верности новой герцогине; повсюду следовал он за ней неотлучно, как луна за землей, чтобы покорной услужливостью доказать ей свою преданность; во время парадных празднеств и торжественных процессий обнажал сверкающий меч, чтобы напомнить о своей заслуге. Но Либуша, как всегда бывает на белом свете, вскоре, по-видимому, совсем забыла пособников своего успеха, ибо, когда обелиск поставлен, никого не интересуют рычаги и инструменты, поднимавшие его ввысь. Так по крайней мере объясняли холодность девушки претенденты на ее сердце.
Между тем они заблуждались. Владелица трона не была ни бесчувственной, ни неблагодарной, сердце ее было не свободно, и она не вправе была распоряжаться им по своему произволу. Оно уже вынесло свой приговор — в пользу стройного охотника. Первое впечатление от встречи с ним до сих пор жило в ее душе, и никто другой не мог его вытеснить. За прошедшие три года образ привлекательного юноши, запечатлевшийся в ее воображении, не стерся и не поблек, и такой же неизменной осталась и ее любовь к нему, ибо страсть прекрасной половины рода человеческого обладает от природы таким свойством, что если она выдержит испытание в течение трех месяцев, то уже остается неизменной и трижды по три года и даже дольше, что убедительно доказывают наглядные примеры и в наше время.
Когда героические сыны Германии отплывали за далекий океан[81], чтобы силой оружия подчинить Британии ее непокорную дочь, они покидали своих красоток со взаимными клятвами в верности и постоянстве. Но прежде чем последний бакен на родном Везере остался у них позади, добрая часть уплывших воинов была уже забыта своими Хлоями[82]. Непостоянные девушки спешили заполнить сердце суррогатом любви, новыми интрижками, из опасения ощутить в нем пустоту. Любящие же и верные, обладавшие достаточной стойкостью, чтобы выдержать испытание водой Везера, были не повинны ни в одной измене, пока покорители их сердец находились по ту сторону черного бакена, и, как говорит молва, до возвращения храбрых героев на родину нерушимо хранили свою клятву, ожидая от любимых по их возвращении награды за свое терпение и постоянство.
И потому нет ничего удивительного, что при подобных обстоятельствах Либуша противостояла домогательствам блистательнейших рыцарей, стремившихся покорить ее сердце, так же как прекрасная царица Итаки позволяла толпе женихов бесплодно вздыхать по себе, поскольку ее собственное сердце было отдано седобородому Улиссу[83].
Разница в положении и происхождении девушки и любимого ею юноши была столь велика, что не допускала надежды на иные отношения, кроме платонических, а это лишь пустая тень любви, которая не светит и не греет. Правда, в те далекие времена родословной и пергаментным свиткам так же мало придавали значения, как различию усиков и надкрылий у жучков или пестика, формы чашечки и медоносности у цветов, но ведь всем известно, что высокий вяз обвивают только благородные лозы, а не простой садовый хмель, вьющийся по заборам. Неравный брак при различии в положении на один дюйм не возбуждал, конечно, таких придирчивых толков, как в наши классические времена, но расстояние в локоть шириной уже сильно бросалось в глаза, да еще если в этот промежуток вступали соперники, делая бездну между двумя конечными пунктами слишком очевидной.
Все это и многое другое девушка зрело взвесила в своей умной головке и решила заглушить голос страсти, этой обманчивой болтуньи, как бы громко ни говорил в пользу юноши покровитель его Амур. Подобно целомудренной весталке, она дала себе строгий обет оставаться всю жизнь девственницей и не отвечать на искания претендентов ни взглядом, ни жестом, ни улыбкой, ни словом. Однако оставила за собой право, в виде слабого возмещения, питать платоническое чувство к предмету своей любви. Такой монашеский образ мыслей был настолько чужд обоим влюбленным рыцарям, что они никак не могли понять причину убийственной холодности своей повелительницы. Спутница любви — ревность стала нашептывать им мучительные подозрения. Каждый из них думал, что другой — его счастливый соперник. Они неотступно следили друг за другом, стремясь убедиться в этом и боясь этого открытия. Но Либуша отвешивала скудную благосклонность обоим почтенным рыцарям с такой осторожностью и хитростью и такой точной мерой, что ни одна чаша весов не перетягивала другую.
Истомленные бесплодным ожиданием, оба рыцаря покинули двор герцогини и с затаенной досадой вернулись в свои поместья, пожалованные им за ратные подвиги еще герцогом Кроком. На родину они явились в таком угрюмом расположении духа, что князь Владомир скоро стал в тягость всем своим соседям и вассалам. Рыцарь же Мицысла увлекся охотой и носился по полям и лугам своих подданных за лисицами и косулями. Не раз, преследуя одного зайца, он вместе с егерями вытаптывал целое поле, которое сулило дать десять мальтеров зерна. Великий стон и ропот огласили страну, но не было судьи, который воспрепятствовал бы этим бесчинствам, ибо кому охота тягаться с сильнейшим. И никогда бы слух о притеснении народа не достиг трона герцогини, не обладай она даром прозорливости, благодаря чему ни одно бесчинство в пределах ее владений не оставалось от нее скрытым. А так как мягкий характер ее соответствовал нежным чертам прелестного лица, то ее очень огорчила распущенность вассалов и насилия великих мира сего. Она размышляла, как положить конец этой беде. Разум подсказал ей, что надо следовать примеру мудрых богов, которые, восстанавливая справедливость, не всегда сразу, на месте преступления, наказывали виновных, но рано или поздно возмездие, следующее за ними по пятам, все же настигало их.
Молодая герцогиня созвала своих рыцарей и представителей сословий для всенародного суда и приказала глашатаям громко оповестить, что всякий, кто имеет жалобу или хочет заявить о содеянной несправедливости, пусть свободно и смело выступит на суде, и ему окажут покровительство. Со всех концов и уголков герцогства стеклись обиженные и угнетенные, а также спорящие и тяжущиеся — словом, все, кто нуждался в защите закона. Либуша сидела на троне, как богиня Фемида[84], с мечом и весами в руках, и беспристрастно выносила приговоры, не считаясь с положением тяжущихся. Все удивлялись мудрости, с какой она разбирала сбивчивые показания в делах о «моем» и «твоем», не блуждая в лабиринтах крючкотворства, как иные тупые и бестолковые судьи, и с каким неутомимым терпением находила в хитросплетении запутанной тяжбы нужную нить и распутывала ее.
В последний день суда, когда сутолока у барьера перед судейским помостом мало-помалу улеглась и заседание уже заканчивалось, перед Либушей предстали сельский житель, сосед богатого Владомира, и ходоки от подданных неистового охотника Мицыслы. Они потребовали, чтобы выслушали их жалобы, и были допущены. Первым взял слово поселянин, сосед Владомира.
— Один трудолюбивый хлебопашец, — начал он, — огородил себе небольшой участок земли на берегу широкой реки, серебристые струи которой с нежным журчаньем устремлялись в прелестную долину. Он полагал, что мощный поток будет служить ему защитой от прожорливой дичи, опустошающей посевы, и напоит корни фруктовых деревьев, чтобы они скорее росли и приносили богатый урожай. Но когда, благодаря его прилежанию, созрели плоды на деревьях, замутилась обманчивая река, ее тихие воды забурлили, вышли из берегов и, отрывая один за другим куски плодородной почвы, уносили землю с собой. Река промыла себе новое русло, посреди возделанного поля — к великому горю бедного землепашца, который вынужден наблюдать, как по злостному произволу соседа собственность его стала игрушкой последнего, от бурных вод коего он сам едва спасся. Могущественная дочь мудрого Крока! К тебе с мольбой обращается бедный поселянин. Повели надменному потоку, чтобы он не заливал своими гордыми волнами нивы трудолюбивого земледельца и не поглощал надежды на богатый урожай, политый горьким потом его, а спокойно нес бы их в границах собственного русла.