А графиня взошла на крепостную башню и лила слезы, пока султан на шлеме мужа не исчез из вида. Затем она заперлась в своих покоях, стала поститься, умерщвлять плоть, давая торжественные обеты всем святым и особенно архангелу Рафаилу[150], чтоб тот сопровождал ее мужа, как некогда юного Товия, был бы его верным хранителем и так же невредимым привел на родину.
У графини был красавец паж по имени Ирвин, который обычно носил за ней шлейф на придворных празднествах или когда она шла в церковь; его она и послала теперь с графом, наказав ни на шаг не отставать от господина, быть ему верным оруженосцем и сопровождать повсюду. Если граф в пылу сражения вздумает рисковать жизнью, паж должен скромно напоминать господину, что ради любви ему не следует забывать о благоразумии и не стремиться к опасности, вроде отчаянных искателей приключений. Ирвин, помня наказ прекрасной госпожи, как тень следовал за графом, ибо отважный герой поклялся супруге внимать предостережениям верного пажа, поскольку позволят ему честь и рыцарский долг.
Медленно и вяло тянулись для графини дни разлуки. Она отсчитывала каждый удар часов, радуясь, когда солнце на западе скрывалось за горными вершинами, и думала лишь о том, что каждый прожитый день приближает ее еще на один шаг к желанной цели. Но ход времени подобен вращению махового колеса, которое не ускоряет своего равномерного бега ради вздохов смертного, но и не задерживается, если дерзкая рука попытается схватить его за спицу и остановить.
Так подошла пасха, ни на один час раньше или позже, чем требует мера времени. Однако, как ни сетовала добрая графиня на несправедливую медлительность времени, граф Генрих все не возвращался. Теперь она начала новый счет — от пасхи до троицы. Оставалось еще пятьдесят долгих дней, а пятьдесят дней для сердца, полного нетерпеливого ожидания, — целая вечность!
«Ах, — вздыхала она, — виноградная лоза еще не цветет, ветер шумит в кустах засохшей листвой, и суровый Гарц еще покрыт снежной шапкой. А леса должны зазеленеть, виноград зацвести и Гарц сбросить свой зимний наряд, прежде чем вернется мой господин. Ах, возлюбленный души моей, как ты медлишь, почивая на лаврах своих побед, в то время как я, одинокая, изнываю от горя и тоски!»
В этих кротких жалобах с утра до вечера как-никак проходил день, уменьшая счет от пятидесяти, и даже сама печаль графини и метания ее души между радостным ожиданием и страхом нового разочарования отчасти сокращали медлительное время. Снег растаял, лоза пустила побеги, зазеленел лес, и в церкви зазвонили Veni сгаеаtor[151], а от графа все еще не было весточки.
Тревожные предчувствия охватили душу опечаленной женщины; мрачное беспокойство спугнуло радость и веселье, которые обычно так дружно уживаются под одной кровлей с красотой и юностью. Молодая графиня теперь предавалась только печальным мыслям. Она не замечала дивной природы в чудесном весеннем наряде, не слышала чарующих трелей соловья, не вдыхала пряный аромат цветов и не радовалась пестрому ковру цветочных куртин. Грустные глаза ее были неподвижно устремлены в землю, и тяжкие вздохи вырывались из стесненной груди. Наперсницы не смели утешать ее или развлекать разговорами и лишь безмолвно проливали горючие слезы, сочувствуя страданиям своей повелительницы. Если же глубокое молчание нарушалось, то лишь в час утреннего приветствия, когда одна из девушек поверяла госпоже знаменательный сон, в котором выпавший зуб или нитка жемчуга символически предвещали смерть близкого человека или горестные слезы; иногда они бродили среди могил и видели катафалк, увешанный щитами и гербами, или пышную похоронную процессию. Знамение было в графском доме даже среди бела дня. Во время обеда, когда девушки прислуживали госпоже за столом, вдруг раздался резкий звон стекла, так что испуганная графиня вскочила с кресла. Оказалось, что стоявший на полке бокал графа, из которого он обычно пил вино, треснул сверху донизу и раскололся в куски. Все присутствующие побледнели, и на их лицах изобразились смятение и ужас.
— Ах, да сжалятся над нами бог и все святые! — воскликнула графиня. — Это знак от моего супруга! Он ушел от меня! Он мертв, хладен и мертв!
С этого часа никто не мог ее переубедить в этом, и она не переставала тосковать и плакать. На третий день ее вдруг снова охватило смутное необъяснимое предчувствие чего-то недоброго. Тайный голос говорил ей, что она получит известие о муже. Она поднялась на высокий балкон замка и стала пристально вглядываться в дорогу, по которой граф уехал из дому, и вдруг увидела всадника, мчавшегося во весь опор через горы и долины, через камни и рытвины, а позади него, то взмывая высоко в воздух, то волочась по земле, реял длинный шарф, подобно вымпелу на высокой мачте, когда им играет ветер. Черным был конь, и черна была одежда всадника, летевшего стрелой к замку. Когда он был уже у ворот… О ужас! Ютта узнала в нем Ирвина, облаченного в траур, и длинный черный флер спускался с круглых полей его шляпы до самых копыт лошади.
— Ах, Ирвин, милый мой паж, — в глубокой тоске крикнула с высокого балкона графиня, — какую весть привез ты мне? Что сталось с твоим господином?
— О добрая моя госпожа, — отвечал Ирвин, горько рыдая, — печальную весть привез я вам, и много слез прольют ваши прекрасные глаза. Сорвите венок с золотых кудрей своих и смените розовые одежды на мрачный траур. Граф Генрих скончался, он бездыханен и хладен как лед!
— О вестник несчастья! — воскликнула графиня. — О, сколько горя и страдания в твоем известии!
И едва произнесла она эти слова, как озноб потряс все ее члены, тень смерти затуманила сознание, колени подогнулись, и она без чувств упала на руки окружавших ее служанок. Все графство Халлермюнд огласилось воплями и рыданиями, когда его облетела весть о кончине графа, подтверждаемая заунывным похоронным звоном колоколов. Верные слуги и все подданные непритворно оплакивали смерть своего доброго господина.
Однако из всех страстей горе, пожалуй, менее всего способно убить человека, особенно представительниц нежного пола, которые при любом огорчении облегчают боль слезами. Сломленная горем вдова не умерла, как ни жаждала освободиться от бренной плоти, дабы ее душа, окрыленная любовью, могла нагнать дорогую тень супруга еще на пути к вечности. На сей раз желание графини не сбылось, да и было бы несправедливо, если б душа ее так поспешно покинула свою прелестную обитель, где ей указано пребывать, ибо пренебречь таким красивым и удобным приютом ради того, чтобы остаться под открытым небом, было бы сущим легкомыслием. Другое дело, если кто живет в закопченной, ветхой хижине, грозящей каждую минуту обрушиться. Здесь уж желание поскорее покинуть ее было бы простительно. В самом деле, если освобождения жаждет матрона, у которой уже каждая балка в стропилах трещит, то против такого справедливого желания возразить нечего. Но когда замогильные речи произносит женщина, потому что перестали звучать некие чувствительные струны в мозгу ее или какие-то надежды потерпели крушение, — это всего лишь суетное жеманство. Прекрасная Ютта решила умереть вместе со своим мужем, подобно супруге мудрого Сенеки[152], вскрывшей себе вены за компанию с мужем. Он истек кровью и умер, а к ней смерть все не шла, тогда она, вняв добрым советам, велела поскорей перевязать себя, полагая, что душа ее мужа успела отлететь далеко, и за нею не угнаться.
Когда первый бурный взрыв страдания излился в потоке слез и разбитое сердце молодой вдовы ненадолго успокоилось, она велела позвать верного Ирвина, желая услышать от него подробности о роковой судьбе ее господина. Она узнала, что именно в тот день и час, когда в замке увидели знамение, союзное войско выступило против штедингцев и закипела жестокая битва. Графу Генриху достался жребий первому напасть на полчища врага, и тогда в пылу сражения вражеская секира рассекла ему панцирь, а затем смертоносный дротик пронзил его грудь.
— Всему виной твоя небрежность, паж! — перебила графиня. — Разве не приказывала я тебе напоминать господину о его любви, если он, опьяненный жаждой победы, забудет об осторожности? Или ты онемел и не мог предупредить его, или он оглох и не услышал тебя?
— Ни то, ни другое, дорогая госпожа, — возразил паж. — Я вам еще не все рассказал. Рядом с вашим супругом скакал ваш брат, граф Гергард Ольденбургский; он только накануне выступил в свой первый поход и ныне желал испытать свое оружие. Полный отваги и юношеского огня, он бросился на вражеские копья и был окружен. Сотни мечей засверкали над его головой, так что плюмаж его нежным пухом разлетелся по ветру. Граф Генрих, увидев своего шурина в опасности, пришпорил коня и поскакал на помощь. Тогда я крикнул что было мочи: «Не горячитесь, дорогой господин, подумайте о вашей кроткой супруге!» Но он не внял моим словам и, обернувшись к своим рыцарям, громко воскликнул: «Вперед, за мной, кони и люди! Жизнь благородного юноши в опасности!» Вмиг оказался он в гуще схватки, прикрыл окруженного врагами графа Гергарда своим блестящим щитом, а могучая рука его косила густой лес копий направо и налево, как коса жнеца — спелые колосья в пору жатвы.
Графу Гергарду удалось вырваться из кольца врагов и с помощью своих уйти с поля брани, но его спаситель пал, став добычей смерти. Подняв забрало его шлема, я принял последний вздох моего господина. Убедившись, что я возле него, он ласково взглянул на меня. «У верного господина — верный слуга, — вымолвил он слабым голосом и протянул мне руку. — Ирвин, поезжай домой и передай графине мой предсмертный привет. Скажи ей, пусть не плачет и не горюет обо мне. Все будет так, как мы условились. Ах, поскорей бы ты соединилась со мной, Ютта, любезная моя!»
С этими словами граф испустил дух. Я видел своими глазами, как его чистая душа подобно легкой тени упорхнула из его уст к небесам, где в это время высоко стояло полуденное солнце.