— Твою душу на том свете, как только потребую, — ответил Вельзевул.
— Что ж, по рукам! — воскликнул герцог Генрих, не помня себя от безумной ревности.
Таким образом, договор между обоими участниками был заключен по всем правилам. Выходец из ада вмиг превратился в грифа. Когтями одной лапы он ухватил герцога, а другой — верного льва и в одну ночь перенес их из Ливийской пустыни в Брауншвейг, город, построенный на незыблемых высотах Гарца, настолько незыблемых, что даже лживое предсказание целлерфельдского пророка[183] не смогло потрясти их. Опустив в целости свою ношу посреди рыночной площади, сатана исчез как раз в тот момент, когда било двенадцать и ночной страж протрубил в рог обычную старинную песню.
Герцогский дворец и весь город, как звездное небо, сияли свадебными огнями, и на всех улицах шумно веселился ликующий народ, стекавшийся со всех сторон поглазеть на разряженную невесту и на торжественный танец с факелами, которым должно было закончиться свадебное торжество. Воздухоплаватель, не чувствовавший никакой усталости от дальнего воздушного путешествия, протиснулся сквозь толпу в замок и, гремя шпорами, в сопровождении верного льва вошел в пиршественный зал. Обнажив меч, он воскликнул:
— За мною все, кто остался верен герцогу Генриху! Смерть и проклятие изменникам!
А лев зарычал — рык его прокатился подобно семи громам, — грозно потряс гривой и забил хвостом, готовясь к страшному прыжку. Трубы и литавры умолкли, и готические своды залы огласились ужасным шумом побоища, так что гудели стены и дрожали половицы.
Златокудрый жених и пестрая толпа его придворных пали под ударами герцогского меча, как тысяча филистимлян под ударами ослиной челюсти в жилистой руке сына Маноаха[184], а те, кто избежал меча, угодили в пасть льву и были растерзаны, словно беззащитные ягнята. Когда незадачливый жених со всеми рыцарями и слугами были перебиты, герцог Генрих, восстановив свое семейное право — так же неукоснительно, как некогда мудрый Одиссей перед сборищем нахальных женихов целомудренной Пенелопы[185], — удовлетворенный, присел к столу возле супруги, едва начавшей приходить в себя от перенесенного испуга. Наслаждаясь яствами, приготовленными его собственным поваром, но не для него, он бросил торжествующий взгляд на свою вновь завоеванную жену и увидел, что герцогиня по непонятной причине заливается слезами: то ли о найденном, то ли о потерянном счастье. Но он, с самоуверенностью мужчины, истолковал слезы супруги исключительно в свою пользу и, лишь ласково пожурив ее за опрометчивость, вступил во все свои права.
Эту удивительную сказку граф Эрнст заставлял часто рассказывать себе, сидя на коленях у кормилицы, но когда вырос, он, как просвещенный человек, стал считать ее вымыслом. Теперь же, в печальном уединении башни, за решеткой, все казалось ему возможным, и его поколебавшаяся детская вера опять воскресла в нем. Перелет по воздуху казался ему самым пустяковым делом на свете, лишь бы дух тьмы захотел одолжить ему для этого свои перепончатые крылья. Несмотря на то что в силу своих религиозных убеждений, он никогда не забывал вечером осенить себя на ночь широким крестом, все же в душе его волновало тайное желание испытать такое приключение, хотя он и самому себе не хотел в этом признаться. Если ночью за стеной скреблась мышь, ему мгновенно приходило в голову, что это Протей[186] из преисподней услужливо дает ему знать о своем прибытии, и мысленно он уже обдумывал условия договора.
Однако, кроме иллюзий, манящих его головокружительным воздушным полетом в германское отечество, графу от нянькиных сказок мало было пользы. Он только заполнял несколько томительных часов игрой фантазии и, как читатель романа, ставил себя на место главного героя. Но почему князь Авадонн[187] был так бездеятелен, когда по всем признакам было ясно, что тут легко можно уловить душу? Может быть, тому была какая-нибудь уважительная причина? Или ангел-хранитель графа был бдительнее, чем тот, которому была доверена душа герцога Генриха, и усиленно отгонял злобного врага, чтобы он не мог приобрести над ним власть? Или дух, царивший в воздушных сферах, закрыл свою экспедиционную контору в этой стихии, потому что был обманут герцогом Генрихом и не получил обусловленной платы, ибо, когда он явился за расчетом, душа герцога имела на своем счету столько добрых дел, что они с лихвой погашали счет на адской бирке?
Покуда граф Эрнст тешил себя романтическими грезами, отыскивая слабый луч надежды на избавление из мрачного узилища, забывая на несколько мгновений о своей печальной участи, его слуги, возвратившиеся на родину, принесли графине печальное известие: супруг ее исчез из лагеря, и даже неизвестно, что с ним сталось. Одни полагали, что он сделался добычей змея или дракона, другие — что ядовитым ветром в Сирийскую пустыню занесло чуму, которая убила его; третьи — что на него напали арабы, ограбили и убили или увели в неволю. Но все сходились в одном, что его следует считать pro mortuo[188], а графиню — свободной от брачных уз. Она действительно оплакивала его, как мертвого, и когда ее осиротевшие дети с детской наивностью радовались черным шапочкам, заказанным ею в знак траура по добром отце, потерю которого они еще не осознали, душа ее тосковала, глядя на них, и она заливалась слезами от неизбывного горя.
Невзирая на это, тайное предчувствие говорило ей, что муж ее жив, и она не отгоняла этой мысли, бывшей для нее столь отрадной, ибо надежда — сильнейшая опора страждущих и сладостнейшая мечта жизни. Не желая дать угаснуть надежде, она втайне снарядила верного слугу и послала его за море, в Святую землю, на поиски графа. Тот, подобно ворону из Ноева ковчега, летал над морями взад и вперед, но больше о нем ничего не было слышно. Тогда она послала второго гонца, который вернулся через семь лет, изъездив моря и сушу, но не принес, как голубь в клюве, оливковой ветви надежды. Мужественная женщина, однако, ни на миг не усомнилась, что встретится еще с супругом на этом свете, — она твердо верила, что такой нежный и испытанный друг не мог уйти из жизни, не подумав о своей жене и маленьких детях, оставшихся дома, и не подав им никакого знака. Она же со времени его отсутствия ни разу не слышала ни бряцания оружия в оружейной кладовой, ни грохота раскатываемых балок на чердаке, ни тихих шагов в спальне, ни твердого скрипа мужских сапог. Не слышно было ночью и жалобного плача Нении[189] над высоким фронтоном замка или зловещего стона вестника смерти — совы.
За отсутствием всех этих дурных предзнаменований она заключила, опираясь на основные принципы женской логики, — которая нежным полом еще и по сей день не забыта до такой степени, как «Органон»[190] мудреца Аристотеля — доблестными мужами, — что ее горячо любимый супруг жив, а мы знаем, что это ее предположение и в самом деле оправдалось. Неуспех первых двух посланцев, цель путешествия коих была для нее важнее, чем для нас исследование полярных стран у Южного полюса, не обескуражил ее, и она отправила на поиски третьего гонца, большого лентяя, который придерживался пословицы: «Тише едешь — дальше будешь». Поэтому он не пропускал ни одного трактира и ни в чем там себе не отказывал. Находя несравненно более удобным собирать сведения о графе у людей, приходящих к нему, чем самому искать таковых по белу свету, чтобы осведомляться о пропавшем господине, он выбрал себе наблюдательный пост, откуда мог с назойливым любопытством таможенного чиновника у шлагбаума допрашивать путников, приезжавших с Востока. То была гавань в городе на воде — Венеции, которая тогда была всеобщими воротами, ибо через нее проходили все возвращавшиеся из Святой земли на родину богомольцы и крестоносцы. Из дальнейшего будет видно, удачный ли способ выбрал догадливый хитрец, чтобы выполнить данное ему поручение.
После семи томительных лет, проведенных за решеткой в тесной тюремной башне в Великом Каире, показавшихся графу несравненно более долгими, чем семи святым — их семидесятилетний сон в римских катакомбах, он решил, что забыт и небом и адом, и совершенно распростился с надеждой на освобождение свое при жизни из мрачной клетки, где он был лишен благодетельных лучей солнца и куда дневной свет едва проникал сквозь железные прутья решетки тюремного окна. Его заигрывания с чертом давно кончились, а вера в чудесную помощь святого покровителя весила не более горчичного семени. Он не столько жил, сколько прозябал, и если чего желал еще в своем положении, то только скорейшей смерти.
Из этого летаргического состояния его внезапно пробудил звон ключей за дверью темницы. За все время пребывания пленника в заточении страж ни разу не употреблял ключа от его двери, ибо все необходимое подавалось пленнику и уносилось от него через окошечко в двери, и потому заржавленный замок не поддавался, пока ключ не сдобрили маслом. Но громыхание железных ключей у открывающейся двери, с трудом поворачивающейся на заржавленных петлях, показалось графу лучшей мелодией, извлекаемой гармоникой[191], которую изобрел Франклин.
Сердце забилось у него в груди от трепетного предчувствия, застоявшаяся кровь быстрее побежала по жилам, и он с нетерпением стал ждать известия об изменении своей участи. Впрочем, ему было совершенно безразлично, будет ли то весть о жизни или смерти. Два черных невольника вошли вслед за тюремщиком и по его знаку сняли с узника оковы. Вторым безмолвным кивком головы суровый старик приказал ему следовать за собой. Шатаясь, граф сделал попытку идти, однако ноги отказывались ему служить, и лишь с помощью двух рабов он смог спуститься по винтовой каменной лестнице. Его привели к смотрителю всех пленников, человеку со свирепым лицом, который обратился к нему со словами: