— Ваше сиятельство приняли меня за кого-то другого, — учтиво сказал он. — До сего времени я не имел чести быть лично вам представленным. Господин фон Ризенталь тоже не принадлежит к числу моих знакомых, и притом я не имею обыкновения уезжать отсюда во время лечебного сезона.
Графиня могла лишь тем объяснить себе строгое инкогнито, на котором врач так настаивал, что он, вопреки нравам своих коллег, не хотел брать вознаграждения за оказанную услугу. Она возразила, улыбаясь:
— Понимаю, милый доктор, понимаю, ваша деликатность беспредельна, но и это не помешает мне считать себя вашей должницей и благодарить за ваше доброе участие.
При этом она навязала ему золотую табакерку, которую тот принял, правда всего лишь как задаток, и прекратил всякие возражения, чтобы не обидеть в лице дамы выгодную клиентку.
Врач, впрочем, весьма просто объяснил себе загадку медицинской гипотезой: должно быть, вся графская семья страдает нервным расстройством, а при нем самая причудливая игра фантазии не представляется необычной, и прописал несколько видов легкого слабительного.
Доктор Шпрингсфельд не принадлежал к числу тех беспомощных врачей, которые не могут завоевать расположение своих пациентов не чем иным, как только восхвалением своих мазей и пилюль. Как раз наоборот, он развлекал их забавными россказнями о городских новостях да невинными анекдотами, чем внушал бодрость духа своим больным.
Выйдя от графини, доктор отправился в ежедневный медицинский обход и в каждой гостиной расписывал свою беседу с новой клиенткой, приукрашая рассказ все новыми подробностями, так что при каждой передаче эта история постепенно разрасталась, причем дама представала в ней то как больная, то как блаженная или пророчица. Было весьма любопытно познакомиться с такой необыкновенной особой, и графиня Цецилия стала в Карлсбаде притчей во языцех. Когда она впервые появилась в обществе со своими прелестными дочками, каждый стремился протиснуться к ней поближе. Маменька и дочки были в высшей степени поражены, встретив здесь все общество, которому, за несколько дней до того, их представили в замке господина фон Ризенталь. Богемский граф, пузатый каноник и парализованный финансовый советник прежде всего бросились им в глаза. Это избавило их от натянутой церемонии приседания перед незнакомыми: ни одного чужого лица в зале не оказалось. Свободно и непринужденно словоохотливая дама обращалась то к одному, то к другому из присутствующих, называя каждого по имени и титулу, много говорила о господине фон Ризентале, ссылаясь все время на беседы с ними у этого гостеприимного человека, и не могла понять, почему так холодно и отчужденно приняли ее эти кавалеры и дамы, кто не так давно проявил к ней столько внимания и дружелюбия. И она пришла к ошибочному умозаключению, будто все они в заговоре против нее, и господин фон Ризенталь вот-вот появится и тем самым положит конец этой шутке. Но она не хотела уступить ему в остроумии и решила доказать свою проницательность. Обратившись к финансовому советнику, опиравшемуся на костыли, она шутливо попросила его привести в действие все свои четыре ноги, вызвать полковника из засады и привести к ним. Эти речи, по мнению курортного общества, указывали на чрезмерно возбужденное воображение, и все очень сочувствовали графине, которая казалась присутствующим очень благоразумной дамой, в речах и образе мыслей которой не обнаруживалось никаких отклонений от нормы, пока не заходила речь о путешествии через Исполиновы горы. Графиня, со своей стороны, догадывалась по многозначительным минам, по кивкам и взглядам собравшихся вокруг аристархов, что они ошибаются, считая, будто болезнь с конечностей перешла на мозг. Она решила, что наилучшим опровержением этого обидного предположения был бы откровенный рассказ о приключении на силезской границе. Все слушали ее внимательно, как слушают сказку, на несколько минут развлекающую слушателей, но не верили ни единому слову. Графиню постигла участь пророчицы Кассандры[55], которую Аполлон наделил даром предвидения, но, рассерженный непокорностью своенравной жрицы, сделал так, что ее предсказаниям никто не хотел верить.
— Чудеса! — восклицали все слушатели в один голос и многозначительно поглядывали на доктора Шпрингсфельда, а тот украдкой пожимал плечами и давал себе слово до тех пор не прекращать лечения пациентки, пока минеральные воды окончательно не унесут из ее памяти фантастическое приключение в Исполиновых горах.
Между тем курорт оказал на пациентку действие, какого ожидали от него врач и она сама. Графиня видела, что ее история не встречала веры у карлсбадского израелита и даже вызвала сомнения, в здравом ли она рассудке, а потому перестала повторять ее, что доктор Шпрингсфельд не преминул приписать целебной силе источников, которые, правда, подействовали на больную, но совсем в ином отношении, а именно — избавили от ревматизма и подагры.
Когда лечение водами закончилось, а прелестные девицы насладились комплиментами поклонников, надышались фимиамом лести и устали от вальсирования, все семейство отправилось домой в Бреславль. На обратном пути умышленно выбрали дорогу через Исполиновы горы, дабы сдержать обещание, данное гостеприимному полковнику, и заехать в его замок, где графиня надеялась получить объяснение непонятной ей загадки: почему после состоявшегося там знакомства с курортным обществом оно в Карлсбаде отнеслось к ней, как к совершенно чужой, и чем вызвано такое странное alibi[56], какое и во сне не приснится.
Но ни по ту, ни по эту сторону гор никто не знал не только дорогу к замку господина фон Ризенталя, но и его самого. Дама пришла в изумление и тут лишь убедилась, что незнакомец, взявший их под свое покровительство и давший им приют, был не кто иной, как горный дух Рюбецаль. Она признала, что он великодушно выполнил свой долг гостеприимства в отношении ее, и простила шутку с курортным обществом.
Всем сердцем поверила она теперь в существование духов, но все же, опасаясь насмешек, скрывала свою веру перед светом.
Со времени явления Рюбецаля графине Цецилии о нем ничего более не слышно. Он вернулся в свое подземное царство, и вскоре после этого там вспыхнул подземный пожар, который разрушил Лиссабон, а затем и Гватемалу[57] и оттуда распространился дальше и недавно уже потряс твердыни германского отечества, так что у горных духов в недрах земли было столько хлопот в борьбе с огненной стихией, что с тех пор ни один не появлялся на поверхности земли.
И если не сбылись пророчества Хевилла[58] и пресловутый целлерфельдский пророк[59] оказался лжепророком, если страны по берегам Рейна и Неккара стоят на прежних местах так же прочно и незыблемо, как Броккен[60] и Исполиновы горы, если Гиршбергские господа еще не отправили за океан ни одного флота и не приняли участия в американской войне[61], — то в этом заслуга бдительных гномов и их неусыпного труда.
ЛИБУША
чаще Богемского леса, от которого теперь почти не осталось и следа, в те далекие времена, когда он еще покрывал всю страну, жил маленький беспечный народец, хорошо известный поэтам под названием дриад[62], а старым бардам[63] под названием эльфов. Эти воздушные, бестелесные создания, боящиеся дневного света, были сотканы из более тонкой материи, чем люди, слепленные из жирной глины, а потому оставались неосязаемыми для грубых чувств, и только более утонченные существа, да и то лишь при свете луны, могли разглядеть их. С незапамятных времен они безмятежно обитали здесь, пока лес не огласился вдруг громкими ратными кликами.
То венгерский герцог Чех[64] со своими славянскими ордами вторгся из-за гор в эту негостеприимную страну в поисках новых земель. Прекрасные обитательницы вековых дубов, скал и ущелий, а также заросших тростником прудов и болот спасались бегством от бряцания оружия и ржанья боевых коней. Даже властный лесной царь не вынес этого шума и спрятался со своим двором в глухой чаще леса. Только одна фея не решилась расстаться с любимым дубом, и когда люди то здесь, то там стали вырубать лес и возделывать землю под посевы, она одна сохранила мужество и решила защищать свое жилище от посягательства новопришельцев, выбрав местопребыванием своим макушку высокого дерева.
Среди придворной челяди герцога был один молодой и красивый оруженосец по имени Крок, прекрасно сложенный, сильный и полный юношеского огня; ему был поручен уход за любимыми конями господина. Крок гонял их на пастбища, иногда далеко в глубь леса, и часто отдыхал под дубом, на котором жила фея. Она благосклонно глядела на чужестранца и ночной порою, когда он дремал у корней ее дуба, навевала ему сладкие грезы и вещие сновидения, чтоб он знал, какие события ждут его на следующий день. Если же случалось коню заблудиться и Крок, потеряв его след в чаще, засыпал в тревоге, то видел во сне скрытую тропинку, ведущую туда, где пасся пропавший конь.
Чем больше земель захватывали поселенцы, тем ближе придвигались они к обиталищу феи. В силу своего дара предвидения она знала, что ее дереву грозит смерть от топора, и решила поделиться своей тревогой с гостем. Однажды, в лунный летний вечер, пригнал Крок на пастбище свой табун позднее обычного и поспешил на ночлег к высокому дубу. Дорога к нему огибала богатое рыбой озеро, в серебристых водах которого в виде блестящего конуса отражался золотой серп луны; и над этой освещенной частью его, на противоположном берегу, взору Крока представился образ девушки, которая, казалось, прогуливалась, наслаждаясь прохладой. Странное видение поразило молодого воина. «Откуда взялась эта девушка, — подумал он, — одна, в такой глуши, в ночную пору?»